***
Собирал себя по частям, воздвигал укрепления заново, на жирном остывающем пепелище. Хоронил своих мертвецов. Смутно искал чего-то, на что можно было бы опереться. Что угодно. Военная структура, на удивление, давала такую возможность. Он нашел вдруг все эти правила — звания, знаки отличия, распорядок дня и устав — покойными. Он все еще нарушал их, все вместе и каждое по отдельности. Бродил ночами после отбоя, забирался повыше: балансировал на краю, смотрел с высоты на булыжный обод у самых стен. Вытягивался на черепице, нагретой за день, глядел в летнее небо. Пытался увидеть, что видел тогда — в последнюю ночь, проведенную с ними. Луна одиноко мерцала в сомне колючих звезд. Однажды с земли позвали: — Ривай. Эрвин, одетая по всей форме, махнула рукой, указала подле себя. Спросила, когда он спустился: — Бессонница?.. Он не ответил. Она не ждала — уже шла вперед, чеканным тяжелым шагом. Ввела в кабинет, в круг желтого света от масляной лампы. Кивнула на стол: — Поможешь с бумагами. — С оттенком вопроса добавила: — Все равно ведь не спишь. Предлагала, кажется, выбор — снова. Вернись в казармы или останься. Наедине — ему, кто желал ее смерти еще недавно; уже так давно. Две жизни назад. — Помогу, — сухо ответил Ривай. Больше она ничего не сказала. Лишь окатила долгим, задумчивым взглядом, когда Ривай сверял списки погибших. Он почувствовал этот взгляд, словно тот имел вес, и дернул плечом. Эрвин отвернулась с легкой заминкой, и он ничего не успел прочитать в ее лице.***
Ривай наблюдал. Присматривался: кто она, что она, из чего сделана. Может ли он мириться со всем, что воплощает Эрвин — и если да, то на каком расстоянии. Дистанция сокращалась стремительно. Ривай не любил впускать людей в свою жизнь. Закрывался на все замки и засовы, выстраивал баррикады и ревностно охранял собственное спокойствие. Большинство людей его раздражали — просто оттого, что были ему чужими. В разведке его сторонились, и он находил в своем одиночестве мрачное удовольствие. Пока Эрвин не взяла привычку нарушать его уединение — так легко, будто была в праве своем. Формально она стояла выше — во всех отношениях — и Ривай покорялся. Слушался ее приказов беспрекословно, про себя, впрочем, воспринимая их скорее просьбами. А женской просьбы не выполнит только последний дурак. Но она не просила, нет. Отдавала команды — краткие, твердые, на выдохе, с уверенностью человека, которому редко перечат. Может, почти никогда. И ее, на удивление, слушались. Поначалу Риваю это казалось диким — словно все вокруг сговорились, и ретиво бегут исполнять поручения Эрвин не иначе как шутки ради. Позже он для себя отметил, что в своей жесткости она никогда не требует лишнего. Только то, что действительно выполнимо — пусть и кажется на первый взгляд невозможным. Такой она и была — невозможной. Ривай наблюдал, и чем дальше, тем больше заходил в тупик. Он не считал себя знатоком противоположного пола; женщины прежде едва ли его интересовали, он пробовал. Они были мягки и покорны, послушно выгибались навстречу его рукам, с распахнутыми вникуда глазами, подернутыми пеленой. В разведке женщины были совсем иными — крепкими, во многом приземленными; тактичность многим из них заменяла тактика боя, которую, надо думать, преподавали в кадетском училище. И все же они были женщинами — и шли на смерть и в разведку не из жестокости, но из сострадания. Нет, он еще не встречал — таких. Эрвин была какой угодно — но не покорной, не мягкой, не нежной. У нее были широкие плечи и длинные сильные ноги. Светлые волосы она забирала тяжелым гладким узлом, изгиб крепких бедер скрывала кожухом с лезвиями, и разила без промаха. Ривай наблюдал однажды, как она тренируется, стянув форменную куртку — гибкая, мускулистая, скупая на лишние жесты — воплощенный баланс. Он не сводил глаз, представлял: каким могло бы быть ее высокое, сильное тело, живи она мирной жизнью. Как присущая ей природная мягкость взяла бы верх, взращенная покоем — вместо этого Эрвин отринула все, что мешало выжить в застенном аду. Методично — он знал этому цену — выстроила себе иной облик, иную судьбу. Взяв в руки оружие, сама стала точно каленый клинок. Ривай уважал ее выбор. Едва ли мог понять — как не мог постичь ее быстрый и ясный разум, — но уважал.***
Когда его перебросили в отряд Эрвин, он не стал просить перевода. Внешне Эрвин не выказала радости, но он помнил ее слова — я рассчитываю, что ты пойдешь за мной — помнил слишком хорошо. Знал: перевод — дело ее рук. Отчего-то это знание грело куда вернее разбавленного чая, что подавали в шумной и грязной солдатской столовой. Вернее даже того, что она поставила перед ним одним зимним вечером — движение белой руки и дымная чашка тонкого фарфора в круге светлого блюдца. Ривай никогда не пил из такой чайной пары, даже в руках не держал. В Подземке в ходу была посуда из глины — грубые миски и кружки, в сколах и трещинах, с отбитыми давным-давно ручками. Он привычно удерживал чашку за ободок, пил аккуратными, мелкими глотками. Жмурился от душистого пара — чай оказался крепким, как надо, — отогревался. Эрвин присела рядом; стул скрипнул под ее весом. Подперев кулаком подбородок, задумчиво смотрела на него — в глазах не было мягкости, но было, кажется, тепло. Ривай встретил ее взгляд, цыкнул. Она не отвела глаз, никогда не отводила, смотрела прямо и цепко. Обычно женщины смущались, если он смотрел на них — так. Вспыхивали, опускали взгляд, трепетали ресницами. Но не Эрвин. Насмотревшись, она вернулась к бумагам, и не поднимала головы, пока не закончила. Ему, пожалуй, это в ней нравилось выше прочего — эта ее собранность. Эрвин, кажется, подходила так ко всякому делу — методично, отточенно — и шла до конца. До предела, а иногда — и за ним. Теперь Ривай заходил в ее кабинет без стука: редкая прерогатива. Наводил порядок на столе и в шкафах, чистил и заправлял лампу, чтобы светлее работалось, засиживался допоздна. Никогда — не позже самой Эрвин; порой Риваю казалось, что она работает до рассвета. Он молчаливо надеялся, что это не так. В одну из ночей нехватка сна взяла свое: он вышел сполоснуть их чашки, и, вернувшись, нашел Эрвин спящей — та устроила голову на сложенных руках, прямо за широким столом. Ривай помялся у дверей, не зная, как поступить. Убрал посуду, подошел бесшумно, крадучись, как вор. Пригасил лампу, осторожно устроился на стуле рядом, вытянув ноги. Взглянул на ее лицо в россыпи беспокойных теней, помедлив, снял форменную куртку, и, не давая себе передумать, аккуратно накрыл ее сведенные плечи. Может, она не была — покорной, мягкой или же нежной. Может, она не нуждалась в его заботе — лишь в исполнении приказов, в его силе и его боевых навыках. Пускай.***
Весной Ривай впервые сопровождал ее на столичном балу. Думал, эта поездка выпадет Майку — они бы хорошо смотрелись вместе, высокие, светловолосые и широкоплечие, — но Эрвин выбрала его. Он был не впечатлен окружением, скорее до крайности раздражен. Все обстояло ровно так, как они когда-то и думали: сливки, чтоб их, высшего общества, сборище лоснящихся толстосумов, что пируют за чужой счет. Эрвин расточала прохладные улыбки, по-мужски пожимала руки, и даже провела несколько туров вальса с партнерами самого гнусного и слабовольного вида — Риваю казалось, что Эрвин вот-вот снимет белую руку с чужого плеча и поведет в танце сама. Он бы дорого дал, чтобы это увидеть. На исходе вечера Эрвин направилась вдруг прямиком к нему — непривычно узким шагом, скованным еще более непривычным платьем строгого кроя. Ей оно шло; наверное, ей бы шло что угодно — уже оттого, как она привыкла держать себя. Духота находила на него волнами, пока Эрвин размеренным шагом ступала сквозь бурлящую толпу, и мужчины сворачивали головы ей вслед. — Танец, Ривай?.. — подала ему руку. Ривай долго смотрел на бледный шрам, что пересек узость ее ладони; поднял горячие сухие глаза, молча покачал головой. — Как знаешь, — невозмутимо ответила Эрвин. Если отказ и задел ее, она ничем не выказала, лишь устроилась рядом, плечом к плечу, у стены, что Ривай подпирал уже вечность. Склонила к нему гладко причесанную голову, подумав, спросила: — Ты совсем не танцуешь? Ривай помедлил. Ответил бесцветно: — Это будет выглядеть… смешно. — Ты находишь?.. — нахмурила широкие светлые брови. Ривай покосился на нее — правда не понимает? Делает вид? На ее лице не было и тени улыбки, и поэтому он объяснил: — Эрвин, ты выше. По званию, и вообще… — Это… может быть проблемой? — ровно спросила она, и Ривай надолго задумался. — Для танца — возможно. — Для танца, — полувопросительно повторила она. — Да, — подтвердил Ривай.***
Они сошлись вскоре после отставки Кита Шадиса — следующим летом, два года тому, как Ривай ранил Эрвин; вечность тому, как она перевернула всю его прошлую жизнь до самого основания. Свой пост Шадис уступил Эрвин. Ривай не удивился — если бы этого не произошло, он бы решил, что вся структура полностью безнадежна. Он стоял на возвышении, по правую ее руку, пока она приносила клятву, прижав тыльную сторону кулака к груди, напротив сердца. Тринадцатая командующая Разведкорпусом, Эрвин Смит. Дальше — шумное, бестолковое празднество. Давали мясо, нашлось и вино. Раскрасневшаяся Эрвин, впрочем, свою меру знала твердо. Ривай все равно пошел ее проводить — просто на всякий случай. Пройдя кабинетом, она замерла было у двери своей комнаты, но Ривай лишь коротко попрощался — легким кивком, от которого потяжелело в груди. Он знал, что когда-нибудь все между ними случится. Неминуемо, необратимо — читал в ее взгляде, в том, как она произносила его имя своим глубоким и звучным голосом — почти интимно, на выдохе. Знал, что не станет противиться обоюдному притяжению — в этом едва ли был хоть какой-то смысл. Может быть, пойдут слухи; они и без того уже всплывали, так или иначе. Ривай не препятствовал — от болтовни с него не убудет. Пускай трепятся. Следил только, чтобы не отзывались об Эрвин неуважительно, а ее, казалось, такие вещи интересовали не больше прошлогоднего снега: разум ее обитал в иных плоскостях и масштабах. Они целовались — и только. В запертом на ключ кабинете, после отбоя, и Ривай не рассказывал никому — не сказал бы даже и Ханджи; даже под пытками. Хотел владеть этим единолично, сокрыть в памяти и крови: как Эрвин склонялась к нему, гибкая, точно лоза, и Ривай поднимался на цыпочки сквозь скрип сапог. Вытягивался в струну, подаваясь за ней, в эту ее высоту — яростно и упрямо, пока она градом шершавых сухих поцелуев осыпала его пылающее лицо. К осени его представили к капитанскому званию. — Я сам по себе, — напомнил он Эрвин, но та лишь повела рукой: оставь. — Собственный отряд, Ривай, — весомо сказала она. — Соглашайся. — Это приказ? Она смерила его долгим прохладным взглядом. — Так будет лучше. Для разведки. Присмотришься к рекрутам, отберешь толковых. Ривай цыкнул. Вздохнул: — А ты? Кто приглядит за тобой, Эрвин?.. — Обо мне не волнуйся, — отмахнулась она, как делала всегда. Так, будто собственная судьба не занимала ее вовсе. Возможно, так оно и было. Он не знал, что заставляет ее бросаться в самую гущу схватки, мог бы ответить лишь за себя. Очевидно, причины у них были разные. Впрочем, для Ривая это не имело значения. Предложенная Эрвин новая система построения работала: жертвы уменьшились. Но все же были, и Ривай делал все от него зависящее, чтобы Эрвин не оказалась в их числе.***
Зябким осенним вечером, после завершения экспедиции за стену и простого совместного ужина, Эрвин ввела его в свою спальню так же уверенно, как когда-то — в полумрак своего кабинета. Распахнула высокую дверь, взглянула пытливо и остро — останешься?.. Выбирай. Ривай зашел, прислонился спиной к двери, нашарил замок; тот щелкнул в упавшей на комнату тишине. Невидяще смотрел, как Эрвин медленно раздевается, скупо, по-солдатски: вешает куртку на изножье кровати, следом — рубашку и брюки. Отмер, шагнул к ней — стремительно, точно между ее кабинетом и спальней пролегала невидимая граница, которую оба пересекли. Коснулся распахнутыми ладонями, обхватил горячую белую шею, склоняя Эрвин к себе, пока сам подавался навстречу. Целовал в исступлении и забытьи ее губы, прикрытые веки в полукружье светлых ресниц, горбинку крупного носа. Путался пальцами в распущенных волосах, терзал шнуровку тугого лифа. Простое, без вышивки, нательное белье на ней было из плотного хлопка — такое же форменное и типовое, как все, что она носила. Его обожгло: Эрвин не украшала себя даже в этом. Ей бы, наверное, шли мягкие кружева и тонкий батист; он отбросил эту мысль, покрывая ее плечи и грудь россыпью поцелуев. Неважно, какой бы она могла быть — в этих его фантазиях о мирной жизни, простой и тихой. Они оставались лишь вымыслом: прозрачные образы, где она печет хлеб, вминая длинные пальцы в теплое тесто, или сажает цветы, утирая с лица полуденную испарину, или снимает урожай с щедрой земли. Эрвин такой не была — уже оттого, что не выбрала такой жизни. Она не знала жалости, не знала милосердия, не знала пощады. Он прежде думал — женщины не должны быть безжалостны. Они должны нести утешение; кто-то же должен. Утешение, как же. Эрвин скорее тревожила. Вызывала трепет. Восторг и ужас, какие с близкого расстояния внушает стихия. Война обточила ее, обострила, жерновами стесала все наносное. Война делает такое с людьми — вынуждает их стать самими собой, настолько, что это едва выносимо. Война и голод. И еще — смерть. Хотелось думать, что все это их не касается — не здесь, в полумраке ее запертой спальни; не сейчас, когда она замерла напротив в ослепительной наготе, опустив крепкие руки вдоль тела. Ривай разделся сам: так же медленно и методично, не чувствуя, впрочем, неловкости. Когда-то давно он спрашивал у Фарлана, из юного интереса — каково это, влюбиться в кого-то? Фарлан ответил — неловко и больно. С Эрвин неловко не было; ни сейчас, ни когда-либо прежде. Но больно — было: тупой и ноющей болью за ребрами, когда она вспыхивала под ним, и протяжно тянула его имя — Ривай, Ривай, — на судорожном и горячем выдохе. Он представлял, что в постели она будет властной и строгой, или же, уступив, молчаливо отдаст эту власть ему в руки. Ни то, ни другое: все размылось, смешалось, и ему казалось уже, будто это не он проникает в нее, но и Эрвин — в него. Расходится в глубине чистым и ясным, точно округлый весенний ветер откуда-то из-за стен, из иного мира под иным небом. После Эрвин обняла его со спины, устроила подбородок на его влажном плече. Ривай поднял руку, тронул гладь ее жаркой щеки. Она вздохнула глубоко и свободно, и он ощутил ее дыхание, точно свое. Долго лежал в темноте, пытаясь обуздать дрожь и трепет. Ривай не знал, что именно к ней испытывает, не мог назвать имени. Может, не хотел знать. Все и сразу. Преступно много всего — перепутано между собой, сплетено тяжелым узлом; но вернее прочего было чувство сродни тому, что он ощущал, когда обнажал клинок, обрушиваясь с высоты: чувство, будто он тонет и летит одновременно.***
— Тебе правда нужно столько бумаги? — спросил Ривай, сгрузив две дюжины коробок у шкафа в ее кабинете. — К сожалению, — поморщилась Эрвин. — Оставь как есть, я потом разберу. Ривай цыкнул, принялся сам: часть убрал по шкафам, остальное выстроил у стены. Вздохнул: — В прошлом году закупали меньше. — Так и есть, — рассеянно откликнулась Эрвин. — Ясно. Она отвлеклась, взглянула, приподняв брови. — На каждую мелочь с тебя теперь просят отчет, — проворчал Ривай. — Скоро и посрать нельзя будет, не отчитавшись!.. Прости, я хотел сказать, справить нужду. Выражение ее лица дрогнуло, и она рассмеялась — смех прошелся сквозь Ривая теплой волной и затих. — К этому все идет. Он нахмурился. Видел, что происходит: ее заваливали бумажной работой, такими горами, что головы не поднять. Можно подумать, они вступали в разведку, чтобы писать бумажки. Эрвин сдерживали — откуда-то сверху; он не понимал, зачем. Какая от этого выгода?.. Закончив с бумагами, она подолгу сидела за картами. Расстилала их на широком столе, сверяла, вносила правки на местность, анализируя отчеты командования. Просила Ривая разыграть нападение, и они вместе двигали крашеные деревянные фигурки, что обозначали отряды. Отмечали потери красным, победы — синим. Смотрели, где лучше пустить лошадей галопом, чтобы скорее пересечь открытое пространство, где можно перейти на УПМ, а где относительно безопасно можно при необходимости разбить полевой лагерь. В целом, работы хватало — день Ривая был расписан едва ли не поминутно. Побудка, утреннее построение, завтрак, который он зачастую пропускал, перехватывая что-нибудь на бегу; тренировки — иногда одиночные, но в основном с отрядом, который он натаскивал, точно бойцовых псов. Дурацкие бумаги: личные дела, характеристики, качества, выводы, планы учений и операций, которые утрясали всем штабом на совещаниях Эрвин с капитанами отрядов, в число которых входил теперь и он; снова тренировки. Иногда было трудно выделить время даже на уборку — приходилось делегировать и контролировать такие простые вещи, которые он привык выполнять сам. Вечера, когда они с Эрвин сидели над проклятой бумажной работой вместе, в тишине ее кабинета, казались по меньшей мере райской передышкой. Ривай заваривал чай, Эрвин отпускала нельколько шуток касательно новых порядков, и иногда Ривай даже улыбался — бледной и тихой улыбкой, которая до сих пор ощущалась на лице несколько чужеродно. Помимо этого, сама Эрвин умудрялась держать под своим контролем всю расползающуюся махину Разведкорпуса, улучшать его и структурировать. Решала то и дело вспыхивающие конфликты — внутренние и внешние, с гарнизоном и военполом. Ездила в кадетское училище, смотрела рекрутов; говорила с Шадисом, который теперь был там инструктором. Посещала столицу, выбивала финансирование, Ривай не знал, какими методами: новое снаряжение и корпуса, и расширение конюшен — в лошадях теперь не было недостатка, — поставки провизии и формы, и бесконечные расходники: зубной порошок и мыло, масло для ламп и свечи, чернила и даже чай. Он мог лишь гадать, как Эрвин все успевает. Сам Ривай в хорошую ночь спал, если повезет, часа четыре — иногда отключаясь прямо на стуле, по старой привычке. Случались и ночи, что они проводили вместе — не слишком часто; Ривай стремился запомнить каждую. Предчувствовал, что однажды коснется ее — взглядом, жестом или же поцелуем, — в последний раз, быть может, не зная даже, что он — последний. В одну из таких ночей долго стоял у окна: падали хлопья первого снега, чистые и невесомые. Луна лилась в окно сквозь просветы тяжелых туч, Эрвин заворочалась под одеялом грубой кусачей шерсти, позвала хрипло: — Ривай… Он обернулся. Лицо ее пересекла тень, разделив пополам: чернь и серебро. — Снег пошел. Все хорошо, — помедлив, сказал он, — спи. Она улыбнулась — тихой и бестревожной улыбкой, но глаз не сомкнула. Наблюдала в ответ, и Ривай решился. — Эрвин… Скажи, зачем ты сражаешься?.. Лицо ее не переменилось, только взгляд соскользнул с его фигуры на оконное стекло позади, коснулся половинки луны. Риваю казалось, он снова услышит это ее извечное — ради победы человечества, — но она сказала иное. — Думаю, я ищу правды. Вот как. — Кто они, — после долгого молчания продолжила Эрвин. — Откуда. Кто истинный враг. — Ясно. Если подумать, это многое объясняло в ней. Он мог бы сказать: правда бывает жестока. Правда редко освобождает или несет покой, но не стал — Эрвин и так это знала. Сквозь беспокойный вздох она подалась ближе, приподнявшись на локтях, словно хотела добавить что-то еще, — мелькнул светлый и полный овал лица, — но уже через миг Эрвин вернулась к молчанию, уронив себя в полутень.***
Бывали и другие дни: скромные праздники, дни рождения и даже свадьбы. Формально устав запрещал отношения, но в целом от этих правил едва ли был толк, и всегда находились исключения — Ривай не знал, счастливые или нет. Он и сам ощущал: давление времени, и возрастающий риск, и страх за чужую жизнь. Чувства могли стать помехой на поле боя, и потому запрет не казался уж вовсе бессмысленным. Ривай пока не хотел поднимать эту тему. Все шло своим чередом. Прежде он никогда не думал, что сумеет обрести в разведке столь многое, но проходило время, и он все чаще ловил себя за руку. Где-то за ребрами поселилось непрошенное тепло, и больше не казалось лишним и чуждым. Он нес службу, и служил достойному делу, не войне, но миру — защищал свой отряд. Ривай, пожалуй, вновь мог сказать так о ком-то — это мои ребята — и воспоминания о Фарлане и Изабель уже не казались такими отравленными, а их призраки за изнанкой тяжелых век — скорбными. Свои призраки были и у Эрвин, он знал. Видел, потому что знал наизусть это чувство и куда следует смотреть. Он рассказал ей о смерти матери, опустив остальное, она — об отце. «Мой отец был школьный учитель. Он тоже ушел слишком рано», — ответила Эрвин и поспешно увела разговор в сторону. Ривай сделал вид, будто этого не заметил. Много раз тянуло спросить напрямую — о чем ты думаешь, Эрвин?.. Что за планы выстраиваются в твоем чистом, прохладном сознании; разуме, что упивается действием? Порой, лежа в постели, она клала тяжелую голову ему на грудь, и Ривай представлял, как мысли ровными шеренгами проходятся под сводами ее черепа, неумолимым маршем, пока наконец не выстраиваются, образуя неразрывную цепь.***
Весной все стремительно покатилось под откос. Вдруг урезали поставки, обещанную Ханджи лабораторию попытались свернуть, и весенняя экспедиция корпуса, первая за год, прошла хуже некуда. Если не считать их привычного ужина после вылазки за стену, мрачного и молчаливого, Ривай видел Эрвин довольно редко — та проносилась по коридорам штаба под мерный бой тяжелых сапог, с серым усталым лицом, скупо кивая ему издали — и только. Он вдруг ощутил, что скучает — по ее молчаливому скромному присутствию, когда они оба пишут отчеты в расслабленной тишине и не хочется слов. По ее холодной настойчивости и неуклонной преданности делу, и решимости, что, казалось, порой граничила с сумашествием. Может, с безумием граничил он сам. Они не говорили друг другу, никогда не говорили — не вслух. Ривай просто знал, что его чувство взаимно, как знал, что завтра утром, что бы там ни случилось, взойдет неизменное солнце. Он знал. Так же твердо, как то, что был для нее кем угодно; стал бы для нее кем угодно — но не мечтой. Не целью, что вела Эрвин вперед, выше и дальше, за любые пределы. Будь он другим человеком, должно быть, эта слепая уверенность несла бы в себе хотя бы толику холодной и острой боли. Но Ривай не был. На исходе весны Эрвин ворвалась в его комнату, затащила к себе в кабинет, заперла дверь на ключ и принялась костерить правительство — в таких выражениях, какие Ривай никак не ожидал услышать где-то за пределами Подземного города. Он позволил ей выпустить пар, а потом увлек в спальню, отбросив все остальное. — Смести бы их всех с насиженных теплых мест, — жестко сказала она, привычно уложив встрепанную голову ему на плечо, и Ривай неожиданно для себя рассмеялся. Идея была абсурдной — едва ли выполнимой, — но ему подумалось вдруг, что если и есть кто-то, кто сумеет обратить это реальностью… В один миг ему четко и ясно представилось, что так и будет. Не сегодня, не завтра — но однажды такой день настанет. — Под трибунал захотела? Мало тебе разведки, а, Эрвин? — усмехнулся Ривай и забрал в ладони ее ладонь. — Решила править?.. Приник губами к старому шраму. Устроил ее горячие пальцы на своей холодной щеке — остынь. Сделай выдох и вдох. — Нет, — подумав, сказала она. — Такую власть мне нельзя. — Тебе — можно, — возразил Ривай. — Нет, ты не понимаешь, — ее горячечный шепот разливался по коже. — Не спорь; я знаю, что я не зло, что бы там ни говорили. Но я и не добра, Ривай. Не так, как ты. Я бываю жестока, — добавила без тени жалости. — Тебе приходится быть, — заметил Ривай. — Это необходимо. — И все же. Такие решения… оставляют след. Да, кивнул он. Оставляют. — Победу стяжают лишь каменные сердца, так говорят?.. — Твое сердце не камень, — закатил он глаза. — Кто сказал? — Перестань со мной спорить, — улыбка вернулась на ее лицо, но не коснулась прозрачных глаз. — Это приказ?.. — Поужинаешь со мной сегодня? — спросила Эрвин, прикрыв глаза. Вместо ответа Ривай поцеловал ее веки с выгоревшими прямыми ресницами, и горбинку на переносице, и прохладные жесткие губы. Всегда.***
— Мы бы могли пожениться, — обронил Ривай в летний полдень. Он не собирался спрашивать — и все же предложил, почти против воли, сквозь возрастающую головную боль. Эрвин, казалось, задумалась, склонив голову к плечу. Сквозь высокие окна кабинета солнце обливало ее высокий силуэт золотом. — Вряд ли сейчас подходящее время, — ответила как всегда прямо, не смягчая отказа. — Позже? — уточнил Ривай. — Возможно, — кивнула Эрвин, взглядом вернувшись к карте застенья, расчерченной синим и красным. Красного было больше. — Сначала — Закклай. Потом… Дела у разведки шли плохо. Дерьмово, говоря откровенно. Титанов-девиантов становилось все больше, потери множились, а ответов все не было. Теперь даже самые глухие ночи за стенами были обманчивы — стоило показаться луне, и все летело прямиком в пропасть сквозь крики и влажный хруст. Война стелила жестко. Эрвин долго совещалась с Ханджи, просматривала записи и посещала скудную на оборудование лабораторию. Вернулась мрачнее мрачного — нужны были средства. Ужасающе много средств. Нужна была удача — изловить и удерживать девиантов оказалось в сотню раз тяжелее, чем просто убить. Решено было просить о личной аудиенции Главнокомандующего, Дариуса Закклая. Эрвин долго искала подступы, собирала информацию, даже, кажется, прибегла к шантажу — чтобы встать в его кабинете на равных и затребовать больше, чем когда-либо в прошлом просил Разведкорпус. Ривай не сомневался, что она преуспеет. Сомневался лишь, будет ли от этого прок — его мало интересовало, как устроены эти твари, титаны, и откуда они берутся. Только — как истребить. Одного за другим. Эрвин же в эти дни занимало что-то иное. Она очертила ближайшую цель, наметила к ней путь, но, против обыкновения, охватившее ее напряжение не стихало. Казалось, даже воздух вокруг нее звенел тугой струной. Так не могло продолжаться долго. Она повела рукой — оставь меня, Ривай. У самых дверей он не выдержал. — Эй, Эрвин, — позвал, беспокойно оглянувшись. — А что — потом? Все-таки, что ты собираешься делать?.. Пусть тебе удастся получить любые нужные средства, перетянуть Закклая на свою сторону, пусть. Что — дальше? — Пока не знаю, Ривай. Я думаю над этим. Он молча кивнул — едва ли ему стоило знать больше. Этого было достаточно. — Люди гибнут, — сказала вдруг Эрвин задумчиво, таким холодным и чистым голосом, что он вздрогнул. — Тупик, — глухо ответил Ривай. — Только пока, — она нахмурилась, склонилась над картой. Вдруг обратила к нему бледное, бескровное лицо. — Нет. Ты прав, Ривай. Это тупик. — Эрвин… — он подошел ближе, замер по правую руку, где только и было ему место. — Хаос — сложный противник. Рассудочные решения… Ривай, я уже не уверена. Порой мне кажется, будто… — Эрвин, — снова позвал он, но она была уже слишком далеко. — Посвятите сердца, так ведь?.. — процитировала Эрвин. — Сердца, не разум. Да, все это, безусловно, разумно — стратегия, план, расстановка строя, исследования… И все же — мы проигрываем. Мы истребляем титанов, они — нас. Без конца и без жалости, какая тут жалость… Ривай не вполне понял, о ком она говорила. О какой из сторон. — Несем потери. Восполняем, учим, бросаем в пекло — и снова, и снова! Это… едва ли ответ. Они вдруг проступили в ее лице — вина и жалость, жгучий стыд и снова вина. Эрвин смахнула их твердой ладонью, забрызганной чернилами с тыльной стороны — в холодной ярости. — Нужно что-то другое. — И что… — медленно спросил Ривай, — по-твоему, это могло бы быть? Куда ты ведешь нас? О чем ты думаешь, Эрвин?.. Что ты видишь? — Не знаю… Но что-то произойдет — рано или поздно; я не понимаю, что именно. Что-то невозможное. Немыслимое. Такое, что и придумать нельзя, нельзя просчитать — даже мне, Ривай. — Даже тебе, — повторил эхом, внутренне содрогнувшись. То, о чем она говорила, было сложно осмыслить; он бросил. Просто принял на веру, как делал это всегда. Она подошла к окну — с таким видом, будто не вполне понимала, где находится. Ее воспаленный взгляд бегло мазнул по брусчатке, корпусам и конюшням, кронам деревьев — уходя все выше и дальше, до самых стен и за них. — И когда это произойдет, каждый, — твердо сказала Эрвин, глядя за горизонт, — каждый будет вынужден сделать свой выбор. Ривай прикрыл глаза. Порой было тяжелой ношей — любить ее. Выбирать ее, снова и заново, и лететь вслед, оскальзываясь на крови — своей? чужой? — куда бы ни привело. Он сделал свой выбор — давным давно, — он знал, что они повязаны. Не брачными клятвами, но узами еще страшнее и глубже — с того кровавого дня и до конца всех дней. Знал, что прошлый его выбор не станет последним, как не станет и самым тяжелым — и она снова выйдет безжалостно правой; однажды в последний раз. Знал, что тогда, утопая в крови, ему придется шагнуть ее остывающей жизни — и идти дальше. Снова учиться дышать в этом пустом безвоздушном пространстве, где он будет всегда тонуть и никогда — лететь. Люди не должны быть такими. Это слишком жестоко. Но даже сейчас, под закрытыми веками, ее силуэт пылал против света — вытравленным тавром. И тогда, с открытыми глазами, Ривай ответил — обещанием, словом, клятвой: — Без сожалений.