Дело возраста

      Неисполненные обещания больше не отдают горечью. Может быть, то дело возраста, — когда проседь проступает чуточку сильнее, и его голос больше не звучит, как вчера. Обижаться вовсе не хочется, а если и получается, то только на себя; Эда сама себе талисман и проклятье.       Квинтэссенция всего происходящего, основа недожженных мостов, что она за собой оставила, — полностью избавиться не смогла, но и взглянуть обратно духу не хватило. Эда держит над ним спичку: мальчик из прошлого понимающе ей улыбается. Рев его мотоцикла разрезает тишину, соль Босфора оседает на губах, и кольцо из-под крышки пива на пальце становится чуточку тяжелее.       Она разворачивается, и обещания становятся грузом. Неисполненное всё, — любовь, семья, будущее, они. Совсем еще молодые, беспардонные, по-своему дикие; Керем говорит ей: «Ты смеёшься стамбульским солнцем», Эда качает головой: «Мы — гром».       Повзрослевшая и стальная, она смеется над тем, кем они были. Там, на берегу Босфора, они думали, что меняют мир, и, черт с ним, может быть, оно так и было, может, в них было гораздо больше, чем в других, может, они держали в руках целое солнце, но сначала был красный.       Как первые секунды осознания того, кем он являлся. Как три метра дистанции, которые она держит. Как хлесткий взгляд, впившийся в него сразу после этого. Как слова, которые ранят, слова, которые они не произнесут, сбитые в кровь костяшки, говорящие гораздо больше. Безмолвный крик в пустоту: маки, которые она вырывает из груди, проклятья, которыми сыпается, «лучшебыятебянезнала», застывающее в воздухе. Все растекается красным, багряным, алым, рдяным, поцелуи теперь отдают железом, и в легких не хватает воздуха.       Это приходит лишь с возрастом, — видеть в сжатых губах лишь одинокого мальчишку. Немое отчаяние, остреющее с каждым брошенным горьким словом, прыжок в пустоту. В Кереме ведь, на самом деле, не было от собственного отца ни капли. Жеманность прогибалась под весом желания не быть, как он, и во взгляде проступала растерянность, сравнимая лишь с ее собственной. Большие и уверенные шаги на пути к неизвестному, что он делил вместе с ней, — неподдельная, детская искренность, тающая на рассвете и больше никогда не возвращающаяся.       Такое случается лишь раз в жизни.       Эда признается себе в этом так же гораздо позднее, деля место в кровати с чужим мужчиной. Его хлипкий смех разносится по всей спальне, и прикосновения оказываются вязкой смолой. В голове проносится: «Черт». Керем ведь вовсе так не ощущался. Они встречаются, и сказать ему все это в лицо отчего-то не хватает сил. Эда лишь подмечает, что он вырос: двадцать лет оставляют на нем отпечаток чего-то необратимого. Керем кивает ей:       — Смиренного, — и на губах расцветает тесная улыбка — полное принятие неизбежного. Эда повторяет за ним.       Потому что, может быть, то дело возраста — больше не сокрушаться над обещаниями юности, но и не стирать их с памяти. Маяк остается все тем же; просто при взгляде на него у Эды все внутри сжимается слабее. Керем больше не красный, недожженный, потерянный; не мальчик, потеря, отчаяние, боль, а Стамбул на ладонях рассвета, первая весна двенадцатого и босые шаги по горячему песку — то, что навсегда остается в сердце.       Эда повернется к нему: у нее слегка задрожат руки, и в глазах заблестит что-то упущенное. Горечь пробежит в словах и дрогнет в его голосе:       — Мы не получили весь мир.       Она улыбнется, кивнув:       — Но у нас было гораздо большее.       Может быть, то дело возраста — искать его чуточку меньше.