***
Здесь, в клубе «Ли Юэ», всегда играет какая-то психоделика — почти скачет по коже иглами, накрывает жестче пива на голодный желудок. Нет, правда, прямо шабаш дарквейва — и бонусом одна протяжная нота поверх всех песен, заливистый женский голосок, проезжающий по мозгам. Но моим товарищам — если этих распиздяев можно назвать товарищами, разумеется — подобная «анархия» поднимает настрой. Вон, даже взглянуть на Синьору. На трезвую голову двигаться не умеет от слов «лучше не видеть вовсе», однако стоит ей влить в себя сначала скромную пинту темного, а после, чисто случайно, два бокала джина, так пробуждается настоящая львица, захватывающая чужие сцены. И вряд ли сейчас можно прервать ее «насилие» над шестом — алкоголь шалит, жадность убивает; и искусственный алый делает ее лик настоль вульгарно-прекрасным, что будь я хоть на четверть натуралом, может, и почувствовал бы восход солнца в штанах. А так, ни короткий топ, ни крепко обтягивающие ее зад кожаные брюки, даже хищное движение ладони по шесту, вверх-вниз, точно стимуляцией — увы и ах, меня не впечатляют. Но другим зрителям приходится очень даже по вкусу, и это главное… Извечный поганец во мне ликует — представляю нытье Синьоры на следующее утро. А также прелестный букетик мигрени и какой-нибудь инфекции, если она продолжит с таким же успехом облизывать что не нужно. Вот Дотторе молодец — применил навык телепортации аккурат к бару, окружил себя светлым «Хосе Куэрво» и создал вид, что нас знать не знает. Спасибо и на том, как говорится. Жаль только, что главную язву с собой не прихватил. Закон таков: что Скарамучча, что СПИД — однохерственно. Здесь лишь понять, смириться да героически терпеть — медленное разложение, паскудные взгляды, великие «наставления» и несмолкаемую трель его Моторолы, от которой нервы полошатся сильнее, чем от нового трека. Это готическое бешенство совсем не мешает его глубокой нирване. У Скарамуччи «волшебный» перстень на мизинце — раскрывается, поблескивает интересным, портативная, блять, пудреница. Как набелит носик снежком, как расстегнет воротник рубашки, чтобы кислород в горло протолкнуть, так все — истинным монахом познает дзен. И даже когда Моторола надрывается опять, он не отвлекается от просветления — распахивает бедную раскладушку своим фирменным выебистым жестом и мягким шелестом сакуры велит «Отъебись». Мне советует того же — а я лишь танцевать позвал. Неоновая одурь у сцены напоминает полосы эквалайзера — все подскакивает, резко оседает, тянется руками вновь; вибрирует, бьет импульсами; живое марево, нездоровое возбуждение — и у каждого будто удушающая леска на шее. Воздуха здесь нет — перегар, пот и шмаль. Иногда проскакивает что-то сладенькое, иллюзия душистого османтуса, однако должного эффекта не приносит — приторность налегает на кислятину, и для сжатых легких это та еще «услада». А про желудок даже не стоит говорить. Вот-вот блевану. Дотторе отщепляется от бара — видать дружище «Хосе» наскучил — и растворяется в отблесках непонятных мне иероглифов. А вот Синьора, голодная чужим вниманием змеюка, внезапно скрашивает мои одинокие минуты — ластится к спине, мажет потными ладонями, ногтищами помечает плечи и смеется. Самозабвенно, страстно, почти беззвучно в хаосе — и темный росчерк ее губ кажется в моих глазах совсем багряным. Тут все кровавое — стены, воздух, люди; искусственно, пленительно и страшно одновременно. Оттого и въебывает сильнее. Нет, это не взмокшие от пота лица, а пятна густой кровищи с блеском диких глазок. И совсем не рябь человеческих фигур — они как мясные волокна, натянутые сосуды, подготовленные артерии; и неон — иллюминацией, лазерами, вспышками — вспарывает их, режет до горячих фонтанчиков. Не замызгивая лишь кусочек сцены — подиум из капель-подсветок — и единственную плавную фигуру в этом сумасшествии. Вот она, главная жрица Китайского квартала. И нет, отсечь бы мне язык — жрица не в плане тех раскрашенных дамочек, поджидающих близ гостиниц да баров, а в самом чистом его понятии. Ведь посмел бы кто-то смешивать нежного ангелочка Юнь Цзинь с испарениями греха, который мы так радостно вкушаем? И неважно, что ее короткое ципао далеко не блещет святостью, плотно прилегая к коже да небольшим вырезом обнажая… Даже думать — уже запрет. Дуэт Юнь Цзинь и Синь Янь — луч белого света в нашей красной червоточине; и дарквейв плавно перетекает в старенький хеви-метал, но отшлифованный новыми эффектами от техно. Стоит только взреветь гитаре — все, рвешься до атомов и пены эйфории. Под стать всем — сам становишься светодиодным импульсом. Синьору пиздец как кроет от новой песни — одержима, невменяема, нахлебавшаяся коктейлей, порошка и крови. Опять смеется — потанцуй со мной, Тар-ти, таким язвительным, мокрым; и я не могу отказать — уже ведет в каких-то агрессивных движениях, размазывает на длинной выдержке, накрывает виньеткой с каждого угла. Черный-красный, раз-два, люди-вспышки. Как мигалки машин, неисправный выключатель, передоз. А может, у меня просто началась эпилепсия, и происходящее — бред. Но молвит суровая закалка — поебать. Это моя собственная бездна — тянущихся рук и жадных касаний, не оставляющих живого места. И я сам хочу этого — чтобы все прилипало к коже, натирало кровью, стискивало глотку до собачьего кайфа. Крепкими пальцами, прямо под челюсть, вырывая похабный стон… Позади ощущается фигура Скарамуччи — знатно вставило с колечка-пудреницы, а где-то насмешливым дьяволом расхаживает Дотторе. Напротив же, еще так настойчиво, мельтешат два золотых огонечка — точно призраки, лишний цвет в палитре; и не сморгнуть их, не выбить из головы, осели прямо на ресницы. Привлекают, черт возьми… Но лучше бы я этого не делал. Не искал причину золота. Не выглядывал заинтересованным зверьком. Ведь стоит мне понять — один, блять, зрительный контакт, как все стремительно идет нахуй. Кассета перестает работать. Проигрыватель ставят на паузу. Заезжая пластинка — о-бог-ты-мой. Нет, они, эти неописуемо красивые глаза, не просто ловят блики неона — их поглощает собственное зарево. И только проявляют заинтересованность — не к происходящему, ко мне, из сотни сумасшедших исключительно ко мне — тотчас затягиваются велюром. Дорогим. Недостижимым. Запретным для простых смертных. Божественным. Он — бог. Точка. Мой отключенный мозг. Конец мыслям. Он — таинственный незнакомец в кроваво-людской гуще. Режиссер дешевого фильма: глаза в глаза, контакт — иллюзия ухмылки; едва поднятый бокал янтарного в знак приветствия, еще один контакт, скрывающий в себе нечто большее — и резкая концовка с исчезновением. Пропущенная кульминация, неиспользованный материал — секс в какой-нибудь туалетной кабинке, на слюне, почти без удовольствия; одна сигарета на двоих, отсутствие имен, лишь строчки сценария — и окончательный занавес. Ни номера телефона, ни адреса, ни-че-го. Божество возвращается на небо, а смертный продолжает подпитывать жизненную энергию гадюшником. И возможно, здесь должна быть отравленная обидой рецензия, гнилой отзыв, однако… Чтоб меня разорвало — такой фильмец я бы оценил воочию. Контроль своих действий — последнее, что сейчас я в силах применить. Оставлю Скарамуччу и Синьору, потеряю в мареве — они не соскучатся — и послушно примкну к золоту, потому что… хочу? И не просто напористым словом, вредным позывом, а настоящим рокотом ломающихся костей и здравомыслия… Я должен идти за ним. Так мотылек ошпаривается светом. Так человек бросается в воду, удерживая камень. Подобным жестом оставляют мышеловку с кусочком ароматного желания — и именно ароматного, напоминающего ту иллюзию османтуса. Барная зона, заполненный китайскими фонарями коридор — новый взгляд через плечо, пленительный настолько, что напрочь пересыхает в глотке; подсвеченная диодами лестница на второй этаж и закрывающие обзор такие же смертные, предающиеся греховным сластям; еще несколько шагов в темноту, яркие иероглифы — занавес приватной зоны… Нет, это однозначно дешевый фильм, потому что, клянусь, в реальной жизни так не бывает. Невозможно, чтобы мир убавил звук, рассыпался эхом на ушах, сжался до черноты трех стен и одного панорамного окна алой бездны — так, чтобы истинным богом наблюдать свысока. Невозможен он. Замирает святым изваянием — облей его краской, от скульптуры не отличишь, — следит за клубом, за каждой человеческой душой внизу, и лишь иногда оживает плавным движением руки, дабы согреть горло коньяком. Стоит и ждет, не оборачиваясь — либо окончательную смену алого на черный, либо моих закатившихся за ролики шаров. А чего таить? Я уже — стиснут горячими ладонями напряжения, задушен атласной лентой, пропитанной китайским цветком; и что там до адекватных решений, имя мое назвать — не среагирую, головой не поведу, не посмею сменить контроль. Щелчок — мира нет. И в пизду все — у меня новая религия. — Мне кажется, я умер и увидел бога. Стоит подойти ближе, за спину, почти вплотную, и разомкнуть обожженные его ароматом губы, как эта вера проникает в само сердце. Одурью забивает клапаны. Заменяет кровь на обугленное по краям золото. — Может быть. Точная игла, вонзившаяся в спрятанную вену — его голос. Мне посчастливилось оценить достаточно голосов — хриплыми усмешками по утрам, сведенными стонами по ночам; звенящие, льющиеся патокой, смазанные помехами телефонного аппарата. Но ни один, ни один, блять, из перечисленных нельзя сравнить с этим дивом… Он не говорит, а разливается медовым коньяком по черепу. — А еще… мне кажется, — все, пиздец, приехал: не слова, а пена в шейкере, — если я не узнаю твое имя, то это… будет самым большим упущением. Что же он делает со мной?.. — Возможно. Убивает, представ лицом к лицу. На сей раз подчистую. Азиаты меня не интересовали — слишком шумные, дотошные (Скарамучча не в счет, он редкостный экземпляр). С ними в карты сыграть, либо забиться шумной компанией в ночной клуб да напиться вусмерть — так, чтобы лишь господь смог ответить после, где я вообще. Но сегодня рвутся все шаблоны — и солнце восходит в штанах благодаря удивительному разрезу глаз, подчеркнутому алыми тенями. — Чжун Ли, — называется прекраснейшее божество, лукаво склоняя голову набок. И любезно поддерживая молчание, дабы я сполна насладился мускатным привкусом его имени. Но перекатывать на языке «Чжун Ли» — это одно, а вот заострить внимание на кончике татуировки, обнажившейся под расстегнутым воротником рубашки, прямо на линии ключицы — уже другое… Животный инстинкт — увидеть полный рисунок без лишних препятствий. — Аякс. Блять, нет. То есть Тарталья. Чтоб меня разъебало… О, великое божество Чжун Ли, прошу, порадуйте простого смертного и усмехнитесь еще раз. — Так Аякс или Тарталья? Вопрос хороший — боюсь представить, какой именно вариант будет жарче слетать с его губ. Хотя, действительно ли я боюсь? Уверен, по одной моей дикой морде уже можно сделать вывод, что ни капли. — Исключительно Тарталья. А также факт, что я, озабоченный кретин, окончательно поплыл: назвался подлинным именем, так еще болезненные порывы не смог сдержать — надо мне, до ноющих скул нужно мне уничтожить расстояние. Совсем немного, невинной просьбой — самым кончиком носа вдоль ароматной кожи, спрятанной за тканью; коротким выдохом, взрывом пряного ореха во рту, щекотным ощущением от кисточки сережки. Чжун Ли, словно отказом, приподнимает голову, однако не останавливает вовсе, играет на две стороны — и глаза его, боже, глаза лишь сильнее раззадоривают языками янтаря. — Любишь ли ты смелые решения, Тарталья? Нет, он точно не человек. Люди не способны так отнимать рассудок. Даже приворотами. Даже каплями афродизиака на телах. Не могут. А он — одной блядской ухмылкой наповал. — В омут с головой, — отвечаю почти заветным касанием. — Если, конечно, это смелое решение не выльется по итогу… в какое-нибудь заражение. Что есть омут для простого смертного? Напитанная золотом болезнь? Искрящееся безумие от самого себя? Нет, все куда хуже — это тонкие, манящие губы Чжун Ли, оставляющие поцелуй совсем не там, где до головокружения этого хочется — лишь на краешке стакана. Ни эмоции, издевается глаза в глаза. Приоткрывает шире рот — замечаю, как за алкоголем скрывается один кубик льда, — и внезапно, напоследок обдав османтусом, чтобы заглушить на минимум посторонний мир, удовлетворяет мое жадное «хочу»… Твердо, уверенно — прижимается ко мне алкогольными губами да маленькой шалостью языка передает кусочек холода, от которого мгновенно немеет рот. …и все мое тело. — Это было бы, — одной секундой, жарким выдохом на замерзшие губы, — бесчеловечно. Лед падает куда-то на пол. Нет, таинственный Чжун Ли. Бесчеловечно — творить подобное со мной. И оставаться в «долгу» я не посмею. Заберу все, что теперь мне причитается — мягкость пьянящих губ диким поцелуем, влагу кожи совсем неласковым прикосновением. Сильно, с удушающими пальцами под челюстью, как мне нравится, до шторма сознания и легкой судороги; чтобы все покалывало, отдавало в десна, прилипало слюной, опухало от отчаяния и горело не меньше коньяка. Оттяну зубами нижнюю губу и скольжением языка принесу извинения за свою несдержанность, захлебываясь томным, божественным стоном. Или же дьявольским?.. Я так и не определился, кто для меня этот мужчина. Сейчас в голове лишь его открытая шея, темная рубашка и уебские мелкие пуговицы, не поддающиеся дрожащим пальцам — и я злюсь, почти отрываю их, волком изнываю от алчности поскорее обнажить татуировку на ключицах. Чешуя дракона обвивает тонкую косточку и прячется продолжением за рукавом. Чжун Ли опять усмехается — истинная китайская нечисть. Себя раздевать не позволяет, а вот на мне скупость не проявляет — поглаживает, давит бедром, натирает; этаким ненавязчивым движением ладони скользит по прессу вниз да сжимает пах, вырывая из меня реакцию — стиснутые зубы и прикрытые глаза. Возвращается обратно, цепляя пальцами ворот майки и оттягивая ткань вниз. И кто знает, что подразумевается на самом деле — это просьба избавиться от верхнего элемента одежды или… Как уже решил для себя — послушной собачкой опуститься на колени, стягивая ремень. Я и представить не мог, что подобное возможно. Пусть и разлагаясь из ночи в ночь, пробуя все, что смеет называться «риском». Убивает настоящей кровью. Все, конец — штормит, вяжет рот, сводит ебейшим спазмом в паху; пальцы не слушаются, соскальзывают с чужого члена, словно в первый раз; и взгляд такой болезненный, одержимый, по-настоящему влюбленный, что смешно. Чжун Ли не смеется. Он физически не может — прислоняется затылком к стеклу и беспамятно глотает клочки воздуха, пока я демонстрирую способности своего рта. Не пиздеть же мне вечно без умолку, верно? А дышит мужчина глубоко, жарко, иногда позволяя себе одобрительное мычание — вот, Тарталья, не-Аякс, слушай, какой ты умелый молодец, раз смог заполучить хоть один ответный звук; и ладонь не выдерживает дрожи, выпускает из хватки пустой стакан, отчего тот звенит где-то в стороне. Хочется смеяться — безумно, неконтролируемо громко; но получается иначе — сдавленно, со слезами, однозначно приятной вибрацией по органу, с чересчур пошлым хлюпаньем, как в дешевой порнухе на такой же дешевой кассете. И чего сравнивать — вбирая член так резко, почти вакуумом, слегка задевая зубами в попытке протолкнуть за щеку, я сам похожу на низкосортную актриску. Чайльд-Аякс-Тарталья на сцене — тешится изголодавшимся демоном, больше играет, чем принимает до рези в глотке; настоящей пыткой, балансом медленных касаний одного языка да резкого такта головы; и мажет спермой губы, как гребаной помадой, доводит до исступления уже ладонью, демонстративно сглатывает попавшие в рот капли и чувственно целует напоследок. Финальные титры специально для Чжун Ли. И помощь-благодарность для песика Тартальи. Он вытирает мне подбородок от слюны. Губы пачкают губы — это не поцелуй, а бешеная попытка содрать всю горечь да виноградную терпкость. Руки забираются под майку, трогают, щипают, разрисовывают кожу янтарными всполохами, постепенно избавляясь от мешающей ткани; и собственный стон проносится звоном, стоит ощутить несильное давление на горле. Большим пальцем по вздувшейся жилке — как разрешение спрашивает. О, невероятнейший Чжун Ли, ты даже не представляешь, какие у меня ублюдские предпочтения… Можешь хватать, стискивать до покраснения, глушить до мрака в глазах, одними пальцами или всей ладонью — я не остановлю, наоборот, рассыплюсь на молекулы сумасшедшего удовольствия… Ведь боль — это тоже своего рода алкоголь. Я чертовски пьян — его ненасытными губами, юрким языком, влажными касаниями к шее; и кажется, что ведет электрическим разрядом, переклинивает, выводит на секунду, и не просто из строя — из мира, такой хлесткой пощечиной, стоит ему обхватить меня за бедра и ласково развернуть к себе спиной. — Тише-тише, — буквально сбрасываю мужские руки с джинсов. — Погоди. Когда это мы решили, что принимаю я? Чжун Ли долго смотрит на меня — и в глазах совсем не святое пламя. Там, блять, ад, в котором варятся последние частички самоконтроля. — Значит, контракт? — у меня мозг не функционирует с такими загадками, а с бонусом его надменной ухмылки — так вовсе растапливается в однородную массу. — Контракт, затрагивающий интересы обеих сторон. Усомниться не успеваю — чужие пальцы мягко переплетаются с собственными и направляют к верному решению, крепким ягодицам, которые привлекли мое внимание еще в коридоре. — Обеих сторон, значит. Это уже запрещенный прием — упругость божественного зада меня более, чем «просто» устраивает. — Тогда согласен, — и в знак подтверждения упираюсь ладонями в стекло. Да простит меня Царица… Руки у Чжун Ли — самые, черт возьми, умелые из всех. И движутся словно под стонущий в голове дарквейв: ловко расправляются с ремнем и давящей на член ширинкой, оттягивают ткань и стискивают снова, мимолетно проникают дальше, вдоволь злорадствуя. Каждое касание — наэлектризованный импульс, от которого изнывает тело; и стоит пальцам скользнуть между ягодиц, впиться через белье жестом проникновения, совершить массирующее движение, как меня почти подбрасывает вверх. Ладони бьются об стекло, неон мутнеет в глазах, и я резко осознаю — блять, нет, не выдержу, кончу от одной стимуляции через одежду. А я так не хочу. — Сразу три, — голос божества мерещится тяжелыми водами. — Эта ночь рекомендовала себя как «особенная»? Меня едва не тошнит — слишком титанические усилия, чтобы просто оглянуться и сфокусировать взгляд на прозрачных упаковках меж пальцев Чжун Ли. — Тебя ждал. Польщен — слышно по усмешке да чувствуется всей блядской лаской, с которой он оглаживает мой голый зад. Нет, Чжун Ли не бог, а тиран в чистом понятии. От его неторопливой игры ебнуться можно — и даже когда я требую, уже захлебываюсь мольбой, чтобы вдавил в это окно, наконец вытрахал накопившуюся за ночь дурь, он лишь холодит языком плечо да внезапно присасывается к уху, зубами дергая сережку. Отвлекающий маневр?.. Да, да и еще раз да — рука так жестко тянет за волосы, что вместо стона раздается булькающий хрип. И мысль быть задушенным кроет наркотиком — напряжением в шее, забившейся в глотке слюной или же мужскими пальцами во рту, неважно, так правильно, идеально. То, что сейчас мне необходимо — заглатывать почти по самые костяшки, обильно смачивая, скулить от давления фаланг на нижний ряд зубов. Вариться в своей ядовитой бездне. Все вокруг растекается, отдает пульсацией, черно-красная спираль, и меня будто ведет по ней на самое дно — перестаю осознавать происходящее. Но не чувства, нет. Они — колючие вспышки на коже, каждый холодный след от языка; и буквально глотаю их, стоит смоченным слюной пальцам проникнуть уже куда следует, расплываюсь вслед за сознанием, умирая. И не спасайте меня — готов любить да лелеять хоть одни руки Чжун Ли, чего уж про остальное говорить. Все отдать, лишь бы повторить это безумие — хлюпающее, раскаленное, торопливое, что позади мерещится отголосок суставов; лишенное кислорода и палящее уже не алкоголем, не мускатом, даже не османтусом, а чем-то… чем-то… О, черт. Пальцы подгибаются, давят внутри, растягивают, ладонь всей поверхностью словно тянет за ягодицы вверх — и жаркое тело дьявола, не божества, натирает влагой спину, кожа к коже, липким членом к бедру, слишком плотно, почти слышимым скрипом. Я сам скребусь по стеклу — ослепшая от восторга псина. Смеюсь до мутных пятен от дыхания… Это действительно смешно — быть выше, заполучить больше, совсем немного, вред не принесет; и люди внизу — та же бесформенная кровавая масса, костная пена, достаточно поглощенные чернотой, чтобы поднять глаза и увидеть больше. Чжун Ли словно грехи мои перебирает — даже если захотят, нас не увидят, на сцене положено быть исключительно двоим; но жаль, что такое упустят — сдавленное краснотой лицо, угашенный взгляд, перемазанный рот; вульгарно скользящий по стеклу язык, лихорадочное движение ладонями, не стон — жалкий, невнятный сип. Хотя… Нет, каждый судорожный отклик моего тела — исключительно для Чжун Ли. Его дразнящим пальцам на груди, мажущей по щеке усмешке, повторяющейся заклинанием фразе… Контракт всегда в силе? Нихуя не жаль — все мое, от кровожадных губ до крепкого члена, мокро шлепающего по ягодицам. Теперь пальцы на горле, словно растирают под кожей артерию — и глушат с долгожданным проникновением так, как надо. До тонкого писка в ушах. Пустоты на дне. Да, именно — чтобы руки сводило, мышцы перекатывались, ощутимо, болезненно, может, даже разрываясь; жесткой хваткой, требовательным замком за спину, не оставляющим шанса. Чтобы единственной опорой на злосчастное стекло была лишь моя щека. И чтобы слепящая боль являлась чертовой благодатью — без страха размазать лицо по поверхности, лишиться зубов с резвыми движениями чужого таза, яростного ритма, бездумного, ошалевшего, который придется стерпеть сразу. И настолько, что кроет окончательно — все, блять, не могу, язык отмирает, кровь шипит, обглоданное зверье с паленой ватой вместо мозгов; и органы перекручивает, ноги прошибает судорогой, словно наизнанку выворачивает, стоит Чжун Ли пустить в ход вторую ладонь. Мимолетная щекотка на пояснице — просьба прогнуться глубже, поддаться назад, самим толкнуться навстречу, насадившись под идеальным углом. И внезапный контраст — острое давление на низ живота, самыми пальцами, почти вспарывая кожу. Показывая сквозь алую ахинею, насколько он глубоко во мне. Насколько и-де-аль-но. — Контракт всегда в силе. Ни слова, ни смысла, что там говорит — хер разберешь, сплошное месиво звуков, ластящихся по барабанным перепонкам обезболивающим средством. Но пусть он шепчет, самыми губами по кромке уха, своей волшебной мантрой, обрывающейся совсем не святыми вздохами, до одури необходимой мне, как симфония рваных шлепков. Пусть не останавливается, не отрывается, нагибает по желанию, окончательно вбивает, ведь если затихнет… Я умру. Или уже. Или давно, едва встретившись с его глазами. Черное крошево — но они, эти золотые огни, его глаза или же нечто иное, скачут зловещими бликами на фоне. Распухают с новым ударом тела об тело, словно смеются под скрип скользящих по стеклу губ… И вопреки хоть какой-то разумности растягиваются мышцами, некой исполосованной плотью — обвивают той самой рукой поперек торса. Погодите, это как?.. Налитые настоящим золотом пальцы вновь очерчивают пресс — и это уже не те касания, от которых сводило скулы. Точно резьба по мягким тканям — давят в самый низ, прощупывая всю прелесть глубокого проникновения, тугим кольцом смыкаются у основания члена, ведут быстро, нещадно, прокатывая под кожей вену. Алкогольная боль и эйфория. Полный контроль — ощущений, вспыхивающих кровяных частиц, коротких судорог; и собственные руки больше не выдерживают, вырываются из хватки и так громко хлопают по стеклу, что этот звук почти выбрасывает из дикого марева. Прямо на стекло, захлебнувшись неожиданным хрипом, давлением с двух сторон, благодаря любезным стараниям Чжун Ли — одновременно. Вдох на выдохе. Красивые, блять, титры. — И пусть это будет тебе стимулом… Разворачивает к себе — лицом к лицу, языком по губам, заляпанными спермой пальцами по линии челюсти; и воздух горчит османтусом, мгла рассасывается токсинами под нечеловеческими отблесками, режет меня и его, жадно поглощающих друг друга. Особенно его — по глазам, по кончикам невероятнейших волос, даже переплетаясь с драконом, прячущимся под тканью рубашки. Насыщенным взрывом охры. Искрами вдоль почерневших пальцев, крепко сплетающихся на горле… Я успеваю лишь резко вдохнуть-выдохнуть. Но вместо умышленного сладкого помутнения… ощущаю резкий удар. Смачно так, не жалея сил, аккурат по открытой стороне лица, размазывая по губам слюну. Слишком знакомым жестом — только один способен на такое, — но сейчас неправильным, даже абсурдным… — Дятел, — черт, нет, это не приход после короткого замыкания сознания, — ты что тут с собой делал? Невозможное возможно — и Скарамучча заносит ладонь для повторного удара, закрепления результата в виде моего ясного взгляда да капли внимания. Что, мать вашу, происходит?.. Та же тройка черных стен и одно стекло алой бездны — блеклой, свернувшейся тишью. Эхо гуляет сквозняком, поддувает в уши звоном, даже ощутимо прокатывается по коже и рябит в глазах, но раздражает не столь мучительно, как… Стекло на полу. Его разбитый стакан. — Где Чжун Ли? Дуновение едкого смеха — это дьявольская морда Дотторе мерещится у занавеса приватной зоны. Удерживает что ни на есть надежными объятиями «остывающую» Синьору, ласково поглаживает ее по волосам и едва в макушку не целует, стоит уловить болезненный стон. — Какой, нахуй, Чжун Ли, — в руках Скарамуччи оказывается знакомое дамское зеркальце. — Опять кайф ловил? Не отражение — палящий едва оживший мозг ужас. Четкие, вспыхнувшие краснотой, аккуратно обрисовывающие шею кольцом — следы от чужих пальцев… — Давайте вы позже обсудите грязные предпочтения, — шуршит в стороне Дотторе. — Матушка Царица ждет. Да и Синьоре уже хочется прилечь. Правда, дорогуша? И завершающий штрих — золотой ромб из тонких узоров. Нестираемая татуировка. Ядовитое клеймо. Метка божества. Честно, я так и не определился, кем является ночной мираж. Был ли это реальный человек? А может, питающийся низменными желаниями демон? Или же такое, о чем в действительности говорить не стоит? Янтарное табу. Покрытый драконьей чешуей запрет. Я уже не отвечу. Но отблеск неона продолжает играть в темноте, следуя одному единственному импульсу: — И пусть это будет тебе стимулом для новой встречи, Аякс.не верить происходящему
8 марта 2022 г. в 14:06
Я и представить не мог, что подобное возможно. Пусть и страдая слишком воспаленной фантазией. Пусть и кивая болванчиком своему блядскому любопытству из ночи в ночь.
Каждый раз.
Бесы дернули, черт размазал пощечиной остатки разума, смешал содержимое головы взрывоопасным коктейлем — и я уже готовенький во всех смыслах. Сижу, этакий всклоченный кобель с максимально тупой мордой, подтираю джинсами грязные полы да едва хвостом не виляю, когда он, мой хозяин, приглашающим жестом указывает на свой ремень.
Пиздец он интеллигентный джентльмен, успеваю подумать, пока руки, точно под воздействием иной воли, начинают самостоятельную деятельность в лихорадочном темпе.
Щелкнуть пряжкой, нетерпеливо потереться щекой, широким движением ладони огладить чужой пах, изучив под тканью внушительный размер — и все, уже кроет до ошеломляющего оргазма.
Вспышками, неоновыми разводами; и господь упаси, я как обглоданный, помешанный, укуренный в три пизды, что хоть сейчас бери да накидывай смирительную рубашку.
Потому что почти влюбленный. По-настоящему.
Счастливый с его членом во рту.
И как же мне похуй — на здравомыслие, мораль, нормы приличия, или что обычно вынуждает людей оттянуть время, разницы особой нет, на все абсолютно. Ведь если я упущу его, бога, дьявола, личную дозу опиума, кто таков — слов не хватит описать, то однозначно пожалею.
Острая мысль — помру моментально.
Жить мне хотелось. А вот подставить ближе к себе аппетитный зад Чжун Ли — еще больше.
И в какой момент это стало приоритетом?..