«— Куда ты поедешь? — Не знаю. Куда-нибудь».
Человеческое сонмище провинциальной столицы Квебека, Канада, мозолило глаза. Ради того чтобы ступить с порога застарелого мотеля, Беньямин сделал затяжку со вкусом гвоздики и затушил сигарету о фигурчатый мусорный бак около ступеней. Идти не хотелось. Глаза залились лаской февральского ветра, свистевшего под арками нешироких улочек, и на мгновение юноша предпочёл прогулке небрежный номер в гостинице почти на самой окраине города. Беньямин повернулся на носках потрёпанных кроссовок и, набросив на волосы бесформенный капюшон с заштопанными дырками, сделал шаг с крыльца в неоправданно беспокойное людское течение. Он парень из Бьорнстада. Из города, который учит не сдаваться. За спиной остался не один месяц бесцельных странствий. Беньямин знал, что не вернётся. Через десять лет он вполне мог оказаться в могиле недалеко от надгробной плиты своего отца, а до тех пор ставить на коньки будущее небольшого города, окружённого лесом, самым диким населением которого всегда оставались девушки с ружьями и мальчишки, жившие хоккеем. Но он был здесь, в Канаде, оставив детство на пороге ныне бесхозного дома когда-то лучшего друга. Банк. Банк. Банк. Огрубевшая кожа ладоней царапнулась о молнии на карманах болоньевой белой куртки. Хаотичные покрасневшие следы отчего-то вызволили из лёгких снисходительный тихий смешок. Сколько раз они возвращались домой с рубцами на руках из-за падений с деревьев или глупых прыжков со скользких валунов около Острова? Беньямин остановился на двадцати трёх случаях. Банк. Банк. Банк. Как, оказывается, просто потерять всё, что было твоим миром. Беньямин замедлился, услышав за собой торопливые шаги. Мимо пробежали мальчишки, размахивая коньками с застарелыми потёртостями и клюшками, обмотанными изолентой. Над бетонированным покрытием улицы словно пронёсся приятный родной холодок, царапнувший оголённые щиколотки и болезненно вонзивший сердце в рёбра. Беньямин сдавленно хмыкнул: от прошлого было не сбежать. Оно связывало крылья, рубило сухожилия, вынуждая пасть на колени, и напоминало, что больше ничего и никогда не будет, как прежде. Беньямин был один. Прах детских грёз о лучших друзьях до конца жизни был развеян над Островом. Зачем он здесь? Для чего держится за билет в кармане на предстоявший хоккейный матч? Беньямин истосковался по дням, когда его душа была цельной; когда в ней не сквозила пустота. В его сердце теплилась надежда, что это временно, что однажды те, с кем он делил скамейку перед ледовой коробкой, снова обретут в его глазах лица и имена. Но он здесь, а с товарищами по команде по обе стороны ему больше не было тепло. Банк. Банк. Банк. Крепко зажмурив глаза, он покачнулся и прошмыгнул в арочный переход. По пищеводу поднялась тошнота. Рот наполнился то ли желчью, то ли беззвучным криком. Но всё прошло. Всё, кроме обжигающего одиночества в груди. Он молился не задохнуться от эмоций, о которых никто, кроме него самого, не ведал. И снова сердце сжалось до острой боли. Никто, кроме него самого и ещё одного человека, без которого в его мире всегда была зима, глухая и бесконечная. Пальцы крепче сжали билет. Перед ледовой ареной громыхала толпа болельщиков, всюду зияли эмблемы играющих команд. Беньямин протанцевал мимо студентов, запечатлевавших себя на фоне хоккейной обители, угнездился в очереди и, шумно выдохнув через нос, стойко вытерпел проверку карманов на входе. И вот он здесь, в холле, где было не протолкнуться. Только теперь юноша услышал этот аромат азарта, интриги, готовности поклонников выложиться на все сто процентов, не отставая от спортсменов. Выросший на льду, он успел забыть, что значит любить то, от чего ты далёк. Любить лёд, стоя на суше… Или любить Остров, подарив его другим. Неслышно идя по наводнённым зрителями коридорам, Беньямин с замиранием сердца вслушивался в крики за стеной, за тяжёлыми металлическими дверьми. Он грезил переступить порог и позволить морозу обжечь его лицо, найти место на трибунах, зная, что его место на льду, и улыбнуться, вернувшись в атмосферу, спасавшей его от мыслей. Перспективы забыться в шуме разгорячённой публики, в танцах группы поддержки, в скрежете коньков и глухих ударах клюшек опьянили, и ребёнок Бьорнстада почти выломал пальцы, чтобы перебить желание потянуться на эмоциях к сигаретам. Но чужой удар по спинке сидения отрезвил, и он выдохнул. — Что я здесь делаю? — сухо спросил Беньи. Над головой почти сомкнулись чёрные волны метаний, когда взгляд юноши замер на человеке, сидевшем на противоположной стороне трибун. И даже в суете маячащих рядом зрителей Беньямин не спутал копну этих рыжих волос, этот томный взгляд, который распалял в юношеских сердцах огонь, это неосознанное движение руки к блокноту на коленях, знававшему лучшие времена, по которым до сих пор в душе гремит тоска. — Тренер, — одними губами прошептал Беньямин. Давид словно услышал его, пусть услышать не мог. Но не заметил. Смотрел только на лёд. — Тренер, — прошептал юноша и, тяжело выдохнув, покачал головой. Не нужно. Всё в прошлом. Ледовая арена погрузилась в темноту, чтобы через несколько мгновений озариться светом. Символично, усмехнулся Беньямин и перевёл взгляд на лёд. Всё было, как всегда. Он всё также любил хоккей. В его сердце всё также теплилась жизнь. А вокруг всё также было холодно. — Номер девять, — провозгласил диктор, вернув зрителя из Бьорнстада из мыслей в действительность, — Эрдаль Кевин! Любовь к хоккею замерла вместе с сердцем. А холод вокруг стал почти невыносимым. Беньямин ненавидел слабость, но им овладел первобытный ужас, и юноша посмотрел на Давида как на спасительный огонь. Однако тренер улыбался, мягко и снисходительно, словно всё это время смотрел на лёд, только чтобы увидеть чемпиона, которого знал ещё мальчишкой. Да, так это и было. Юноша прочистил горло и собрал пальцы в замок до лёгкой дрожи. Курить было нельзя, в мыслях забыться не удастся, а значит, Беньямин встанет лицом к лицу с миром, по крупицам рушившимся на глазах. Стабильность никогда не означала счастье, но в городе, где всё держалось на шайбе и пуле, это было спасением и надеждой на завтрашний день. Теперь всё было по-другому. Как бы ни было страшно признавать, вокруг снова стало тепло именно тогда, когда юношеский взгляд увидел Давида и Кевина. Так вот, что означало его желание вернуться домой. Беньямин скитался с мыслью, что не вернётся, а на самом деле искал путь назад. Кевин изменился. — Какой же ты дурак, — выдохнул Беньямин, увидев, как тот посмотрел себе за спину. Когда-то его защитник всегда был рядом, а сегодня этот защитник наблюдал за другом с высоты переполненных трибун. Видно, не так сильно Кевин и изменился. Его движения дурманили. Торжественные крики, знаменовавшие заброшенную шайбу, пробивались через пелену незнакомых голосов и оседали в памяти главного зрителя сегодняшнего матча. Беньямин обязался следить за счётом, за воротами, но систематически забывался и наблюдал только за вернувшимся в его жизнь другом, даже когда его отправляли на скамейку. Пусть так. Он в самом деле скучал сильнее, чем думал. Победа. Поклон. Беньямин соскочил с трибун, слепо бросил в толпу извинения и помчался к железным дверям, которые теперь казались лёгкими. Юноша не владел разумом и эмоциями, за что был готов отвесить себе же профилактический подзатыльник, но его сердце впервые билось настолько сильно, и он ничего не мог поделать. Беньямин просто следовал зову, поверив, что пожалеет о несделанном гораздо сильнее, чем если глупо выбежит на улицу и остановится недалеко от командного автобуса. Банк. Банк. Банк. И на этот раз этот звук раздавался где-то в самых ярких воспоминаниях. — Беньи, — громоподобно раздался голос на пустой и тихой парковке. — Тренер, — выдохнул юноша облачко белого пара и обернулся, изобразив подобие полуулыбки. Давид поднял воротник пальто, ёжась от мороза, и подошёл ближе, протянув мальчишке руку. Беньямин замялся и, неловко поджав губы, пожал ладонь. Кожа всё такая же грубая, с лёгкими мозолями от карандаша и клюшки. — Не думал, что встречу тебя здесь. Как твои дела? — Путешествую, — витийствовал Беньямин. — Результативно? — спросил Давид, и хоккеист встретился с до боли знакомой улыбкой. — Пожалуй, — скованно усмехнулся он, шмыгнув красным от холода носом. — Как вы, тренер? — На сердце неспокойно с тех пор, как потерял вас двоих. Приехал справиться, как Кевин, и спросить о тебе. Беньямин опустил взгляд, покатав по земле носком кроссовка ни в чём неповинный камушек. — Мы не общаемся, — поделился он. — Совсем? — Мы пошли своей дорогой, не более. Не бывает вечной дружбы. — Но ты в это не веришь? Беньямин одновременно восхвалял и ненавидел проницательность человека, заменившего ему отца. Давид ювелирно проходился скальпелем по потаённым ранам, вскрывая старые обиды и страхи, как разбивал кромку льда на реке. И всегда оказывался прав. — Беньи, — произнёс мужчина, и мгновением позже прилежный младший брат обнаружил себя в объятиях. Таких родных, тёплых. Пленённый шансом забыть о боли, Беньямин позволил себе то, что не позволил бы никогда. Он прижался ближе, вцепившись пальцами в одежду на спине тренера, и зажмурился, заточая в глубине души порывы непрошенных эмоций, напоминавших выстрелы. Давид прошёлся рукой по его волосам, не говоря ни слова, и снова оказался совершенно прав. Ребёнок нуждался в этом. — Извините, тренер, — буркнул Беньямин, отойдя. — Спасибо. — Давай договоримся, — Давид поднял руку с пачкой сигарет, и хоккеист почти выругался на месте, — что ты будешь звонить мне, если тебе станет хуже, а не курить. И не дай Бог, Беньи, я узнаю, что ты взялся за старое. — Это кража имущества. — Равноценный обмен за сворованные вами мои нервные клетки. Беньямин тихо посмеялся, утерев нос натянутым до пальцев рукавом белой куртки. Тишину ночи разразили мужские голоса. Команда победителей вывалила на улицу через восточный выход, попеременно шелестя скатывавшимися с плеча громоздкими спортивными сумками. Беньямин и Давид отступили, чтобы не вызывать вопросов, и, не сговариваясь, проводили взглядом игроков, которых ещё полчаса назад видели кланяющимися в благодарности за зрительскую поддержку. Широкоплечие, избитые усталостью, но бесконечно счастливые, говорящие друг с другом и вешающиеся на шею к тем, кто крупнее. Беньямин поневоле приподнял уголок губы: эти мгновения команда запомнит даже ярче, чем сегодняшний триумф. Кевин остановился около автобуса. Укутавшийся в шарф по самый нос, он кивнул на череду вопросов от товарища по команде и вынужденно повременил с тем, чтобы занять место в тёплом салоне, услышав сигнал уведомления о новом сообщении. Пропустив игроков вперёд, Эрдаль отступил, и Давид мог поклясться, что увидел, как спортсмен под девятым номером изменился. Улыбнулся. А Беньямин получил ответ на поздравление с победой коротким «Спасибо. Ты видел эфир?». — Лучше, — ответил он, убирая телефон, — я смотрел вживую. Кевин испуганно замер, стиснув в пальцах мобильник. Он с полминуты смотрел перед собой, прежде чем решился и обернулся, встретившись взглядами с людьми напротив. Мир остановился, и даже холод перестал беспощадно царапать голые ладони. — Или уходи, или говори, — хмыкнул Беньямин. — Какой же ты дурак, — выдохнул Кевин. — Не поверишь, я сказал тебе то же самое во время игры. Я больше не стою за твоей спиной. Эрдаль поломался и, сбросив броню, рывком притянул друга к себе, обнимая, казалось, до хруста рёбер. Давид молчал, оставшись в стороне, а Беньямин знать не знал, поблагодарил бы он тренера за снисходительность или нет. Здесь, в кольце рук Кевина, стало неожиданно тепло. Запутавшийся в себе, Беньямин замер и только тогда увидел пар, сопровождавший прерывистое, глубокое дыхание. Да, оно было значительно красивее дыма, поднимавшегося умирающей струйкой от сигареты, всегда тлеющей до фильтра. — Какой же ты дурак. — Повторяешься, — хмыкнул Беньи. — Правда редко когда бывает приятной, — заявил Кевин, хлопнув друга со спине. Он был прав. Беньямин часто пренебрегал общественным мнением, давал обещания, в которых не видел ценности, и жил с мыслью, что не проживёт и десяти лет после выпуска. Однако теперь он здесь, когда мир обратился в безобразное множество разрозненных, пропитанных слезами и спиртом осколков. Но битое стекло — их жизнь, единственная правдивая. Банк. Банк. Банк. Сердце звучало, как шайба, попавшая в ворота. И Беньямин снова улыбнулся искренне. — Вы, — отстранился Кевин, — спешите? — Мы пересекли Океан, — напомнил Беньямин. — Явно не ради одной минуты на парковке. Эрдаль обернулся, и Беньи прочитал в этом жесте томительное мгновение раздумий. Однако Кевин отсалютовал от виска команде, в ответ получил ленивые махи руками и, поправив сумку, повернулся к тренеру, смиренно ожидавшему в стороне. В одном его кармане был блокнот, знававший лучшие времена хоккейной команды, в другом — пачка сигарет, державшая спортсмена за бортом. — Вы на машине? — Какое хамство! — всплеснул руками Давид, скривившись. Все они были мужчинами из Бьорнстада. Из города, который учил не сдаваться. Он учил преодолевать Океан ради своей мечты, учил верить в сказки, лелеять старые обиды, чтобы однажды снова, как сегодня, рассмеяться на парковке, закинуть друг другу, совсем как семье, руки на плечи и услышать биение родных сердец, звучавших то ли как шайбы, то ли как выстрелы.«— Куда ты поедешь? — Домой».