***
Она видела не раз – как он дерётся на боях. Как «красиво, очень жаль» удерживает соперника в неминуемом захвате, и одним легким – Мэри с такой легкостью отрывает тараканам лапки – движением выкручивает плечо. Ключичный сустав лопается. И вытягивается из туши плечевая кость. Лопатка. Трапеция. Дельта. Подостная. Большая и малая круглые… Старые анатомически верные модели. Пережитки войны. Мэри тяжело слушать вопли не от собственных рук. И тяжело смотреть, как он отшвыривает соперника, но ему мало. Сцепившиеся науськанные бойцовские собаки, бьющиеся не до первой крови, а насмерть. Главарь молча наблюдает – понятия которого спасли ей жизнь: залатаешь, медик, какая удача, уважительнее с ней, ребят, я прослежу. И «ребята» с ней – уважительно. Даже не скалят зубы. Даже без едких замечаний. И влажного языка между двух пальцев сквозь их клювастые маски. Знойно. Вонюче. Пока ей везёт на людей. В Мэри уже врос рабочий комбинезон и стойкое нежелание ходить в душ. Что там может с ней произойти. Мэри сейчас – инструмент в руках главаря. Он её – по шерстке. Она – боится иного.***
– Красиво, очень жаль, – слабо улыбается Мэри. Грязно. Торопливо. Снимая с остывающего трупа боевой расширенный обвес. Несомненно, ей бы уделили особое внимание хирурги веков, когда было нормой – хвастаться количеством пятен на кожаном фартуке. Темнота наклоняется к ней, бросая широкую тень бестеневой лампы. Сверкает сталь дула. Темные впадины барабана. Она не уверенна и готова поклясться – он смотрит на неё. Но в нём нет осуждения, презрения, ненависти. Он быстро закрывает молнию чёрного мешка, когда Мэри заканчивает, и избавляется от тела в мусоросжигателе. Там осталась одна плоть – всё догорит, станет пеплом, перегниёт. Он точно проследит за этим. Главарь его любит не столько за умение драться, сколько за аккуратность и педантичность. И за то, что у него тоже есть понятия. Честь. Мораль. В этом-то месте, – фыркает про себя Мэри. Его угловатая морда скалится в уродливом свистящем подобии смеха. И поворачивается к ней, мерцая бликами окошка шлюза. И становится тихо. Так тихо, как не бывает ни в одной пустой комнате: не слышно ни сетки коммуникаций, ни суеты наверху, ни дождя на слякотной улице. Промозглая зима подходит к концу – говорит календарь. – Коптит, – внезапно начинает темнота. – Тебе тяжело дышать. – Наклоняется так, вот-вот ощетинился боевым режимом. Но лишь тянет спину, как настоящий человек. – Пошли, продышишься немного. Ржавый голос. Подстать старым инструментам, никак не упокоящимся отработанным материалом. Он открывает перед ней дверь, пропускает, почти незаметно проскальзывая вслед. Вперёд. Всё той же тенью войны, которая преследует её год за годом вместе с фотографией Виктора во внутреннем кармане. Иногда Мэри кажется, что это и есть – Виктор. Не из плоти и крови. Там, внутри. Очень глубоко. Так глубоко. Собрать-разобрать. Повторить. Он протягивает ей руку. Впервые за всё время подаёт ей руку – ту самую, которую пришлось восстанавливать несколько часов и терпеть буравящий взгляд на затылке. Помогает забраться на подоконник и спрыгнуть на пожарную лестницу. От его тяжести лестница должна дрожать от каждого шага. Не дрожит. Призрак. На самом верху девятого этажа он замирает. И Мэри впервые видит в нём глубокую тоску – или отражает личную тоску в идеальном зеркале бездушия: не забывай, кто потрошит людей и смеётся над их трупами, глупая. В этом месте нет мучеников или святых. Это место покинуто и богом, и разумом, и всем тем, что можно назвать светом. Даже темнота в её комнате глубокая бессонными ночами за бесконечной работой. Собрать-разобрать. И снова свистящий бессвязный шорох его голоса, схожий со смехом: – Это красиво. Должно быть. Мэри. Стягивает бордовой простынёй город смог под безлунным небом. Ей вправду проще дышать в прохладном ночном воздухе. А изморозь не пронизывает насквозь – лишь бодрит. И мысли больше не вьются вокруг одних банд и трупов. Еще и старое-инженерное-занудское: ох, дружок, я не знаю твою модель, но твой оптический модуль явно не предназначен информативно воспринимать ничего даже близкого к категории «красота». На этом моменте ей становится не по себе. Мэри, – повторяет она сама про себя. Мэри, – выжигает память голос брата, поглаживая её по голове, пропуская её пряди сквозь пальцы. – Ты у меня умница. – А у тебя имя-то есть? – Дзжу-узо, – свистит слогами он. – Джузо. Он коротко кивает: – Мой напарник меня так звал. Но у него выходило это… как-то иначе. И с именем перестаёт быть невнятным ничем. Он стоит к ней спиной, убрав руки в карманы. Штаны. Сапоги. Солдафон. От прожектора острыми гранями режется имплантированный – синтетика в синтетику – хребет. Шрам на шраме. Рубец на келоиде. Не чувствует ни холода, ни усталости, ни угрызений совести. Ничего. Не чувствует. Не живое это. Оружие. – …Не всё ж тебе в этом крысятнике, – он продолжает. И вдыхает – так глубоко, что Мэри видит его расширившуюся грудную клетку, расслабившийся живот. – Ладно. Меня ждут. Мэри вновь не слышит его шагов по лестнице.***
На последнем бое в него вцепляется оверэкстенд. Зубами. Сверхкрепкой выдвижной челюстью, что его невозможно оторвать без ломтя собственного тела. Джузо таскает его за собой – взбеленённый, раздразненный. Не отступит так просто. И тогда Мэри видит впервые: как щелкает его хребет, и нарастает ещё сотня тяжей в толще его мышц. И слышит: хруст – подмяв противника под себя, Джузо ломает новомодные челюсти голыми руками. Они трескаются скорлупой ореха. И скидывает с себя, как надоевшее насекомое. Вся грудина разорвана в клочья. Пестрит алым. С пальцев капает ликвор. Открытые пластины хребта. Он скалится публике. Он идёт к ней – безликая темнота. Можно над ним пошутить: красиво, очень жаль. Потянувшись через весь стол, Мэри отключает яркий экран. На подъёмнике каркас искусственных костей. Паяет вновь и вновь – натягивается спираль провода. Собирает в фасции мышцы, ремни, тяжи. Она опускает респиратор, снимает окуляр с глаза, перчатки – с рук и касается подушечками пальцев холодных позвонков, по впадинам, центральным узлам – усиленная версия для нагрузки в несколько тонн. Даже не близкое к тому, что видела она. Темнота – продолжает её ждать в дальнем углу мастерской. Понурая темнота. Благодарная темнота: он принёс ей сладкое печенье зимстерн в бумажном пакете в дополнение к однотипной похлёбке. Поставил на край стола. С наполнением из пахучей корицы. На самом деле ей такое нравится – он угадал. – Красиво, очень жаль, – подначивает его Мэри. На самом деле Виктор такие любил. От этого горько. Джузо подпускает к себе очень неохотно – под уговорами, под разговорами. Сутулится под бестеневой лампой. Мэри прикасается к запирающим механизмам на его хребте – кажется, он изменяет напряжение в фиксирующих ремнях, но почему тогда… – и будто невзначай интересуется: – Где ты живёшь? – Где придётся. Сшивает рваную укушенную рану чуть ниже ключицы. Подтягивает большую грудную мышцу и скрепляет с костями, подшив сухожилия. Воняет плотью коагулятор – впрочем, и без коагулятора в него впитался этот запах. – Как ты спишь? – Как придётся. На вид его не вдохновляют все эти разговоры. Он – обычный наёмник, свободный, не привязанный к подполью и их распорядкам. Такие как он пропивают выигрыш в ближайшем баре и больше не возвращаются. Не братаются с главарём: так осторожно, изучая со стороны. – Ты не против? – Джузо достаёт сигарету. – Нет. Чиркает спичкой. Закуривает. Пока она заканчивает последним туром повязку. – И почему так? – говорит ему Мэри. Без страха. – Ты же чертова мясорубка. Он поворачивается к ней, словно сам себе напоминая о тяжести ствола на собственной башке. Въедаются матовой краской серийные номера на его шее. Кивает. – Тебе наш босс недостаточно платит? – продолжает наступать Мэри. – Или из-за убеждений? И смотрит, как он медленно затягивается. Отводит сигарету – мягко стелется дым в свете. Выслушивает спокойно, как лишённая детонатора бомба. А сам выглядит привычно – никак. Ни одной эмоции. – Я – мясорубка, – повторяет за ней без злости. – Мне это нравится. У меня нет лицензии. Сколько бы Хуан мне не платил, в этом нет смысла. Ты слышала о Вундербендере, Мэри?***
Мэри задумывается о Вундербендере – Джузо нет несколько недель. Никто не заполняет пробелы тишины, отраженной несколько раз эхом в эхе. Скрипит ввинчиваемое крепление. Собрать-разобрать. Довести до кондиции – клювастые маски толпятся возле неё, пока один из них нетерпеливо орёт. Пулей задело нервную ткань и разодрало в клочья защитную оболочку. Мэри выгоняет их. Надевает халат. Пристраивает линзу окуляра. И, посадив нерв на блокаду, восстанавливает то, что осталось. В балансе между лёгкостью и мощью. Её новый протез работает.***
– Дурные времена, – отвечает ей темнота. Вытряхает из пачки тяжелых сигарет одну, закусывает в металлических зубах. Запертая за металлом слабость. Пепел тихо сыпется в глубину мрака переулка. Всё та же дымка над городом. Тот же холодный воздух. Но Джузо уже – не тот же. Пускай остаётся таким же односложным, спокойным, размеренным. Он больше не участвует в грязных боях, чаще приносит пули в своём теле. Глубоко ввинченные. Скрывает и их, и себя под плащом. Возвращается к ней из своих неизменных загулов, привычно подмазывает сладким печеньем с такой любимой и такой горькой корицей. Джузо курит. Тлеет огонёк на опаленном кончике. И даже это теперь делает иначе – конкретнее, со вкусом. – Я поговорил с Хуаном, – тем же тоном продолжает он. – У него был должок передо мной. Мэри слышала в тот день хлопки выстрелов в коридоре. Глухой удар. И пренебрежительно-уважительный голос главаря: с каких пор ты стал шавкой на поводке у легавых? Но главарь всегда его любил не за умение драться. За другое. – Мы решили, – надавив на «мы», – что ты можешь работать на территории Девяти звёзд. Он тебе выделит помещение под мастерскую в спокойном районе… И крышу. И смотрит на неё в ожидании ответа, затягиваясь до самого фильтра. – Что. К себе поближе? – привычно рубит с плеча Мэри. – Да нет же! – как всегда суетится Джузо. С его новыми манерами, счищенными порядковыми номерами, чипами лицензии под кожей – выглядит забавно. Самый кровожадный боец и самый дружелюбный товарищ. Адская мясорубка и сладкий зимстерн. Мэри улыбается. Это вправду звучит очень хорошо.***
И даже когда Джузо помогает ей установить последний стеллаж, закинуть коробки на верхние полки, помешаться под ногами – Мэри потряхивает раствором хлорки: я тут уже убралась! – ей слабо верится. Вот она снимает перчатки, стягивает на подбородок маску и заходит в мастерскую. В свою мастерскую. Светло. Просторно. Нет места теням прошлого, разговорам за дверью, трупам с боевым несъемным обвесом, воплям с жестоких боёв. И вечному ожиданию. Ожиданию. Ожиданию. Скоро всё закрутится в нескончаемой работе. В новых лицах: а я могу доверить вам свою новую руку? В старых знакомых: подлатаешь моих ребят, Мэри? Заполнятся коробки бесконечными запчастями, которые, возможно, никогда ей и не пригодятся – в ногу со временем. Начнут узнавать в продуктовых ларьках, закусочных. Или просто на улице: тот самый инженер. Настоящий инженер. Инженер-специалист Мэри Штейнберг, которой всё ещё везёт на людей. Но пока она пьёт с Джузо кофе, не ощущая горечи былого от корицы в печенье. Он, как настоящий гражданин города, сверяется с часами и торопливо дохлёбывает с мрачной мордой мрачную жижу. – У меня назначена встреча, – откланивается ей в зажатом жесте. Замечает её взгляд. – Я помню о долге. – А ты не жалеешь, что ушел? – вдруг серьезно спрашивает Мэри, вместо: и за прошлый ремонт. – Ты тогда говорил, что тебе нравится. Джузо накидывает на себя плащ – больше не старый инструмент, никак не упокоящийся после войны – холод, усталость, угрызения совести – живое это, не_оружие. Ловко вынимает портсигар из кармана. И словно перед ней стоит брат. И улыбается: – Красиво, – признаётся ей, смотря на мастерскую, темнота. – И ни разу не жаль.