Гиперсомния

— Ты можешь хоть раз не язвить? — Ты можешь хоть раз не задавать этот вопрос? Прекрасно знаешь, что нет, — чётко и холодно. — Прекрасно знаешь, что нет, — без тени насмешки Третьякова обречённо передразнивает, пытаясь унять подрагивающие пальцы. Ей безумно надоело натыкаться на бесконечные стены, выстроенные годами, крепкие, словно Китайская стена, глухие и непробиваемые. Все её усилия, все старания проходили если не совсем бесследно, то оставляя микроскопические трещинки, сквозь которые нельзя было рассмотреть и миллиметра души. Она вся — натянутая до предела струна, а напротив — мнимые (она точно знала — мнимые) спокойствие и холодность, за которыми скрывается буря. Непонятная ей буря. Всё случилось в прошлый четверг. Что-то как всегда пошло не по плану. Что-то опять сломалось. В их ситуации и не стоило ожидать чего-то иного. А Третьякова ожидала. Ей безумно хотелось поверить, что и в её жизнь пришли наконец-то такие необходимые спокойствие и уверенность. Ей безумно хотелось верить, что Лаура, хоть и медленными и постепенными шагами, но открывается. Каждое миллиметровое продвижение в их отношениях, обозначить которые они так и не решились или попросту не нуждались в этом, было для Марии радостью, дарящей шанс, а каждый отступ назад — отрезвляющим уколом. Тонким, но очень болезненным уколом, который казался вселенским провалом всей её жизни. — Я в театр. Можешь не ждать, буду поздно, — вышло тише обычного, в голосе Третьяковой читалось разочарование и лёгкая злость на задачу, решение которой она попросту не знала, — Возможно, не буду. На кой черт я здесь, — добавила ещё тише. Лаура, чётко уловив последнюю фразу, растерянно перевела взгляд с ноутбука на медленно развернувшуюся женщину, кажется, ещё спорящую с собственным разумом. Третьякова небрежно накинула пальто, не оборачиваясь, взяла ключи и захлопнула входную дверь. Вот так банально и быстро, как будто бы она просто забежала на пять минут, занести забытую вещь. Осознание неприятно накрыло откуда-то сверху. Что она делает? Почему всё ещё сидит на этом чёртовом стуле и просто смотрит, как Маша уходит? У Лукиной не было ответов даже на эти вопросы. Она и сама не знала наверняка, что произошло между ними, ведь не было никаких ссор и недопонимай. Последние пару дней брюнетка чувствовала себя отвратительно, но упорно не могла сказать о том, что её гложет изнутри. Всё было старо как сама вселенная — страх. Обыкновенный страх, приходящий на смену эйфории. Она так привыкла жить в своих страданиях, что стала воспринимать их как незыблемую константу своей жизни. Поверить в собственное счастье — вот что оказалось действительно титанической и невыполнимой задачей. Язык прирастал к нёбу каждый раз, когда Лукина пыталась сказать хоть слово о своём состоянии. На лице всегда появлялась кривоватая улыбка, сопровождающаяся твёрдым кивком головы. Она чётко знала, что Третьякова сможет понять её чувства, но всё равно не решалась. Что-то держало крепко. И это что-то было намного крепче, чем уверенность в близком человеке. — Черт тебя подери! — обращаясь то ли к себе, то ли к кому-то из вне, гневно прошипела женщина. День проходил как-то неприятно и смято, рискуя таковым и закончится. В маленькую квартиру на восемнадцатом этаже проникало июльское солнце. Лаура вышла на балкон, предварительно дастав из ящика пачку свежих сигарет. Аккуратно облокотившись о перила и вдохнув тёплого летнего воздуха, Лукина закурила. На ум не приходило ни единой мысли, кроме осознания очередной собственноручно сделанной глупости. Ну и почему ей всегда так сложно с собой? Почему нельзя наконец открыть рот и сказать «мне больно»? Почему нужно обязательно калечить кого-то рядом? Это немыслимо, почти смертельно и абсолютно непростительно. Но Маша всегда прощает и делает шаг и за Лауру тоже. Липкое чувство стыда, не отстающее от переломанного нутра. Надоело. Возможно, Третьякова действительно принесла в её-их дом что-то давно утраченное и напрочь потерявшее силу в рамках её жизни. Что-то нужное и желанное. Что-то, появляющееся на пересечении их любящих взглядов, отдающее сладостью и мимолетным чувством дома. Она искала свой дом уже двадцать с лишним тысяч дней, периодически останавливаясь и временно приобретая его в совершенно неожиданных местах. Она находила и теряла, находила и теряла. Находила. И теряла. И вот, снова найдя, боится, наученная неудачным опытом. Она часто говорит, что ей не нужно многого. Но правда в том, что ей нужно очень много. И она не просит, она — требует. Это негласное правило, которое никогда не озвучивается из соображений безопасности (вдруг кто-то захочет залезть в её сердце хитростью или силой?). И все, кто не может ей этого дать, проходят мимо. И Лаура до ужаса в глазах боится, однажды проснувшись, осознать, что и Маша прошла мимо, что и она — не дом. Больше не дом. Бесконечная череда потерь, временно прерывающаяся на короткие промежутки счастья. Тяжелее этого только мысли, что дом, по неосторожности или глупости будет потерян в случайном порыве душевного ветра. Страшно однажды в бурю — в тот самый нужный момент — всё-таки не найти к нему дорогу и погибнуть в пути. Погибнуть от холода. А дома всегда тепло. С Машей — всегда тепло. Она — бездомная — всю жизнь шатается глазами по обшарпанным телам проходящих рядом не-домов, пытаясь зацепиться за что-то, что вернёт её. Ждёт риэлтора — очередного торговца теплом-душой, надеясь снять хотя бы крохотную комнату в этом всеобщем особняке тепла. Капитализм во всём. Но ни за какие деньги не купишь дом, только грустный эрзац, иллюзию, фокус, перестающий быть чудом, как только заглянешь под стол. Лукина уже давно пришла к выводу, что и друзья — не дом. Они лишь дают чувство дома, но оно не абсолютное, не всегда стабильное, а иногда и вовсе растворяющееся в нелинейном потоке времени. Оно не цельное. Оно — не дом. Дом — это Маша. Та самая Маша, которой она всегда варит вторую кружку кофе, даже когда той нет поблизости, к которой она мысленно обращает все свои льющиеся наружу слова. Та самая Маша, которая не подаёт вида на очередные неприятные колкости. Та самая Маша, потерять которую было бы преступлением против себя. И Лаура чётко понимает это. Но что если, всю жизнь находясь в слепых поисках дома, она упускает нечто важнее? Что если (с этой мыслью она просыпается и засыпает) её дом — это не кто-то из вне, а она сама? Где ей искать её? Ту, что лучше всех сумеет от неё спрятаться… Казалось бы давно решённые вопросы, снова настойчиво постучали в её двери. Брюнетка никогда бы не подумала, что прожив пол века, она так и не поймёт самых очевидных и логичных вещей. Слегка качнув головой, женщина прогоняет назойливые и неприятные мысли, опуская свой взгляд с бедного горизонта на собственную руку, в которой догорала почти не тронутая сигарета. Быстрым жестом она потушила её и оставила в стеклянной пепельнице, стоявшей на небольшом столике у края балкона. Нужно было срочно собраться с мыслями, чувствами и взять себя в руки. Лаура приняла, казалось, единственно верное для себя решение. Неторопливо доделав оставшуюся работу, женщина быстро переоделась, взяла с полки ключи и направилась в сторону театра. На улице было душно. Солнце палило со всех сторон, размывая все появляющиеся силуэты и превращая их в нелепые растекающиеся разводы. Лауре уже начало казаться, что ещё пару минут и она сама начнёт плавиться. Стрелка на часах показывала почти семь. Лукина, облокотившись о дверь своей машины, терпеливо ждала, когда Третьякова выйдет из здания театра. Глубоко погрузившись в собственные размышления, она даже не заметила, как кто-то подошёл к ней. Очнувшись от морока, она увидела блондинку. Та без лишних слов обняла её, по-родному уложив свою голову на плечо. Тяжёлый вздох вырвался из груди, словно предатель, оповещающий о том, как же она устала. Лаура почувствовала себя спокойно и уютно в объятиях женщины, а где-то на периферии сигналами отстукивала вина, выкрикивая разные мерзости, от которых становилось немного странно. — Что ты здесь делаешь? — быстро отпрянув и вернув прежнюю дистанцию, спокойно спросила Мария, смотря прямо в глаза Лукиной, которая кажется не могла так быстро уловить и осознать грядущую перемену. — Приехала за тобой, — не меняя своего положения, ответила она. — Я заказала такси, это ни к чему, — Маша явно была озадачена, нотки обиды проскальзывали в её строгом голосе. Вселенское упрямство и гордость подключились к этому разговору как нельзя кстати. — Я хочу сама забрать тебя, — брюнетка оттолкнулась от машины и встала напротив, спрятав руки в карманы брюк. — Ммм, вот как, — Маша лишь иронические улыбнулась, прокручивая что-то у себя в голове, — Кто мы друг другу? — глаза в глаза. — Отмени заказ, — бросила Лукина, собираясь пойти в машину, но стальной строгий тон остановил её. — Не уходи от разговора! — Поехали, пожалуйста, — пытаясь сохранять спокойствие, Лаура пыталась взять Машу за локоть, но та ловко увернулась. — Нет, ответь на мой вопрос! — Ты хочешь, чтобы я ответила на него прямо здесь? — злость закипала в жилах, сдерживать себя казалось уже невозможно, отчего голос дрогнул и прозвучал куда громче, чем могла бы стерпеть тихая улица. — Да! Да, я хочу, чтобы ты ответила мне, кто мы друг другу прямо сейчас, прямо здесь! — уже не следя за децебелами начала Третьякова, — Потому что мне надоело всё это! Ты делаешь шаг на встречу, потом сразу же делаешь ещё пять назад. Я не понимаю, что ты хочешь от меня! Я не могу работать за двоих, ты понимаешь это? — Истеричка, — тихо произнесла Лаура, устало проводя рукой по лицу и наблюдая за прохожими, что любопытно и недоверчиво оборачивались на крик блондинки. Одно слово. Всего лишь одно слово, верно достигающее своей цели рушит всё. — А ты каменная, Лукина! Ты просто каменная! — прошептала Маша, неверяще рассматривая стоящую напротив, — Смысла не вижу больше, — последние слова сорвались с губ ещё тише, оставляя после себя неприятную горечь. Увидев подъезжающую машину, Третьякова последний раз посмотрела на Лауру, рассматривающую собственную обувь, и уверенным шагом направилась к такси. День был испорчен окончательно.