Когда Джейсон лежит на холодной, пахнущей затхлостью постели, живым он себя больше не чувствует. Во рту — насыщенный привкус крови; он ковыряет языком едва зажившие раны и сплёвывает слюну на грязный пол. Металлический привкус жжёт язык; кружит голову спёртый воздух. Джейсон тяжело вздыхает и почти чувствует, как густеет его вздох в маленькой комнате.
Он устал.
Среди дешёвой старой мебели разваливающегося дома, среди облезлых, небрежно переклеенных обоев, среди смрада от потушенных бычков в переполненной пепельнице и разбросанных по комнате бутылок — он устал. Холодная рукоять кольта обжигает ладонь, но ложится в неё идеально. Джейсон прикрывает глаза, чувствуя в мышцах свинцовую тяжесть.
В осеннем тепле ещё можно понежиться, но в приоткрытую на кухне форточку уже задувает прохладный ветер и тянет с улицы последождевой озон. Громовые облака прячут за собой солнце, не дают и шанса лучам высушить промокшие улицы. За слегка треснувшем окном идёт двадцать вторая осень Джейсона Колчека.
За окном — дети в резиновых сапогах топчутся в лужах, пинками разбрызгивая воду. За окном — молодые ветра поддевают пыльные подолы платьев, треплют края футболок и играются в распущенных волосах. За окном — жизнь. Она скребёт по асфальту засохшими листьями, шуршит шинами машин по проезжей части, звенит колоколом в городской церкви — и так и виснет в воздухе, никем не ощущаемая в полной мере. Никем, кроме Джейсона.
У Джейсона она не только за окном. У Джейсона она — в бешеном пульсе и в пульсирующей вене на руке. У Джейсона она — в пустом шприце, в стеклянных глазах, в судорожном вздохе, в колотящемся сердце. На него посмотришь — не жилец. Но вот так оно бывает: он танцует на заострённом кончике ножа, готовясь вот-вот сорваться, а внутри него — фейерверк из чувств. В такие моменты Джейсон чувствует себя как никогда живым.
Убийственно живым.
Он всматривается в кружащийся потолок и думает, когда же он успел так оступиться. А в красных глазах стоят предательские слёзы. В них растворяется квартира и проносится бьющаяся под кожей жизнь.
«Совсем уже взрослый. Что ты плачешь? Большие мальчики не должны плакать» — так бы сказала мама.
«Ещё одна слеза — и я выбью тебе зубы. Спи на улице со своими соплями, а не в моём доме!» — так бы сказал отец, отпив из четвёртой бутылки с пивом.
Ни матери, ни отца уже не было в живых, но, несмотря на тяжелое детство, к которому приложила руку и мать, Джейсон скучает по ней больше всего. Она была славной. Просто так в жизни бывает: обстоятельства загоняют тебя в угол и делают даже из славных людей монстров. Просто, прежде чем умереть, отец порядком успел подпортить ей нервы. Мать начала сходить с ума. Джейсон её в этом не винил.
Мама была права: большие мальчики не плачут. В пятнадцать он не был «большим мальчиком». В пятнадцать он ещё с тёплым блеском в глазах смотрел на мир и верил, что в нём можно согреться. В пятнадцать Джейсон верил в школьную любовь, катался на скейте по кварталам, лопал фруктовую жвачку, носил кепку, подаренную отцом в детстве. Сбегая из дома под громкие вопли родителей, он находил себе пристанище на крышах пустующих, исписанных домов. И растёкшийся в небе закат, и ускользающее за горизонт солнце, и тёплый ветер, ласкающий веснушчатые щёки — всё это дарило Джейсону надежду, что мир не настолько плох, каким его описывал отец. Джейсон верил, а эта слепая вера сжимала его острые плечи в колющих объятиях.
А потом пятнадцать лет миновали. Год скрежетнул настенными часами, пробил поминальным колоколом, оглушительно звучавшем на похоронах отца. Джейсон похоронил его в свои шестнадцать лет. И, в отличие от убивающейся на коленях матери, совсем не плакал. Как-то так получилось, что вера Джейсона в светлое будущее разбилась о твёрдые кулаки отца. Сточилась до тонкой соломинки и рассыпалась, почти что стружкой осев на землю. Не стало веры. Вместо неё постепенно стала проявляться холодная хватка.
Джейсон Колчек стал «большим мальчиком» в шестнадцать. Вместе с отцом он похоронил самое ценное, что у него тогда было: юность. Джейсон стал «большим мальчиком» с первой кровью, пролитой на холодный кафель школьного туалета, с первым выбитым зубом, с первым ударом под рёбра, с первым разбитым носом.
Тело помнило боль в оставленных гематомах ещё несколько недель. Память — все шесть лет после. Джейсон не спрашивал, почему его били. Он таких глупых вопросов не задавал, а задиры и без того заворачивали ответы в тяжёлые удары.
Потому что красивый. Красивый до одури, до скрипящей на зубах злости. А, казалось бы, кожа да кости, дай бог пять с небольшим футов росту — и то за счёт кепки. Но рассыпанные по лицу веснушки, рыжеватые волосы, выжженные южным солнцем, красивые глаза и острые, точно лезвие, скулы — всё это вызывало у девушек томные вздохи, а у парней — свербящую в кулаках зависть.
— Откуда синяки? — как-то спросила мать, сидя за обеденным столом и куря четвертую сигарету подряд.
— Упал, — Джейсон помешал ложкой суп. — Со скейта упал.
Мать разразилась лающим смехом, затряслась на стуле, прикрыв рот рукой. Джейсон помнил её некогда звонкий смех, широкую улыбку, ямочки на щеках и радостный блеск в глазах. Когда-то его мать смеялась заразительно — так, что вместе с ней хохотали все вокруг.
Сейчас она задыхалась от удушливого курева, а смех её походил на отчаянное, задушенное подушкой рыдание.
— Знаешь, что я тебе скажу? — выдохнула она, успокоившись. — Хватит пиздеть.
Раньше мать никогда не ругалась, но после смерти отца сквернословила так, будто пыталась отыграться за все те годы. Теперь чуть ли не каждые её речи сопровождались бранью, обвинениями и издёвками. Джейсон держался: ел суп под нервный стук её пальцев по столу, под истошный смех убирал со стола грязную посуду, — мать суп так и не съела, лишь потушила в нём бычки, — под жалящие обвинения чистил зубы, под громкие стоны, слышные за тонкими стенами, закрывал голову подушкой и пытался заснуть.
Джейсону, кроме как держаться, ничего не оставалось. Это он уговорил мать вызвать копов, это он заставил её написать заявление, это он умолял полицейских забрать отца, потому что маме было очень больно. Мама любила отца до трепета, а любовь Джейсона к отцу стала остывать с первой звонкой пощёчиной. И остывала каждый раз, пока не превратилась в искромсанный лёд. Джейсон отца ненавидел, но мать ужасно любил. Он её защищал, а она спустила на него всех псов и оттолкнула от себя.
Мать считала, что отец умер, потому что Джейсон в один момент встал у него поперёк горла. Когда высокий мужчина в слегка заляпанной полицейской форме сообщил, что его отец больше не вернётся, Джейсон облегчённо выдохнул. А мать разрыдалась в гостиной, упав на колени и спрятав лицо в ладонях.
После смерти отца она окончательно пошла под откос: все редкие беседы с ней сопровождались скачками настроения и истериками. Разбросанные по дому окурки, пустой холодильник, её бледное, тощее лицо, синяки под глазами и засосы на шее, — всё это заставляло Джейсона сжимать ладони в кулаки.
Он должен был держаться.
— Если тебя бьют — бей в ответ, — сказала ему она.
Джейсон драться не умел: не приходилось раньше. Мать от отца он всё равно не мог защитить, а до переезда в Третий Уорд в этом не было необходимости.
Жизнь его научила. В тот самый момент, когда Джейсона схватили за школой; когда деваться ему было некуда; когда у него отняли вещи и зажали в круг, словно стая голодных собак. Позади — мёрзлая, шершавая стена. Впереди — толпа, жаждущая кровь. Джейсон стиснул челюсти до скрежета и, едва уняв дрожь в теле, сжал кулаки.
Понеслась.
Джейсон научился бить в ответ, когда боль от чужих ударов стала невыносимой, когда раскрашенное ссадинами тело адски болело всю ночь — так сильно, что Джейсон сворачивался в клубок и крупно вздрагивал. Он научился бить в ответ, когда адреналин в его теле скакнул так сильно, что после драки он ещё долго не мог разжать кулаки. И, подобно загнанному зверю, Колчек дрался до последнего. Кусался, царапался, бил наотмашь, разбивал костяшки на руках о чужие носы. Удары у него были непоставленными, зато адреналина и воли хоть отбавляй. На них одних он выгрызал победу.
Это было только началом. За Джейсоном гонялись с дробовиком, стоило тому своровать пачку сигарет у отвлекшегося продавца. Только кто же знал, что в этом тощем мальчишке окажется столько ловкости. Он быстро бегал, ловко перескакивал мусорные пакеты, с разбегу перелезал через забор. Впору было и в беге с препятствиями участвовать. Джейсон бы и это вывез. Кто-то рождался, чтобы денно и нощно тренироваться на стадионах и выигрывать золото. А кто-то рождался, чтобы не на стадионе, а на улицах отточить реакцию и не словить пулю в лоб.
В Третьем Уорде если ты медленно бегал, хреново дрался, не стоял за себя и не держал слово — ты не жил. Система проглотила бы тебя и не подавилась бы, но прежде — тебя бы проглотили местные торчки, воры, убийцы, бандиты. Если гетто не подарили тебе пулю в лоб — её подарили бы копы.
Если бьют — бей в ответ.
— Хочешь поставлю тебе пару ударов? — как-то сказал ему Матео. Доминиканец, до которого бешеные парни решили докопаться, услышав его звучное испанское произношение. И так уж получилось, что Джейсон, выходивший из супермаркета, тоже попал под раздачу. Дрались они вместе, спина к спине. Правда Матео бил умело, а Джейсон как всегда — наотмашь.
Но они вывезли, а очередная содранная кожа на костяшках послужила началом их дружбы. Вот так в здешних районах было принято. Прикрыл чью-то спину, не бросил, не струсил? Заработал уважение.
Матео был хорошим, про таких говорили: парень ровный, без примесей. Ну да, акцент забавный, к такому любили докапываться, но попробуй в одиночку завалить здорового парня, умеющего бить ровно в солнечное сплетение. Против него Джейсон вряд ли бы вывез. Только глаза из-под кепки метали искры. Матео Колчека подметил, когда тот, бросив пакеты, впрягся в стычку, даже не разобравшись, кто прав, а кто виноват. Просто потому, что драться вдвоём против четверых было сподручнее.
А потом он чуть в драку к Матео не полез, когда тот вместо «спасибо, что выручил» сказал: «Не думал, что ты, мелкий, затащишь». Колчек зыркнул глазами, скривил губы, раздул ноздри. Матео посмеялся, но отступил.
— Зови меня Матео, — Джейсон покосился на протянутую руку. — Да жми-жми, не укушу.
— Джейсон, — он сжал чужую ладонь медвежьей хваткой — аж кости затрещали.
— Ну прям зверь, а не мальчишка, — снова засмеялся тот. Только потом Джейсон понял, что они, окруженные побитыми головорезами, перекидывались шутками и ничуть не смущались.
Джейсон чувствовал, как Матео прощупывал почву: неоднозначными фразами, пронизывающим взглядом, довольной ухмылкой. Матео им заинтересовался после истории с отцом, когда они распили пиво, и Колчека понесло в откровение. Но зауважал он его уже после признания, что маму, срывающуюся на него каждый божий день, Джейсон всё равно любил. Матео все эти пресловутые ценности уважал: семья, обязанности, сын — опора матери, — всё по списку.
— А чё не кинешь её, если она стерва?
— Не могу, — Джейсон сделал ещё один глоток. — Я люблю её.
— А она тебя?
Джейсон поджал губы, опустил глаза, горько ухмыльнулся и покачал головой.
Мама любила отца и ненавидела всех, кто отнял его у неё. А Джейсону до боли в сердце хотелось быть любимым. Матео его понимал, ободрительно хлопал по плечу, подначивал шутками, вызывая у того раздражение. Оно мелькало на его лице, суша поступающие слёзы.
Рассказанные друг другу истории из детства стали сближать Колчека с Матео. Неделя за неделей крепла их дружба — и в той же степени вызывала вопросы. Матео просто был без предрассудков, редкий тип в Третьем Уорде. Местные не понимали закоренелой дружбы мулата с белым.
— А ты умеешь драться? — Джейсон поджёг сигарету, качнулся на стуле, расправив затёкшие плечи.
— А ты сомневаешься?
— Точно, я и забыл…
— Они будут прессовать, — перебил Матео и нахмурил брови. Теперь уже было не до шуток. — Они придут под окна твоего дома с битами и подожгут вместе с мамашей. А если тебя не будет дома, то они выследят, поймают, зажмут в угол. Всё по списку, сечёшь?
— Секу.
— Ты дерёшься, как чёрт, но против банд нужно драться, как сам дьявол. И не в одиночку.
— Думаешь, вывезу против головорезов с их битами?
— Говорю же, не в одиночку. Одними махами и адреналином ты до конца не выстоишь, рано или поздно тебя прогнут или чего хуже — мочканут. Тебе нужна техника, — Матео всплеснул руками, громко опустив их на стол. — Ломаешься, как целка в первую ночь с капитаном футбольной команды.
— Пошёл ты, — фыркнул Колчек, скривив губы. — Я просто никогда не дрался вот так. По-серьёзке. А если случайно убью?
— Заметём следы.
— Как у тебя всё схвачено.
— А в здешних кругах по-другому не бывает, ты так и не понял? Здесь тебе не Скайлайн с его вечными радужными проектами, — проговорил тот без доли прежней игривой иронии. — Тут надо суетиться, чтобы выжить, ходить и оглядываться, и сопли не распускать. Так что держи удар, белый доберман.
— Белый доберман? — Матео шутил чаще, чем моргал. Это немного раздражало, но сейчас незатейливые шутки срывали с губ Колчека улыбку и успокаивали его дрожащие от напряжения плечи.
— У меня в детстве был пёс. Доберман. Подрался с койотом, заразился бешенством и умер, — пожал плечами Матео. — А ты похож на него: лицо вытянутое и уши торчком. Да и взгляд такой же бешеный, слюну тоже пускаешь, когда злишься. А когда дерёшься — вообще обосраться можно.
— Пиздишь.
— Бля буду. Правда у меня чёрный добер был, а ты, увы, белый.
— А говорил, что не расист, — хохотнул Джейсон, потушив сигарету и поджав одну ногу под себя.
— Я по-доброму, не дёргайся.
Джейсону, знавшему Матео от силы пару недель, казалось, что он знает его с детства. Вот так оно бывало. Матео всегда хохотал так, что несчастный дом дрожал, а Джейсон смеялся тихо, но улыбался так красиво, что внутри что-то ёкало. Повезло ему с внешностью, чертовски повезло. А вот с жизнью — не очень.
У жизни были свои взгляды на Джейсона. Жизнь решила, что этому мальчику с завидной внешностью должна достаться
незавидная жизнь. Такая ирония. Жизнь решила, что этому мальчишке надо пережить испепеляющий ад в детстве, чтобы в шестнадцать покрыться шрамами от уличных драк; чтобы в шестнадцать стать «белым доберманом», вселяя в бандитов страх.
Фраза «я научу тебя драться», сказанная Матео, переросла в «я записал твоё имя в подпольные бои без правил».
Джейсону не было страшно. Такие, как он — пылкие, отчаянные, как разгорающееся пламя на залитом бензином асфальте — встречали опасности лбом и бросали им вызов. Но Джейсону всё же было боязно. Он никогда раньше не сталкивался с этим: с подпольными боями, с ликующей толпой, с оглушительной славой. Джейсон никогда не стоял против настоящего противника, умевшего бить не хуже Матео.
— Я тебя всему научу, — не унимался тот.
— Я…
— Чувак, это деньги. Большие деньги. Это уважение, слава, место в банде. Ну и, в конце концов, девки. Красивые девки.
Джейсон смерил того хмурым взглядом.
— Ты же по девкам, да?
— Да по девкам, отъебись, — Колчек закатил глаза. — Чё сам не пойдёшь, раз там деньги да девки?
— А кого удивишь мулатом, что дерётся с чёрным? Кого удивишь чёрным, что избивает белого? Другое дело ты. Вот это редкий номер, все охуеют. Я охуел, когда ты с разбега зарядил тому кенту в голову. Блять, Джейсон, — Матео потёр подбородок. — Да под тобой район ходить будет.
— Я не боец. Я дерусь только когда заставляют, когда к стенке припирают, когда я сдохну, если не буду драться, понимаешь?
— Я сделаю тебя бойцом. Научу ударам, блокам, всяким фокусам. Научу копить в себе ярость и вкладывать её в удары. Самое главное ты уже умеешь: держать взгляд. Гасить тебя будут за милую душу, но ты, — он ткнул указательным пальцем тому в грудь, — ты сам всех загасишь.
— Я не думаю…
— А ты не думай. Думать буду я, а ты — задумайся. Особенно над крутыми предложениями. Хочешь защитить себя и мать? Стань опасным. Стань тем, кого будут бояться даже самые отпетые бандиты. Стань тем, кого захотят в банду. Жизнь тебя проглотит, тебе рассекут черепушку и размажут по стенке, так что задумайся, Джей. Задумайся.
— А ты?
— Что «я»?
— Ты будешь рядом?
Матео залился смехом, растянув губы в такой тёплой улыбке, что дрожащему от напряжения Колчеку стало чуточку легче.
— Буду. Буду плечики тебе массировать и ободряюще по заднице шлёпать.
— Да пошёл ты.
— Ну, так что?
Колчек сжал губы, пожал плечами и, столкнувшись с горящим уверенностью взглядом, проговорил:
— Какие гарантии, что ты меня не кинешь?
— Подпись под официальными документами с наставничеством не поставлю, но дам тебе своё слово. — Матео нахмурил густые брови и впервые по-настоящему просадил Колчека серьёзным взглядом. — Для южанина, выросшего в здешних кругах, дать обещание — это охуеть как много значит. Ты знаешь.
Джейсон знал. Когда их дружба только-только окрепла, он дал слово, что всегда прикроет Матео. Когда тот прятал упакованную наркоту в его доме, Джейсон ничего не сказал. Не сказал, когда в его дом внезапно ворвался головорез и приставил нож к горлу; не сказал, когда тот пригрозил отрезать ему пальцы; не сказал, когда холодное дуло пистолета коснулось его виска. Не сказал, когда за этот секрет ему пришлось вытерпеть очередные побои. Смерть так часто танцевала рядом с ним, стягивая его с острия ножа, что каждый судорожный выдох казался Джейсону последним.
Джейсон был верным, преданным дружбе, отчаянным и юным. Бурлящая в его жилах молодая кровь южанина делала его сильным, а Матео, заметив это, нашёл этой силе применение.
— Хер с тобой, давай попробуем, — не выдержал Колчек.
Тогда он не догадывался, какое ошеломляющее эхо разнесётся по округе, как глубоко он увязнет в боях и как псевдоним разойдётся по округе страшными слухами о том, что «белый доберман», тощий парень в афроамериканской общине, не щадит своих соперников, идеально выполняя хай-кик.
И приглушённый свет обшарпанного помещения в заброшенном здании, и звенящие прутья клетки, и мокрый от пота и крови ринг, и толпа, ревущая навзрыд от каждого удара; и острый запах помятых денег — всё это вскружило Колчеку голову. А саднящие под белой футболкой синяки, оставленные противником, шрамы, спрятанные под рукавами джинсовки, острый взгляд, скрытый под козырьком натянутой кепки — всё это окончательно выжгло в шестнадцатилетнем мальчике шанс на беззаботную юность.
Матео научил его всему, что знал сам. До изнеможения гонял его по паркам, ломал тело под штангой, до насыщенных синяков на костяшках заставлял лупить боксёрский мешок. Нападал со спины, когда полностью выжатый Джейсон шёл домой с тренировок. Матео валял его по грязному асфальту, причитая, что тот всегда должен быть готов к драке. Даже во сне. Джейсон зазубривал каждый удар, оттачивал реакцию, истязал своё тело, пока не вышел на ринг и не принёс себе первую, ошеломительную победу. Она звенела в ушах, жгла в лёгких, лилась слезами. В ту ночь оглушительные аплодисменты и толпа, скандирующая «белый доберман», повернули его жизнь на сто восемьдесят градусов.
Теперь школьные задиры, когда-то загонявшие его в угол, боялись момента, когда Джейсон мог повернуть кепку козырьком назад и, скинув куртку на пол, встать в стойку.
Теперь Джейсон не зажимался по коридорам, но людных мест всё же избегал. Никогда не позволял себе идти в центре толпы. Теперь Джейсон не сидел за первой партой, около двери, чтобы сбежать побыстрее после звонка. Он сидел в конце, потому что спина всегда должна быть прикрытой. К противнику никогда нельзя поворачиваться спиной. Держи его перед глазами, следи за его действиями. Джейсон всегда держал одну ногу выставленной из-под парты, чтобы быть готовым тотчас вскочить и ринуться в бой.
Теперь его не брали ни кулаки, ни ножи. Лишь вновь приставленный однажды к виску пистолет на мгновение отрезвил его, вплеснул в организм страх, после чего закипел в венах адреналин. И в каждые сыплющиеся ответные удары Джейсон заворачивал ответное унижение. Месть кислила на языке, заостряла его клыки, холодила взор. Мальчишеское тело пестрело не по-мальчишески оставленными ссадинами. Взгляд, веющий когда-то юношеским теплом, остывал и постепенно превращался во взрослый.
Джейсона Колчека опасались, обходили стороной, но «белого добермана» в его лице боялись больше всего. Чем больше Джейсон чувствовал чужое отчуждение, тем больше понимал, что себе он уже не принадлежал. Он так и не понял, когда именно он успел потерять себя во множестве наклеенных лиц.
Только одно тогда возвращало его к себе, точно потерянного ребёнка домой — разговоры с Матео.
В такие моменты Джейсон возвращался к себе прежнему: к мальчишке, который мог спокойно ходить в школу, кататься на скейте, танцевать на дискотеках, не боясь быть пойманным и избитым до смерти. Возвращался к мальчишке, который обожал бейсбол, ролики и скейт, а ещё кукурузные хлопья с мёдом и ментоловую — если не было фруктовой — жвачку. К мальчишке, который ненавидел завязывать шнурки на кедах. К мальчишке, которого уже нет и никогда больше не будет.
Джейсон это понимал, поэтому зарывался в дружбу с головой, укутываясь в каждое ободряющее слово. Ему не хватало такого друга, как Матео. Того, кто гаркнет, даст пинок под зад, но всегда поднимет, если Джейсон упадёт. Грубо вытрет слёзы и скажет держать удар, но всегда будет рядом. Джейсон грелся в его улыбке и в его вере. Матео в него верил за мёртвого отца и за мать. Матео верил в Колчека и за него самого, потому что тот себя в глубине души терпеть не мог. Он себя ненавидел — и ненависть эта была точно голодный червь.
А
настоящую злую иронию жизни Джейсон познал в семнадцать, когда Матео не стало.
Он погиб в какой-то перестрелке, словив лихую пулю в лоб. Так ему сказали, а Джейсон толком и не понял, что произошло, но винил себя вдвойне. Его рядом не было. Они с Матео шли нога в ногу, а теперь он снова был один. Джейсон наивно полагал, что будь он тогда рядом, то, может быть, спас бы его. Глупая вера в собственную непобедимость слепила, захлёбывала в себе — чувство вины увеличивалось в размерах.
Джейсон даже не успел сказать Матео «спасибо». Не успел поблагодарить его за каждое утро, которое они проводили вместе, трусцой пробегавшись по кварталам. За каждый спокойный вечер, когда Джейсон катался на новеньком, подаренным Матео, скейте, а тот, куря сигарету, наблюдал за ним. Джейсон не успел поблагодарить его за то, что тот всегда выходил из ужасно неловких и провокационных ситуаций через шутки. Когда мать, просаживая его хмурым взглядом, спросила:
— Джейсон на тебя так смотрит. Он так на отца в детстве не смотрел, как на тебя. Даже на меня так не смотрит. Вы трахаетесь?
Матео просто растянул губы в улыбке и хмыкнул:
— Не волнуйтесь, мисс Колчек. Мы предохраняемся.
И вывел рдеющего от стыда Джейсона из дома. Он не успел поблагодарить Матео за то, что он тогда не задал лишних вопросов, не отстранился, не изменил своё отношение. Словно не было этого острого ощущения неловкости и скребущих душу подозрений.
— Пиздец, — выдохнул Колчек, шагая по улице и шатаясь от выпитой бутылки спиртного, купленного в ночном магазине. — Господи, какой же пиздец.
Душу жгло от злости. Горло и пустой желудок — от спирта. Джейсон сильнее натянул капюшон чёрной куртки и спрятал дрожащие ладони в карманы. Ночью расхаживать было опасно, но Джейсон притягивал к себе эти опасности, как притяжение на Юпитере — и с такой же лихвой плевал на них.
Плевать ему было и на идущую навстречу компанию, громко гогочущую на всю округу, но совершенно не замечающую его. Только один пацан случайно задел Джейсона плечом, по инерции что-то буркнув.
— Чё?
Колчек среагировал моментально: круто развернулся, вынул руки из карманов, сократил дистанцию в считанные секунды.
— Я сказал, смо…
Парень так и не договорил фразу. Отлетел в сторону, как ватная кукла, выплюнув на асфальт кровь. Хук справа у Колчека был хорошо поставлен. И реакция, и увороты, и быстрые, сыплющиеся, как град, удары — всё это выдавало в нём не просто кулачника, а настоящего бойца.
В подпольных боях без правил было одно хорошо: драться можно было как хочешь, даже позорные укусы разрешались. Запрет лежал только на оружие. На ринге одна вертушка вызывала у публики особый восторг, а Джейсон умел её лучше всего.
Джейсон дрался ради денег, на которые потом мог купить себе продукты, чтобы в кои-то веки приготовить сытный ужин. И одежду, потому что из половины он просто вырос, а другую половину порвал в уличных драках. А ещё — пару банок пива и сигареты. Матео тогда причитал, что негоже бойцам курить, а Джейсон ухмылялся и отмахивался. Сам же курит. Матео уворачивался от ответных нападок, как профи: «Я-то не дерусь на ринге, добер».
Теперь ругать его было некому. Разминать печи, ободряюще хлопать по ним перед выпуском на ринг, шептать на ухо: «Давай, малыш, я в тебя верю» тоже было некому. И гладить по спине, когда Джейсона выбил из колеи проигранный бой, который он воспринял слишком остро и рыдал на плече Матео битые часы, тоже было некому.
Злость от несправедливой потери ела его душу.
Колчек не стал ждать следующий выход на ринг. Он спровоцировал бой на улице, в паре кварталов от дома, и развязал кровопролитную драку, в которой отшиб внутренности всей компании. Так это бывало: ты шёл, задевал парня, буркнув что-то себе под нос, а потом лежал на земле, сгибаясь пополам, потому что парень решил разобраться по-южному.
А Джейсон был южанином не только по происхождению. Джейсон был по-настоящему «южной породы»: своих не сдавал даже под дулом пистолета, не кидал, не подводил. Понятие «свои» Джейсон знал, как каждый священник церкви Святого князя Владимира знал молитвы.
За это Джейсона уважали все: и свои, одобрительно хлопающие по плечу, и даже чужие, точащие на него зуб.
А сейчас всё это было не важно. Ярость кипела в Колчеке и стучала в ушах, пока чужая кровь смачивала одежду и мокрый после дождя асфальт.
— Блять! — рыкнул он, отходя от парней и сплёвывая на землю вязкую слюну.
— Хватит, — прохрипел кто-то зажатым голосом. — Прошу, хватит…
— Блять, — Джейсон зажмурился, сжимая перепачканные в крови ладони.
Казалось, что мир замер в жадном ожидании занавеса. У Джейсона в горле застрял судорожный вдох, сжалась грудная клетка, скрежетнули от злости зубы. Он шмыгнул носом и зашаркал ватными ногами домой, бросив компанию в одиночестве.
Священник в районной церкви сказал бы, что бог им разочарован, но Джейсону было бы всё равно, потому что он и сам, без бога, в себе разочарован. И никакие молитвы, нашёптанные в бордовый занавес исповедальни, не умалили бы его грехи. По ту сторону исповедальни не было бы ответа, лишь могильная тишина да вороная чернота, выкалывающая глаза. Такая была у него жизнь — жил он её как умел.
За тонкими стенами материнской комнаты было слышно, как льётся вода в ванной, но маме было всё равно. Она крепко спала. Джейсон надеялся, что спала одна, пусть и в холодной кровати, которую тщетно пыталась нагреть мужчинами. Джейсону тоже было холодно: его трясло, бежали мурашки по коже, горели раны на руках. Невыносимая тяжесть легла на его плечи, стоило ему только взглянуть на своё бледное отражение в грязном зеркале. В ответ смотрели пустые, покрасневшие от слёз глаза. Его острые скулы уже вызывали не столь восхищение, сколь опасение. Боль исцеловала его треснутые губы. Она целовала всего его и с губительной «любовью» застилала его тело синяками. Жизнь его так разукрашивала, как если бы художник разукрашивал полотно, вымещая на нём всё своё безумие.
Но Джейсон и это терпел. С присущей ему волей сжимал челюсти и хмурил брови. Заложенная в притчи мудрость царя Соломона гласила: «Всё проходит. И это пройдёт». Джейсон в неё верил. Он услышал эту фразу в средней школе, на уроке литературы, а потом, преисполненный интересом к красивым цитатам, записался в школьный литературный кружок. В Третьем Уорде такие кружки были редкостью. Когда Джейсону было двенадцать, этот кружок стал настоящей отдушиной. Жаль, что он вышел из него после того, как отец сжёг его любимые книги. Тогда даже простые учебники стали напоминать ему о вскипающей в венах ярости, которую он испытал.
Джейсон и старые фильмы любил цитировать, но только те, которые ему очень нравились. Может быть, живи он в благополучном городе, в полной семье, в любви и достатке, он мог бы стать хорошим драматургом. Или бейсболистом, которого отец в нём когда-то видел. Или гитаристом с авторскими песнями, ведь помимо катания на скейте, Джейсон очень любил играть на гитаре. Жаль, что отец разбил её так же, как и разбил его мальчишеское сердце.
Джейсон мог стать кем-угодно, а стал участником подпольных боёв без правил, «белым доберманом», безумцем со злым взглядом и тяжёлыми кулаками. Такая вот ирония.
А в пустом холодильнике было лишь купленное недавно пиво. Джейсон осушил банку за пару глотков, скривив лицо от горечи, жгущей язык. Матео посмеялся бы, сказал бы, что Джейсон выглядит жалко. Но это было бы сказано не с оскорбительной подоплёкой, а с заботой, которую тот проявлял через раздражающие шутки. Потому что в следующее мгновение Матео бы пошёл искать круглосуточный магазин, чтобы купить хотя бы лапшу быстрого приготовления. Он заботился о Джейсоне, как хороший тренер и не менее хороший друг. Запрещал ему дымить, как паровоз, и питаться раз в день. Но теперь Матео не было. Джейсон сжал ладони, будто сжимал ими горло жизни. А она пьяно смеялась ему в лицо, усиливая
собственную хватку, под которой учащённо бился пульс.
Джейсон закурил на кухне, не удосужившись открыть окно. Утром мать будет его ругать, но в ближайший час сама же закурит в гостиной. Мать всегда выпускала пар, срываясь на Джейсона. Он привык. Пускай разорётся на него, обвинит во всех смертных грехах, выпустит свою боль, но в конце намекнёт хотя бы одним взглядом, что по-прежнему любит его. Джейсону ничего больше и не надо было, как чувствовать себя любимым. Матерью — в особенности.
Джейсон заснул только под самое утро, а проснулся от щемящей боли в груди — проснулся ровно во столько, во сколько обычно будил его Матео. Просыпаться без него было тяжело. Теперь Джейсон понимал, что чувствовала мать, но всё равно не жалел о смерти отца. Жалел только маму, ужасно сильно горевавшую по нему. Он смотрел на её сохнувшее с каждым днём тело, на потухшие глаза, неопрятный вид и больше не видел в ней ту великолепную женщину, от которой когда-то были в восторге все вокруг.
— Уже уходишь? — спросила она, когда входная дверь громко скрипнула.
— Да.
— Возьми деньги на тумбочке. Купи на обратном пути сигареты и что-нибудь крепкое.
— Это всё? — без эмоций спросил Джейсон.
Мать стушевалась на секунду, но в следующее мгновение затянулась сигаретой и выдохнула:
— И презервативы.
Если бы невыносимую печаль, с которой Джейсон посмотрел на неё, можно было превратить в воду — в Техасе был бы океан.
— Мам…
Он окликнул её не для нотаций, не для ругани, не для отговорок. Он окликнул, чтобы она посмотрела на него, чтобы он смог отыскать в её глазах хоть долю той прежней любви, когда отец был ещё жив. Отыскать и согреться, зарыться с головой. Ему хватило бы совсем чуть-чуть: просто знать, что мама
всё ещё его любит. Но в пустеющих глазах была лишь чернота, — и в этой черноте не было ничего прежнего от
мамы. В этой черноте не было ничего тёплого, ничего материнского.
— Что ты прожигаешь во мне дыру? — устало проговорила она, а затем натянула язвительную ухмылку. — Хотя, знаешь, думаю, ты и без того считаешь меня дыр…
Джейсон не дослушал: хлопнул дверью, быстро зашагав по улицам. Лишь кашляющий смех матери звучал ему вдогонку, звучал день за днём, неделя за неделей, год за годом. Звучал в голове, когда Джейсон тренировался, избивая грушу до изнеможения. Звучал, когда он дрался на ринге, а после боя, не успев толком залечить раны, шёл на могилу к Матео, стирая потёртым рукавом слёзы. Смех матери звучал на школьном выпускном, когда Джейсон надрался так сильно, что едва стоял на ногах. А затем, закрывшись в подсобке физкультурного зала с парочкой школьных торчков, впервые снюхал дорожку. Лишь тогда смех матери растворился в блаженстве, в незабываемой лёгкости, в острой эйфории. А потом снова зазвучал громче обычного.
На секунду Джейсону показалось, что перед ним стоит маленький мальчик. Стоит с перепачканными в земле коленями, в изношенной одежде, с помятой кепкой на голове. Стоит, сжимая в ладонях подгоревшие страницы книги, и плачет. Джейсон почувствовал тепло чужих слёз на собственных щеках и крупно вздрогнул.
Блаженство, в котором он растворился минуту назад, вдруг резко сменилось на испепеляющую тоску; судорога сдавила грудь, стало трудно дышать. Лишь чужой тихий плач отвлекал Джейсона от ощущений, а потом он понял: плакал не мальчик. Плакал он.
Дальше он мало что помнил. Единственное, что осталось в его памяти с того дня — это фонящие голоса одноклассников и чьи-то холодные руки, стягивающие с него одежду, пока чьи-то горячие губы целовали его в шею.
За окном шло восемнадцатое лето Джейсона Колчека. Оно пролетало так стремительно, что если бы он мог коснуться его рукой — ему бы отрубило пальцы. Месяца растворялись в пьяном угаре, в бесконечных гулянках, в крупных зрачках и чужих горячих губах. Жизнь толкала Колчека из одной крайности в другую, заставляла принимать одно безумное решение за другим. Надравшись вдоволь на ринге, он решил, что сыт по горло боями, победа в которых не приносила прежнего оглушительного эффекта. Как не приносила оглушительного эффекта сбитая по счёту доза. Когда это началось — он уже не помнил. Просто так получилось; просто плохая компания; просто херовая до тошноты жизнь.
Жизнь Колчек уже не выносил, а наложить руки не мог: мать держала его. Она совсем сдала: постоянно спала, ела только тогда, когда Джейсон заставлял её, и кричала на него, брызжа слюной. Но последнее уже было не важно: Джейсон даже не слушал её, просто подносил ложку к её рту и терпел горячий суп на своих коленях, когда мать опрокидывала тарелку и выгоняла его из комнаты. Как всё это можно было вытерпеть без дозы — Джейсон не знал. Да и одной дорожки стало мало. Приходилось догоняться.
Джейсон догонялся всем: алкоголем, вкус которого уже не имел значения; липким наслаждением с теми, чьих имён он не знал, а лиц не помнил; уличными драками, которые стали настолько обыденными, что сравнялись с чисткой зубов — он бил под дых с такой же лёгкостью, с какой водил щёткой по языку. Джейсон делал всё, чтобы заполнить ноющую пустоту внутри, но этого «всё» было катастрофически мало.
За окном шло уже девятнадцатое лето Джейсона Колчека. А в сердце вовсе не тёплые воспоминания из детства, нет. Они рассеялись пеплом, как сгоревшие леса в Калифорнии. В сердце — детская обида, которую Джейсон переживал из раза в раз и никак не мог отпустить. Никак не мог простить отца за пролитые слёзы матери и за свои слёзы, за сожжённые книги и за похеренное к чёрту детство; за переезд в то место, где Джейсон рано распрощался с детством и где научился драться, чтобы просто выжить; где сталкивался с издёвками, засадами и избиениями, так что всю ночь кровать ходуном ходила от дрожи тела. Джейсон не мог простить, — и это сеяло в нём бездонную пустоту. Ноша была тяжёлой — того и гляди надломит плечи.
Компания со школы, в которой Джейсон не столь искренне, сколь вынужденно «любил» догоняться, постепенно угасала на глазах. А в один из загульных дней Колчек очнулся в чужом доме, на жёстком матрасе, впивающимся острыми пружинами в спину. Едва продрал глаза, потёр подбородок трясущимися руками, сморгнул сонную пелену и ужаснулся. Джейсон чувствовал холодное дыхание смерти своим затылком. Она пускала тремор по его телу — так, что волосы вставали дыбом; но в окружении смерти Колчек всё же впервые просыпался. Он помнил эту выклейменную в памяти картину — видел её, стоило ему только закрыть глаза. Бледно-жёлтые, иссушенные, полураскрытые губы, пустые, как у кукол, глаза и стекающая по подбородку вспененная слюна.
Джейсона вырвало на первом же повороте. Полоскало так сильно, как никогда прежде. Он пулей вылетел из чужого дома, чуть ли не за секунды собравшись. Бежал так, будто за ним была целая погоня. Этого бьющегося в жилах страха хватило продержаться несколько часов, но гнетущая паника и свербящая картина в памяти добивали его с той же силой, с какой била по нему ломка. Джейсона невыносимо ломало: сгибало в три погибели, сводило мышцы, кидая его то в жар, то в холод, то в судорогу, то в истерику, то в бешеную агрессию.
Лежать на постели было больно, как и больно было всё это переживать. Джейсон не находил себе места: то вскакивал с постели, вытягиваясь как струна, то снова скручивался. А когда на улице начало смеркаться, ему окончательно снесло крышу. Схватив куртку и вываливавшись на улицу, он побрёл, шатаясь по дороге, в поисках ближайшего магазина. Джейсон пытался зарыться в бесчисленном количестве алкоголя, но это не помогало. Ничего не помогало; казалось, что ломка выжигала в нём все внутренности.
Джейсон брёл по улицам на трясущихся ногах, выдавливая из себя последние крупицы сил, чтобы доползти до кровати, лечь в неё, накрыться одеялом и дальше дрожать под ним. Только у жизни в очередной раз были другие планы, и в эти планы не входил пункт «дать отдохнуть».
Два скрытых за капюшонами человека, чьи силуэты были едва различимы в тёмных углах квартала, шли за Джейсоном по пятам, точно тень, вытягивающаяся в фонарном освещении. Колчек чувствовал их затылком, хоть и не оборачивался. Этому не учил Матео. Этому учила жизнь. Если не видишь, то хотя бы нутром чувствуй того, кто подкрадывается сзади. Джейсон этот урок выучил наизусть.
Но сейчас его тело походило на оголённый нерв разломанного зуба, а сознание было настолько мутным, что самый густой туман казался детским лепетом. Единственная мысль свербела в его свинцовой голове: если он не сбросит хвост, если не полезет в драку, а дойдёт до дома, то подвергнет опасности и без того слабую мать. Джейсон сжал ноющие челюсти, зажмурил мокрые глаза и круто развернулся.
— Чё надо? — ощерился он. — Чё, блять, вам надо?
В тусклом освещении фонарей не было видно его впалых глаз, взмокшего дрожащего тела, но зато хорошо было видно то, как тяжело ему было стоять. Джейсона шатало; ком стоял в горле и пелена застилала глаза. Драться в таком состоянии было безумием, но Колчек был безумцем — и славился этим в здешних кругах. Потому что только безумец мог драться в одиночку против четверых задир в школе — и драться не на жизнь, а на смерть. Только безумец мог выйти на ринг против массивных противников и выиграть не за счёт силы, а за счёт ловкости и хитрости. Только безумец мог прятать в доме чужую наркоту и не закладывать друга даже под дулом пистолета. Только безумец мог гулять ночью в Третьем Уорде, сгибаясь пополам от выжимающей досуха ломки и нарываясь на очередную драку.
В этом был весь Джейсон Колчек. Злость, не сбитая спесь, дрожащие кулаки, затуманенный, но по-прежнему злой взгляд — всё это закладывало по кирпичу в его жизнь.
А двое мужчин, скрытых под капюшонами чёрных курток, продолжали обходить Колчека, пытаясь зайти за спину, застать врасплох. Если бы Джейсон был в себе, он бы отходил назад, держа дистанцию и не позволяя зажимать себя, точно охотничьи собаки — дичь. У этих «собак» всегда был хозяин, поэтому те же шавки, именуемые «шестёрками», точили зуб на Джейсона, потому что он, будучи «белым доберманом», такой же «собакой», всё равно не был скован, не ходил под кем-то, не служил кому-то. Он
дружил — и это вымораживало.
Колчек прикрыл глаза на секунду — лишь на секунду, чтобы унять в них щиплющий зуд. Матео всегда говорил: стоит потерять бдительность хотя бы на секунду — ты будешь мёртв в то же мгновение. Его хватит, чтобы впиться в глотку; чтобы нанести точный удар; чтобы сбить с ног. Колчек этот урок тоже вызубрил, им же пользовался, ловя противников на той самой «отвлечённой секунде», но сейчас все уроки летели к чёрту, в точности как и Джейсон. Его сбили с ног раньше, чем он успел понять, что лежит на холодном асфальте, придавленный двумя парнями.
Его заламывали, пытались связать, но он сопротивлялся из последних сил. Каждый рывок отзывался тупой болью в теле. Он кусал зажимающую рот руку, тщетно бил ногами. В нём всегда было много спеси, но сейчас она не имела никакого значения. Последнее что он услышал сквозь громкую пульсацию в ушах — это «выруби его». Последнее, что он увидел перед отключкой — это замах чужой ноги.
Были такие бойцы, что одним взглядом пригвождали к месту. Такие бойцы были на вес золота, потому что простыми тренировками «ужасом» не станешь. Это не высечь плетью на спине, не заклеймить, не выдрессировать. Этому не научить и это не привить. Это должно быть в крови. Такими рождались. Джейсон был таким. Ярость, кипящая в нём, дремала в нём всю ту часть беззаботного детства, а с первым ударом отца начала просыпаться. Начали скрежетать зубы, дрожать сжатые кулаки, закипать кровь. С первым ударом задир ярость начинала плескаться внутри него, выходить за острые края и проливаться. Вкус насилия горчил на языке — его не сплюнуть, не вычистить зубной щёткой, не выполоскать. Лишь смириться и привыкнуть.
Джейсон думал, что со смирением жизнь ослабит хватку на его горле, даст передохнуть, но жизнь лишь заливисто расхохоталась ему в лицо, клацнув зубами. Хватка её усилилась, стало нечем дышать. Вся юность Колчека — это «нечем дышать». Пережитый день — тяжесть в пульсирующих лёгких. Бесконечный круг — из него не было выхода. Матео говорил Джейсону, что он сильный. А Джейсон до тошноты устал быть
сильным.
Каждый вдох — борьба. Каждых выдох — рывок. Такова была его судьба, выцарапанная на ладонях. На них взглянешь и ужаснёшься. Поднимешь взгляд с горьким сожалением и утопишь в нём, но прежде — обожжёшься о такой же встречный. В нём не найдёшь ни капли сожаления: ни к себе, ни к врагам. Оно иссохло вместе с невыплаканными слезами и поглотилось вместе с невысказанными словами.
Джейсон ненавидел себя жалеть. «Скули, но делай» — так он говорил, запрещая себе малейшую поблажку. «Держи удар»; «Соберись и вытри сопли»; «Терпи»; «Выточи свою злость до остроты и запусти её в сердца противников, как копьё» — всё это глушило его эмоции и пепелило чувства.
Всё тяжелее становилось проглатывать надсадный крик, а Джейсону отчаянно хотелось кричать. Кто-то упорно зажимал мозолистой ладонью его рот, пока что-то сковывало его руки и тянуло вниз, как вязкое дно болота. Кто-то держал его свинцовую голову, потому что сам он держать её не мог: ломка выжимала последние соки. С каждой секундой возвращаемого сознания Джейсон чувствовал, как заново его скручивает боль.
А потом ледяная вода обожгла его лицо, потекла по нему, вниз по шее, впитываясь в одежду. Её плеснули так неожиданно, что не до конца очнувшийся Джейсон резко дёрнулся, зашипев. Чужой сиплый голос, веющий кладбищенским холодом, прозвучал возле его уха:
— Просыпайся, мальчик, — Колчеку казалось, что это уже смерть с ним разговаривает, но, спустя секунды, он понял: со смертью он ещё успеет поговорить.
Сквозь мутную пелену в глазах человека не разглядеть, но Колчек, цепляющийся за знакомый баритон, догадывался, кому он мог принадлежать — и в той же степени надеялся, что ошибается. А потом, когда его волосы натянули так сильно, едва ли не содрав скальп, Джейсон понял: ему не показалось.
— Больно, блять, уёбок, — выплюнул он, зажмурившись и стиснув зубы.
— А ты по-прежнему язва, Колчек, — хмыкнул мужчина. — Даже на грани смерти базаришь так, словно у тебя девять жизней.
Кисти стягивала тугая колючая проволока, — Джейсон почувствовал её лишь тогда, когда дёрнулся на скрипящем стуле. Матео учил его всегда изучать помещение, в котором он может оказаться: искать лазейки, предметы, которыми можно защититься. Колчек помнил этот урок, но истощённое ломкой тело совершенно его не слушалось; ощущение пространства всё больше ускользало. Мужчина заметил начинающего вырубаться Колчека и ещё раз окатил его ледяной водой.
— Если будешь внимательно слушать, я перестану тебя обливать и даже вытру лицо, — грубый смех раздражал до трясучки — так сильно, что хотелось задушить того впивающейся в кисти проволокой.
— Сам справлюсь, — огрызнулся он. Силуэт мужчины пульсировал рябью в глазах и пёстрым фейерверком отпечатывался на подкорке сознания.
Впрочем, Колчек уже знал мужчину.
— Сколько спеси в тебе, — проговорил тот с малой долей восхищения. — Ни кулаки тебя не берут, ни ножи. Чисто «белый доберман» в своей красе.
— Ты меня связал и притащил сюда, чтоб мне очевидные факты пиздеть? Переходи к делу, — Джейсон ощерился, но в ту же секунду ухмыльнулся, словно это не его скручивало от желания вмазаться. — Дилан.
— Надо же, — чуть ли не присвистнул тот. — По запаху узнал, что ли? Нюх у тебя и правда собачий, — и растянул губы в донельзя довольном оскале, — как и ты.
— Не по нюху. По тому, как ты пиздишь и ходишь вокруг да около. А в первую нашу встречу ножиком размахивал, к стенке прижимал, — Колчек тяжело вздохнул, его продолжало трясти, помещение казалось промёрзлым и сырым, хоть на улице и стояло лето. — Сказал, что решаешь дела быстро, но кроваво. Но, — он кашляюще рассмеялся, шмыгнув носом и вскинув подбородок, — наркоту я тебе всё равно не заложил. Даже под дулом твоего ёбаного пистолета, Дилан.
Джейсон знал Дилана со слов Матео, а после того, как тот попросил спрятать его наркоту у себя, познакомился с ним вживую. Разговоры у него и правда были длинными вперемешку с чёрным юмором, под стать ему самому. Дилан одной рукой держал Колчека за горло у стены — и этого уже было достаточно. Джейсон учился заваливать таких: он был ловким и выжидающим, но, когда к виску приставляют холодное дуло пистолета и гневно брызжут слюной в лицо, выжидать и ловчить было уже негде.
Третий Уорд, взяв родительский фронт на себя, хорошо воспитал Колчека. Он был южанином и рос
как южанин, а в дальнейшем стал жить по южным правилам. Район научил его
(вы)жи
(ва)ть, тяжелые девяностые сыпались сверху измельчённой острой крошкой, царапали кожу. Душу. Третий Уорд подарил множество ярких моментов Колчеку, но в то же время подарил ему боль, утрату, обиду. Джейсон мало кому о своей боли рассказывал, но она чувствовалась в его блестящем взгляде.
Дилан был далеко не первым, кто прессовал Колчека, но он стал первым, кто поднёс настоящую пушку к его голове. Дилан был первым, кто по-настоящему грозился убить его. Страх тогда застрял у Джейсона в горле, но он его не показал. Выпятил бескомпромиссную стойкость, выдержал чужой гневный взгляд, вскинул подбородок и бросил вызов на свой страх и риск. И пускай ему вышибут мозги, пускай его кровь вместе с ошмётками мозгов окрасит и без того обшарпанные стены. Зато Третий Уорд будет знать, что Джейсон Колчек своих не сдаёт даже на грани смерти. У него бы были самые скромные похороны, которые только можно вообразить, потому что мать не стала бы удручаться над его смертью так, как удручалась над смертью отца. У Джейсона было бы такое же скромное прощание и дай
бог, чтобы хотя бы один человек кинул горсточку земли.
На районе Джейсон казался шестёркой. Почему Дилан не убил его тогда — ни Матео, ни сам Джейсон не знали. То ли дело было в его безумном настрое, то ли Дилан, как и Матео, увидел потенциал. Хрен его знал, но он оставил Колчека с этой наркотой, покинув его дом так же стремительно, как и ворвался в него. Едва отойдя от шока, Колчек повторял фразу как оголтелый.
— Я тебя не сдал, — тянул он, когда Матео мельтешил по комнате.
— Я знаю, Джейсон! Знаю.
Матео тогда ужасно сильно злился. Закипал от ярости; казалось: того и гляди сожжёт любого, кто подойдёт ближе. Джейсон тихо сидел на разваленном диване, поджав ногу к себе, и следил за вышагивающим по комнате Матео. Колчек был зол не меньше, но его чувства глушились под туманным куполом растянувшейся тревоги. Он всё сделал правильно.
— За тобой был хвост?
— Н-нет, — неуверенно повёл головой он.
— Нет?
— Я не помню…
— Блять, Джей, что я тебе говорил по поводу слежки?! — Матео активно жестикулировал рукой, указательным пальцем тыча то в Джейсона, то куда-то в сторону. — Ты должен внимательно следить за тем, кто за тобой идёт. Всегда! Всегда, мать твою, всегда, Джейсон! Отрасти глаза на затылке или развей чуйку, я не знаю, сделай всё, чтобы в конечном счёте сбрасывать хвосты! — Матео ещё раз ткнул в него пальцем. — Чтобы не было уёбков, вроде Дилана в твоём доме.
— Этого уёбка, — Колчек отзеркалил его настрой, — не было бы в моём доме, если бы ты не оставил у меня наркоту.
Матео едко улыбнулся, качнув головой. В чертах его лица читалось негодования, губы скривились — того и гляди накричит. Впрочем, Матео тут же сдался под тяжестью правды.
— Я проебался. Я знаю, блять. Не думал, что он выйдет на тебя. Больше такого не повторится. По крайней мере, до тех пор, пока ты не станешь сильнее.
Всё, что Джейсон для себя тогда уяснил — это то, что Дилан опасен, к Дилану нельзя лезть, с Диланом разберётся Матео. В шестнадцать Джейсон знал, что тот ему не по зубам. В девятнадцать он понял, что Дилан вообще мало кому по зубам. Будь ты отпетым бандитом или «белым доберманом» — были такие люди, которых ни острыми клыками не запугаешь, ни яростью в глазах не сожжёшь. Таких брала лишь пуля. Джейсон подавал надежды на то, чтобы стать
таким. А сейчас стало понятно, что дальше простых надежд его потенциал не ушёл. Дрожащему на стуле Колчеку даже пистолет было трудно держать ровно. Он мог только огрызаться и скалиться. Мог раздражать тем, что на словах вертел Дилана и всех его предков триста раз, но это лишь раззадоривало.
— Рад, что ты меня помнишь, малыш, — оскалился он. — Ты подрос с прошлого раза. Кажись, на сантиметр. Может, на два.
— Да? — Колчек облизнул взмокшие солёные губы. — Ты тоже изменился. Кажись, малость загорел.
Дилан был представителем той общины Третьего Уорда, с которой шутить было опасно просто потому, что за шутки можно было лишиться пальцев, а затем — жизни. Цвет кожи Дилана был сродни углю; глаза были настолько карими, что попросту сливались с его внешностью. Казалось, что сама тёмная бездна разговаривает с тобой. На него, порой, и смотреть было страшно, а провоцировать — подавно. А Джейсону то ли от наркоты так башню рвало, то ли его тоже койот бешенством заразил, но он громко клацал зубами и смотрел так испепеляюще, — сам того не ведая, делал всё то, что Дилану очень нравилось.
— Я не сворачиваю тебе сейчас шею только потому, — он запрокинул мальчишескую голову и больно сжал подбородок массивной ладонью, — что у твоих клыков есть потенциал. Когда у собаки умирает хозяин, ей находят новых хозяев. Иначе она может остаться на улице и умереть. Особенно, если у этой собаки есть ещё кто-то очень дорогой. Как поживает твоя мама, малыш?
Стул скрипнул так сильно, что едва не сломался; по ладоням из пораненных запястий потекла кровь и закапала на пол. Слова Дилана — горячий воск на раздражённой коже. Джейсон посмотрел на него с такой яростью, полной неистового презрения, что развяжи ему руки — он бы впился зубами в глотку и перегрыз бы её к чёрту. Дилан чуть ли не с обожанием глядел на полыхающего Колчека и всё больше наслаждался его злобой.
— Если ты хоть пальцем…
— Остынь, Рэмбо. Остынь и послушай, — лицо Дилана вытянулось в серьёзности. — Жизнь твоей матери и твоя жизнь теперь зависят от решения, которое ты примешь. Ты слушаешь?
Он потряс его за подбородок, заставив впиться очередным гневным взглядом. Дилан уже не воспринимал его настрой всерьёз, успев набить им оскомину за этот вечер. Он лишь пошуршал в кармане, достал маленькую коробку, открутил крышку большим пальцем и едва потряс, чтобы Джейсон услышал треск таблеток.
— Это твоё облегчение, — проговорил он строгим тоном. — Пока ты не сторчишься окончательно, я буду облегчать твою ломку. Знаешь, что хочу взамен?
Джейсон кашлянул хриплым смехом и шмыгнул носом.
— Ошейник потуже и поводок покороче, — протянул он, тяжело дыша. Воздуха стало катастрофически не хватать, комната сужалась до мизерных размеров — того и гляди раздавит в себе. — Что дальше? Потащишь к себе в койку?
— Предпочитаю, чтобы шавки сидели у моих ног, а не лежали на моей кровати, — хмыкнул тот. — К себе не положу.
— А к кому положишь? — расхохотался Колчек и закатил глаза от острой боли, сковавшей его челюсть.
— Ты действительно неглуп, — довольно улыбнулся Дилан, после чего вернулся к деловому тону. — У тебя нет выбора. Ты либо умрёшь сейчас, либо продолжишь хоть как-то жить, а заодно дашь своей матери прожить ещё немного.
Чужая рука сжимала лицо Джейсона, как туго затянутый намордник: из этой хватки не вырваться. Из этой ловушки не выйти невредимым. Только обдолбанным или же мёртвым. Джейсону себя не было жаль. Джейсон ради себя никогда и не жил. Всегда ради кого-то: ради чужих мечтаний, чужих планов. Чужих людей. Ради матери, которая и знать не знала, где её сын. Сын, который сейчас толкал себя в ад, потому что_мама_должна_жить.
Мир в очередной раз замер в ожидании. Тишина закрытого помещения так сильно звенела в ушах, что казалось: вскоре из них пойдёт кровь. Снова кровь. Она у Джейсона везде, но только не в его теле. В его теле уже хер пойми какая химия и совсем немного сбережённый порох. Совсем немного, чуть-чуть — дай бог на выстрел хватит. Последний, единственный. Ещё немного продержаться.
Джейсон сморгнул влагу с глаз, открыл рот и, позволив Дилану положить таблетку себе на язык, тут же проглотил её под обманчиво-нежное поглаживание по скуле.
— Умница.
Если бы мать Джейсона знала, как сильно он её любит и как сильно ненавидит отца — она бы умерла от той тяжести, которая опустилась бы на её и без того ослабевшие плечи. Эта тяжесть раздавила бы её, как твёрдая подошва ботинка мелкое насекомое на дороге. Не осталось бы и следа.
Колчек на секунду подумал, — всего лишь на секунду, потому что потом думать он уже не мог — что если от его него будет зависеть жизнь матери, то он будет драться с самой смертью за право ещё немного пожить. Контракт, конечно, он бы не стал заключать. Дипломатия — это не его. Его — это быстро и с болью, потому что он родился в таком месте, где без боли вообще никак.
Поэтому он вышел на бис ещё раз. Ещё раз сыграл в этом грёбаном шоу. Последний рывок у Джейсон был тяжким, но впереди выжигал глаза белый свет. Джейсон улыбнулся уголками высушенных от обезвоживания губ и прикрыл тяжёлые веки. Последнее, что он услышал — это скрипучий смех и слова — холодные, колючие, как февральская зима в Северной Дакоте.
— Добро пожаловать в «семью».
***
Если бы можно было взять красивую фразу про отважного воина, готового на всё ради команды, то мог бы получиться Джейсон Колчек. Мог бы. Не получилось.
Красивые фразы про отважных героев на войне — это не про него. Почётные медали на форменном военном кителе, начищенная до блеска фуражка, флаг родины в руках, патриотический огонь в глазах — это не про него. Про него — это всегда жить ради кого-то, но никогда — ради себя. Про него — это бесконечная борьба за право сделать глубокий вдох и подарить его матери. Потому что его лёгким, полным никотина, уже не нужен был свежий воздух.
Лучший из лучших, дисциплинированный, квалифицированный — это не про него. Про него — отчаянный и бесконечно усталый.
След от пули в плече, хаотично набитые татуировки, потёртая кепка с нарисованными фломастером башнями близнецами, горькое «помни 9\11» — это не для него. Для него — натянутый на самый нос капюшон чёрной куртки, почерневшие глаза, утонувшие в серых мешках под ними, изрезанные в поножовщине руки и севший голос. Он построил вокруг себя огромную стену, чтобы боль не свела его окончательно с ума. Наркотики с этим справлялись лучше. Они были вместо крепкого поводка, за который Дилан умело дёргал.
Дёргал каждый раз, когда требовалось выбить деньги за проданный товар или же продать его тем людям, которые обманули бы простых «шестёрок», но никогда бы не рискнули обмануть «белого добермана». Джейсона тошнило от этого, но ещё больше — от самого себя. Но пока мама жила, он терпел. Может быть, бог, в которого Джейсон верил лишь из-за отчаяния, мог бы сжалиться над ним.
Не сжалился. Смерть матери стала ещё одной каплей в трескающейся чаше. Наступив на горло собственной ненависти, он похоронил её рядом с отцом, потому что
она его любила. Смерть матери пробила в Джейсоне огромную дыру — всё потеряло смысл. Жизнь стала такой невыносимой тоской, что хоть навзрыд рыдай, хоть волком вой — всё равно не поможет.
Не такой должны была быть его жизнь. Джейсону Колчеку, парню с некогда горящим взглядом, с бараньим упрямством и скрывающейся ранимостью внутри, суждено было отряхнуться, встать на ноги и, сжав челюсти до громкого скрежета зубов, зашагать по тернистому пути. И плевать, что он будет усеян осколками. Джейсон должен был всё это пройти и вытерпеть.
Его двадцать лет должны были веять стремлениями, готовностью сбежать из этого ада и покорить мир, как в каких-нибудь дурацких романах. Его двадцать лет должны были пахнуть жвачками, кассетами, тёртыми джинсами, тугими струнами на гитаре, чернилами на исписанной тетради.
Джейсон пах машинным маслом, тяжёлыми сигаретами, п
отом.
Его двадцать лет должны были расцвести в тематическом окружении по интересам; в безбашенной молодости, которую можно было бы прожечь, чтобы в старости было о чём вспомнить. В его двадцать лет ещё прощалась неопытность, но она у Джейсона закончилась ровно тогда, когда он снова засел за учебники математики, чтобы правильно раздробить соду по пакетам и не быть избитым Диланом за ошибки.
В двадцать лет ещё можно было поучиться осторожности, чтобы не вскружить себе голову гущей событий. У Джейсона голова кружилась каждый раз, когда он закидывался парой таблеток и пускался в ночной город, перебираясь из одной постели в другую. А утром просыпался с рассыпанными по всему телу отметинами от грубых поцелуев. В тех поцелуях не было любви — лишь острое желание обладать красивым юношей.
Джейсон в любовь не верил. Он ни во что больше не верил. После смерти матери он совсем забылся в омуте, ожидая, когда же смерть, дышащая промёрзлым дыханием ему в затылок, наконец, свернёт ему шею. Одержимое желание почувствовать пробитие дна щекотало в Колчеке оставшиеся нервы, ещё не сожжённые тяжёлой судьбой.
Колчек и подумать не мог, что последней каплей в его чаше станет вовсе не смерть матери, не Дилан, не бесконечные драки, а
первая любовь. Та самая — крышесносная, яркая, обжигающая, отвратительная, противная. Та самая, в которую Колчек не верил, а затем застыл замертво, встретившись с человеком, так похожим на него самого. В дурацких романах «первая любовь» должна была быть «Навсегда»; «И в горе, и в радости»; «Пока смерть не разлучит», и в прочей хероте.
В его жизни она была острым наслаждением, невыносимым головокружением, как после таблеток — почти передоз. В его жизни она была очередной зависимостью, которая, как казалось Джейсону, могла заполнить в нём бездонную пустоту. У таких чувств был один конец — печальный, обрывистый, холодный, как пуля в лоб. Колчек старался об этом не думать, потому что он впервые — после смерти матери — снова стал что-то чувствовать. Даже не верилось.
Всё встало на свои места, когда
первая любовь пустила ему по вене. Так должно было случиться — у Джейсона по-другому уже не бывало. То ли он притягивал таких людей, то ли все люди в Третьем Уорде с частицей «Дж» в имени были бешеными. Но первая любовь была так похожа на него, что он бесился и в то же время тащился от этого. Даже имя было почти идентично. Оно складно соскальзывало с его языка и тремя звучными буквами растворялось в воздухе.
Джо.
Очередная ирония жизни, которая заставила Джейсона тщетно поверить, что ещё не всё потеряно. Джо, и впрямь как в книгах, подарила ему те воспоминания, которые со смертью Матео тот успел похоронить. Она разогрела холодное сердце, смягчила его черствеющую душу, выкрасила её в цвета. Хотя какие цвета могли быть у заядлого наркомана; но вот так оно бывало: он падал-падал, а она смазывала его синяки.
За её рассыпанными по лицу веснушками и тёплыми карими глазами не было видно ничего гнилого. А Джейсону так не хватало близкого человека рядом, что он попросту забыл как
проверять таких людей. Как проверять Джо, которая смеялась так, что внутри таяла вечная зима и расцветала весна; но при этом та могла ошпарить словами, словно кипятком. Они могли разругаться до слепой ярости в глазах, но Джейсон всегда приходил мириться первым. Джо ждала его на крыльце, покрытом сыростью прошедшего летнего дождя, и улыбалась, слыша скрип входной двери и тихие шаги. Он обнимал её со спины, целовал в плечо и шептал «прости» в её тёмно-рыжеватую копну волос. А она гладила его по щеке и отвечала, что не злится.
Джейсон изголодался по теплу, которое успел позабыть за все прошедшие года, а потому зарывался в эти отношения с головой. Джо вытащила наружу его пылкость, слизнула её с горячего языка. Но никогда не позволяла оставлять на себе отметины — лишь целовать тонкую шею и сжимать бёдра на дрожащем от толчков столе. Она разжигала в нём чувства, но казалось такой недосягаемой, скрытной. Никогда не рассказывала о своих друзьях, никогда не говорила о своём детстве, ни слова не проронила про родителей, отмахнувшись лишь тем, что те были жуткими религиозными фанатиками. Всё, что Джейсон знал о Джо — это её полное имя — «Джоан». Она яро ненавидела его из-за родителей, но почему именно — не говорила.
Тогда Джейсон узнал, что есть ломка из-за наркотиков, а есть ломка из-за человека. Тоска по нему, жадность до него, бешеная ревность. Он тушил её в себе, когда Джо дразнила его мыслями о том, что могла спать с другими в ту ночь, когда они вдвоём закинулись таблетками, поссорились, и она сбежала из дома, вернувшись лишь под утро. Джо видела в его чернеющих от гнева глазах желание перебить весь район и звонко смеялась ему в лицо. А потом злость вырывалась через громкие крики, поломанные вещи, слёзы и слова, сказанные уже не с любовью, а с ненавистью.
По кварталам, едва освещаемым фонарями, быстро мелькала тень Джо, когда она бежала со всех ног. Её запала хватило лишь на пару домов. Джейсон быстро её нагнал и, как в самых драматичных фильмах, которые они сто раз уже посмотрели, крепко обнял её, прижав к себе. А она вырывалась из его рук, била ладонями по плечам, но, в конце концов, обессиленная повисла на нём, позволив зарыться в тепло своих волос.
В конце концов, их ссоры стали такой обыденностью, что сравнялись с мытьём посуды. Джо выводила Джейсона из себя, а он язвительно называл её «Джоан» и смотрел, как желваки играют на её лице, как глаза заполняются слезами, которые он смаковал. Эмоциональная разрядка стала ещё одним наркотиком в списке Колчека. Желание сделать друг другу больно перерастало в одержимость, но им это нравилось до дрожи в пальцах. Джо не могла жить без злости Колчека, а он не мог жить без её истерик, после которых дрожала мебель от выжимающего досуха секса.
Вымученная донельзя драма держала их в тонусе. От привычной спокойной жизни, о которой когда-то мечтал Джейсон, не осталось и следа. Жизнь в очередной раз столкнула его в новый водоворот. Любовь к матери, как мотивация жить, растворилась в другом человеке, и теперь Джо была тем, кто держал Колчека на дребезжащей струне. И, несмотря на множество глупых и громких ссор, в которых они дрались почти до крови, Джейсон ужасно сильно любил её. А она продолжала смеяться ему в ответ и гладить по щеке, ядовито шепча в ответ: «Докажи».
«Докажи» Джо началось с Колчека, который никогда не обижался на её обидные слова, сказанные в порыве злости. «Докажи» Джо продолжалось, когда он просил прощения первым, даже если не был виноват. Продолжилось, когда она положила ему на язык две марки, а на утро сказала, что больше он их принимать не будут, потому что под кислотой у него не стоит. А Джейсон этого даже помнить не будет, потому что последнее, что он услышит, перед тем как отключиться — это шуршание расстёгивающихся джинс.
«Докажи» Джо закончилось, когда она пустила ему героин по вене. Когда плюхнулась на скрипучий диван рядом с Колчеком, когда зашептала ему на ухо, как сильно хочет попробовать его вдвоём, что от одной дозы ничего не будет, а тому уже сносило крышу от всей этой наркоты. Его организм сильно сдал: болезненно худое тело пугало; терялась реакция, концентрация. И сам Джейсон терялся в реальности, порой не понимая, спит он или бодрствует.
Джо упрашивала его битые часы, прижималась всем телом и целовала в щёки, в шею, обнимала за руку, облепляла его, как густой ядовитый дым. Да, она пустила ему по вене, но изначально пустила по ней себя: свою гниль, скрытую за лучезарной улыбкой, за красивыми глазами, за взрывным характером и обманчивым чувством любви. Терять им уже было нечего — в особенности на дне.
В конце концов, он просто кивнул, лишь бы не слышать фонящий, как белый шум в телевизоре, голос. Когда Джо с «благодарностью» поцеловала его, он не ответил. Даже не дёрнулся — настолько было уже плевать. Не дёрнулся, когда почувствовал холодный жгут на своей руке. Не дёрнулся, когда в вену больно вошла игла. До того момента он ничего не чувствовал, а потом растворился в распавшемся на частицы мире, вознёсся до небес, закрыл глаза и отпечатал на изнанке век весь космос.
Этот момент стал финальной точкой в конце длинного, чуть ли не бесконечного предложения. Только Колчек не сразу осознал это. Лишь когда ему хватило одной дозы, чтобы крепко подсесть, он понял, что пробил то самое дно. Эйфория стала такой короткой, что казалось, будто она длится всего лишь пару минут. Сил практически не оставалось; Джейсон из последних остатков сил продолжал работать у Дилана, потому что только он мог облегчить его ломку.
В бесконечном круговороте, полном пустоты и отчаяния, вновь не осталось ничего, что могло бы зацепить Джейсон так, как цепляли Матео, мать или Джо. Не осталось и Джо. Она исчезла из его жизни так же стремительно, как и ворвалась в неё. Пропала из виду, перестав окончательно приходить домой. Джейсон не знал, что с ней, жива ли она или, может, поселилась у другого какого парня, которым кичилась во время ссоры. Он не знал — и абсолютно ничего не чувствовал, кроме очередной бездонной пустоты. Её заливай хоть алкоголем, хоть наркотой, хоть перетрахай весь город — всё равно не заполнишь. Она — пробитое дно. Она — окончательно выжженные вены, переполненная чаша, последняя страница в горящей книге.
Дальше — ничего.
***
Если бы можно было взять любую фразу про нестерпимо уставшего, потерянного и стремительного увядавшего парня — это был бы Джейсон Колчек. Это
и есть Джейсон Колчек. С перечёркнутой судьбой, с заёбанной жизнью, с абсолютной пустотой внутри и нулевым желанием жить. Это Джейсон Колчек, которому всего лишь двадцать два, а его уже тошнит от этих двадцати двух — так, что хочется выблевать всё внутренности, чтобы остаться пустым не только в переносном смысле, но и в буквальном.
Всё, что у Джейсона остаётся — это маленький домик в Третьем Уорде, в котором он доживает до двадцати двух. За домиком Колчек не ухаживает, поэтому тот вскоре совсем зачахнет, покроется толстым слоем пыли и густой некошеной травой на заднем дворе. Краска на заборе окончательно треснет, а сам он сгниёт вместе с хилой дверью дома. Но когда это случится, Джейсона уже…
А впрочем, Джейсон
уже. Потому что всё, что у него остаётся от себя самого — это переписанная сотню раз жизнь, в которой он должен был быть если не героем, то хотя бы просто воином. В будущем люди должны были запомнить его как Джейсона Колчека — выходца из бедной семьи, в которой отец избивал мать, а потом бегал за ней по кухне с ножом. Люди запомнили бы его как юношу, который научился стоять за себя, чтобы выжить в жестоком мире.
Люди запомнили бы Джейсона Колчека — бывшего героинового наркомана, который пережил выкручивающую ломку и выжил. Запомнили бы Джейсона Колчека, который со смертью родителей и уходом Джо, опустился на самое дно, оттолкнулся от него и выплыл. Со всей силой сжал свою обиду и ненависть, как если бы они были в его ладони. Успев перепачкать немало бумаги, он отпустил бы своё прошлое и начал бы жизнь с чистого листа.
Люди запомнили бы его как смелого бойца, лучшего из лучших, старшего лейтенанта морской пехоты, которым бы гордилась Америка.
Люди его таковым не запомнят. Ник и Джоуи не запомнят, что Джейсон Колчек, будучи патриотом до мозга костей, будет воротить нос от песни «Day is Done» и мечтать быть похороненным под «Show Must Go On», а об этом будут знать лишь те двое. Они могли бы стать для Джейсона хорошими друзьями в другой жизни. Не станут. Ни Ник, ни Джоуи, ни Мёрвин, ни Рейчел, ни Эрик, мать его, Кинг не будут знать, что когда-то где-то жил Джейсон Колчек.
И Салим, который мог бы рассмотреть в Джейсоне запутавшегося мальчишку, потерявшегося на своём пути, но стремящегося вновь его обрести, тоже не будет его знать. Не будет знать, что у Джейсона, которому могло быть тридцать лет, всё ещё по-юношески тёплый взгляд. Не будет знать: хоть время и сохранило ему юношескую красоту, но мелкие шрамы на подбородке, исколотые когда-то шприцом руки и собранная из обломков жизнь давно сделали из него мужчину.
Салим этого знать не будет, потому что такого Джейсона не будет существовать.
Никто не запомнит его как лучшего морпеха, сражающегося в Ираке, потому что в Ираке его тоже не будет. Не будет и до Ирака, когда рухнут башни, не будет, когда строевой инструктор КМП поприветствует новобранцев, а потом разнесёт их громким рявканьем в пух и прах.
Двадцать третьей осени Джейсона Колчека тоже не будет. Она закончится в двадцать два, когда он, прикрыв стеклянные, с покрасневшим белком и расширенными зрачками глаза, приставит холодное дуло пистолета под подбородок и смиренно улыбнётся. В мутнеющей памяти снова пронесутся все прожитые года, вспыхнет грустное лицо матери и злое лицо отца, вспыхнет и Матео, который если бы был жив, то наверняка бы разочаровался в Колчеке. А затем проскользнёт и Джо, которую тот до беспамятства любил, а затем потерял её, окончательно забывшись в наркотиках.
Всё это пронесётся в памяти за несколько секунд, выжмет из Джейсона скупой остаток эмоций в виде слезы и оборвётся чёрным пятном, когда громкий выстрел разнесётся по округе.
Ничего не останется
у Джейсона Колчека.
Кровь на взмокшей кровати, пустые глаза, сухие губы, раскинутые руки с сжатым в ладони кольтом и постепенно холодеющее тело — всё, что останется
от Джейсона Колчека.
