В мраморах

Он начал ненавидеть кружева. Начал ненавидеть каждый летник, каждую подбитую бобром шубку. Царь сидит у ее сундука, перебирает свои давно остывшие подарки. Вздрагивает каждый раз, когда натыкается на оставшиеся золотые волоски. И сейчас вздыхает, протягивает Федьке высокий кокошник, весь в бисере и каменьях. — Косы были до пояса… Федька знает. Не то чтоб знает. Догадывается. В прошлый раз, когда он нацепил что-то с накладными, Иван помрачнел. Плюнул, обругал, скривился на выкрашенное лицо. «Как девка продажная вырядился, даже красу чужую на базаре купил». А Федька сидел потом у печи, в бархате и кумаче, со зверьем и змиями на рукавах, сам как пламень. Расчесывал гребнем свои короткие спутанные волосы. Может, через год, а то и через два… Нет, куда уж тут косы до пят. Не живут при Иване столько. Он кусал губы, старался не заплакать, глядя в зеркало на свои подрагивающие, размазанные черты. «Как у пугала масленичного» — думал он, разрывая очередной колтун. — «Хоть сейчас на площадь тащи» Что он сделал не так? Не умеет он по-девичьи, по-благословленному. Он только тогда и живет, когда жилы тянет, вьюном вьется, по боярским ли теремам, по пирам ли, по спальням ли. Когда из него удаль брызжет, кипучая, молодецкая, когда в крови сплошной малиновый гул. Всё, чтоб смотрели на него потом с улыбкой, головой качали, за лоб отталкивали: — Дурной. Ей-ей дурной. Бес проклятый. Сыплются слова, мелькают подарки. Федька все молчит, кивает, слышит и не слышит. Кички. Образки. Ожерелья из золота и мехов. Сапожки с литыми каблуками, в таких только и делать, что танцевать по залам праздничным, с обедни павой ходить. Все проваливается сквозь его пальцы, как вода. Цветное. Безголосое. «Кем ты была ему? Кто ты была?» Где она его заприметила? В церкви? На смотринах? Стояла ли, потупясь, как девка любая? Знала ли, каково это, когда тело тянет ввысь до кости последней, когда в груди все наливается звоном, одним литым словом: «Царь»? Боялась ли она, когда ее отдали? Плакала ли? Здесь, в бесконечных раскрашенных залах, где всюду, куда ни глянь — нездешние темные глаза, золото нимбов… Где так и осталась ее легкая тень. Вот она крестит лоб, бережно складывает полные руки, на колени перед иконочкой опускается. В платке, в белоснежных складках юбок, похожих на перья невиданной небесной птицы. Вот подходит к нему, когда он сидит, задумавшись, тихо кладет голову на плечо, вглядывается в него улыбчивыми кошачьими глазами. Лелеет под сердцем настоящую, человеческую тайну. Не про Федьку это все. Не про него серьги алмазные, нежный жемчуг, чужая могильная чистота. Ему бы чашу глубокую, коня резвого, пляску дикую. Волосы бы обрезать коротко. Иван все говорит, говорит, все оплакивает «голубицу свою», а Федька ловит каждое слово, пытается подвязать к мертвому лицу, которое видел-то по-настоящему всего один раз, в день, когда его продали. Он помнит, как она лежала в серебряных уборах, в херувимских крыльях. А потом покачнулись высокие свечи, затих епископов голос, отворились двери, и все залила их опричная братия, факелы да одинаковые черные головы. Не тогда он все понял. Не тогда начал ей завидовать. Когда Иван уходит, Федька мечется в постели до рассвета, молится, чтобы отвадить сны, но они не слушаются, цепляются, жалят, как оводы. Она парит перед Федькой, земли не касается. Царица его, цветочек беленький. Умершая в шелках и соболях волей старой ведьмы. Совсем сказочная. Он хватается за край ее одежды. Шипит: — Расскажи. Как малеваться. Во что рядиться. Объясни. Сжалься. Не морочь, не мучай… А ей-то что? Ей бояться нечего. Некого теперь. Она смотрит на него с жалостью, скалится знающе. — Кто ему краше мертвой? Куда тебе, холоп, с женой царской равняться? Где тебе угодить? Он голову опускает. Цедит зло: — Любишь ведь. Он рассказывает что может про царские страхи, тяжелые думы, про молитвы без конца, без роздыху, про друзей-предателей. Она подскакивает к нему, когда он называет Курбского. В лицо вглядывается, стонет: — Сбежал… Продал. И тоска под веками бескрайняя. Знакомая. Хватается за сердце, бледная, замирает, как каменная. Вдруг пошатывается, будто вновь замертво упасть готовится. Он тянет руки, чтобы поймать, но царица цепляется за его плечи, в глаза смотрит. И нет в ее лице ничего пухового, лебединого ничего. Пламень один, только им, царевым возлюбленным, ведомый. Она целует его в лоб, склоняется. Шепчет. И Федька корчится, Федька дышать не может, запоминает все до последнего слова. Просыпается, с холодом чужих губ на коже, с клеймом безбожного, страшного благословения. Знает, что надо делать и как. Серьги алмазные. Никаких кос, все закрыть под тканью, под нитками яхонтов. Рукава тяжелые, длинные, чтоб по полу мести гладенько. Он отводит взгляд. Раскидывается на простынях, белых-белых, с жемчужной бахромой, как у богатой скатерти. Улыбается, как положено. Между улыбкой кравчего и улыбкой истомившейся хорошей жены разница не то чтоб велика. Иван шарит по нему растерянным, неверящим взглядом. «Изъян ищет» — думает Федька, но не вздрагивает, тянет руки, раскрывает объятия, смотрит из-под полуопущенных голых ресниц. — «Иди сюда. Пируй мной, мной беду запивай. Иди сюда» Иван зарывается в него, мнет уборы, плачет беззвучно, и больше во всем этом тоски и усталости, чем любви или упоения. Когда все заканчивается, не выпускает. Так и замирает с рукой поперек чужой груди. Разжимаются пальцы, тают под глазами тени — следы ночных псалтырных бдений. Спит царь, и на его лице невиданное, нездешнее почти облегчение. Федька лежит тихо. Дышать боится. Смотрит, смотрит, не отрываясь. Улыбается криво. «Не выкинешь теперь» — думает он и целует Ивана в висок. — «Побоишься. Снова придешь, снова бросишься. У кого еще просить покоя тебе? Кто еще тебя баюкать будет? Платье покойницы натягивать?» Иван хмурится во сне, и Федька укачивает его, как ребенка, шепчет ласково, напевает почти, чужим бережным голосом. Ненароком касается своего покрытого испариной лба. Живые поцелуи на нем горят ярче.