Cuba libre. Soy libre.

Он слышит, как звенит посуда. Звук резкий и неприятный, он вспышками прорывается сквозь сон, заставляя начать ворочаться. - А, проснулся! - жизнерадостный голос не приятнее звона посуды. - Доброе утро! «Кому доброе, а кому и не очень», - хочется сказать в ответ, но Томохиса молчит, наблюдая из-под полуприкрытых ресниц, как его любовник варит кофе. Кофе Томохиса ненавидит, поэтому на столе всего одна чашка. Сейчас он не видит, но наверняка где-нибудь в укромном уголке, чтобы не дай Бог не задеть, стоит заварник. Там может быть какой угодно чай, но только чай. Где-нибудь там же стоит нарытое салфеткой имбирное печенье. Его сладкий запах разносится по всей небольшой квартирке, впитываясь, кажется, даже в кожу. Печенье ненавидит Татсуя. Или делает вид, потому что, по мнению Томохисы, ненавидеть имбирное печенье невозможно. Особенно зимой. Тем более к чаю. - Вставай, все равно не уснешь снова. В этом Татсуя прав. Даже если сильно захотеть, Томохиса не уснет в ближайшие часа два. Дурацкая особенность организма. - Не хочу, - голос хриплый со сна, тягучий и не громче шепота, но Татсуя слышит. - Вставай или я выкину твое печенье. Оно противное. - Не выкинешь. - Спорим? - судя по звукам, он уже приготовил свой кофе, и сейчас тянет его. Томохиса снова приоткрывает глаза, окидывая небольшое пространство взглядом. Татсуя сидит за барной стойкой, держа в руках одну из своих микроскопических чашечек, смысл существования которых Томо не понимает. На Татсуе один из его любимых растянутых свитеров, какого-то непонятного грязного не то серого, не то розового цвета. Свитеров этих у него несчетное количество, и откуда они берутся, Томохиса не знает. Он как-то честно пытался отыскать подобный Татсуе на День Рождения, но не нашел. - Нет. - Не спорим? - озорно интересуется Татсуя. - Не выкинешь, - Томохиса улыбается в подушку, потягиваясь до хруста. «Разваливаешься?», - тут же слышится с кухни. До чесотки хочется запустить в довольную язву подушкой, но Томохиса только смеется. В этом весь Татсуя: эти его свитера дома, язвительность, кофе со специями, приходы под утро, шлейф из запахов табака и алкоголя, плотный черный жилет, валяющийся сейчас на стуле, растрепанная рыжая челка, обычно уложенная намертво. Он уходит вечером строгим и собранным, а утром возвращается уставшим, но улыбчивым. Бывает, Татсуя не раздеваясь заваливается в кровать, бывает, как сегодня, переодевается в свои свитера и варит кофе. На их домашнем языке это что-то вроде «я не устал на работе и не хочу спать, вставай, ленивая задница, мне скучно!» - А у меня выходной сегодня, - тихо сообщает Томохиса, наблюдая, как рыжая бровь приподнимается то ли в одобрении, то ли в удивлении. Татсуя кладет ногу на ногу, и продолжает пить свой кофе. И молчит. Томо тоже молчит, ухмыляясь. За все время, что они вместе, он успел неплохо поднатореть в этом языке жестов. Вот Татсуя подпер подбородок кулаком - о чем-то задумался, быстро посмотрел в окно, как-то нерешительно взял чашку со стола - сомневается в чем-то, разглядывая что-то в чашке, начал покачивать ногой в такт своим мыслям - он в хорошем настроении, пусть и хмурится, это показательное. Он тяжело вздыхает, одним махом допивая кофе, и стекает со стула. Да, с таких вот высоких барных стульев Татсуя именно стекает, медленно и плавно, словно неохотно, а Томохисе до дрожи нравится смотреть на это. Смотреть, как это стройное тело медленно, тягуче направляется к нему. Как он чуть не путается в домашних штанах, на ходу подтягивает слишком длинные рукава свитера повыше, чтобы можно было опереться открытыми ладонями на кровать, а в следующую секунду нырнуть под одеяло, проходясь тонкими холодными пальцами по груди Томохисы. У Татсуи всегда холодные руки и просто ледяные ноги — он постоянно ходит в свитерах, но упорно не носит носки. Томохиса всегда горячий, словно большая печка — он ходит по дому в одних трусах, и в домашних штанах по праздникам. Он уже привык к обжигающим холодом прикосновениям, и только прижимает ледяные пальцы к своей груди сильнее, обхватывает руками, плотнее укрывает одеялом вечно мерзнущего Татсую. Тот в ответ приникает всем телом, утыкаясь холодным носом в сгиб шеи Томохисы, отчего тот смешливо морщится. Контраст холодного прикосновения и горячего дыхания посылает волну мурашек вниз по спине. Они собираются на талии, куда тут же ложатся руки Татсуи. Он приподнимает голову, обводя кончиком носа линию скул, потираясь о нос Томохисы, словно маленький ребенок. Они оба фыркают и тихо смеются. Новогоднее утро застает их лениво целующимися. *** Они вместе почти пять лет. Терапевт и бармен. Один работает днем, второй по ночам. Они видятся от силы два-три часа в день. Когда Томохиса приходит домой, Татсуя уже укладывает волосы, чтобы отросшая челка не мешала на работе. Строгий черный жилет и кремовая рубашка дожидаются своего часа на спинке стула. И есть всего несколько минут, чтобы прижать к себе в крепком объятии, поймать в ладони высокие скулы, и, оглаживая их, почти невесомо поцеловать их обладателя. Несколько секунд спокойствия и нежности, и Татсуя выпутывается из объятий. Жилет на нем застегивает уже Томохиса, разглаживая несуществующие складки. Эта плотная черная ткань делает Татсую еще меньше и невесомее, чем он есть. Эта хрупкость обманчива, и Томо как никто другой знает об этом, но не может не удивляться каждый раз. Этот чертов жилет превращает привычного, домашнего и родного Татсую в собранное, серьезное и строгое. Единственное, за что Томохиса любит эту форму, так это за то, что в ней любовник выглядит абсолютно недоступно. В душ он идет уже в абсолютной тишине. Татсуя приходит домой, когда Томо еще спит. Он всегда недоумевает, как тому не холодно: Томохиса распластывается звездой поверх одеяла зимой, а летом и вовсе спит на полу. Сам Татсуя мерзнет все время, ему холодно даже летом. Стараясь не слишком шуметь, он накрывает Томо одеялом, раздевается и идет в душ, затем, укутавшись в любимый домашний свитер, делает завтрак и заваривает чай. Сегодня для них обоих. Через полчаса зазвенит будильник, а Татсуе все равно придется будить этого соню, потому что будильники Томохиса не признает, или делает вид. Как-то ведь он не опаздывал на работу, когда жил один. Но Татсуя не обижается, ему приятно провести хотя бы час, уже из постели наблюдая, как Томо собирается. Под одеялом тепло, но Татсуя все равно переползает на место, где только что спал любовник. Здесь гораздо теплее, подушка и одеяло еще пахнут им, и Татсуя зарывается в нее лицом, блаженно прикрывая глаза. Хочется затянуть под одеяло Томохису, но у того утренняя смена, и приходится плотнее закутываться, пряча руки под подушку. Уже сквозь сон он чувствует легкий поцелуй, и чуть улыбается. Засыпает он уже в абсолютной тишине. *** Сегодня утро другое. У Татсуи в телефоне забит график Томохисы, вот только тот до сих пор не знает об этом. Поэтому сегодня Татсуя варит кофе. Ему хочется спать, но не так уж часто выпадает выходной у них обоих, и сон — это просто непозволительная роскошь. Татсуя закидывает в кофе всевозможные специи, лишь бы перебить ненавистный запах так любимого Томохисой имбирного печенья. Получается плохо. Лакомство свежее, еще теплое, и пахнет просто одуряюще. Татсуя сам купил его буквально полчаса назад. Томохиса всегда спит как убитый, в той позе, в которой уснул, поэтому Татсуя сразу понимает, что тот проснулся, когда он начинает ворочаться. Это по-детски хмурое «не хочу» заставляет улыбнуться в чашку. По утрам серьезный доктор Ямашита-сенсэй превращается просто в пятилетнего мальчишку. Мальчишку с хриплым голосом и каменной самоуверенностью, горой мускулов развалившегося на кровати. Татсуя терпеливо ждет, когда ему скажут о выходном, и дожидается. Томохиса говорит об этом тихо и спокойно, словно этот маленький праздник в их странной семье обыденное событие. Но Татсуя знает, что он просто пытается не выдать себя, строгий доктор Ямашита. Сползать со стула, идти к кровати под пристальным вниманием за столько лет уже привычно, но по-прежнему льстит. Томохиса наблюдает из-под полуприкрытых век, такой обманчиво спокойный. Но Татсуя знает, что стоит ему заползти под одеяло, его тут же сграбастают в кольцо сильных рук, прижимая к голой груди так сильно, что из легких мигом исчезнет весь воздух, и забудется, какого это, дышать. И в свитере под одеялом станет невыносимо жарко, особенно когда смешливые прикосновения губ перерастут в те самые поцелуи, после которых не хочется открывать глаза, ведь под сомкнутыми веками будто тысячами граней переливаются в ярком свете россыпи хрусталиков. Татсуе каждый раз кажется, что он летит им навстречу, и руки непроизвольно сжимаются вокруг единственного, что может удержать его. Но Томохиса выворачивается, переворачивая Татсую на спину, прижимая его к еще теплой кровати. Пожалуй единственное, за что Томохиса действительно любит растянутые домашние свитера, так это за широкую горловину и отсутствие ворота. Можно беспрепятственно приникнуть к тонкой шее, одним движением языка спуститься к ключицам, оставив в сгибе шеи не то поцелуй, не то укус. Услышать протестующий стон, но прекрасно знать, что это маленькая ложь. И улыбаться ей, как можно улыбаться только Татсуе. Руки ныряют под свитер, оглаживают тонкую талию, слитым движением проходятся вверх, избавляя Татсую от привычного предмета одежды. Следом на пол летят штаны и боксеры, и можно, наконец, прижаться телом к телу и замереть в немом восторге на несколько мгновений. Чтобы в следующую секунду начать целовать все, до чего только можно дотянуться, судорожно, до боли сжимая в кулак чуть вьющиеся рыжие волосы. Несмотря на это на лице Татсуи застывает легкая, немного потерянная улыбка, к которой так хочется прикоснуться. И Томохиса стирает ее, большим пальцем почти невесомо проходясь по пухлым губам, на что Татсуя тут же засасывает палец, лаская быстрыми движениями языка. Томохиса усмехается, глядя, как расширяются зрачки напротив, придавая взгляду немного дикое выражение. Он прислоняется лбом ко лбу, выплетает руку из волос, опирается на локоть сбоку, второй ладонью проводя вниз по телу, на секунду задержавшись в районе солнечного сплетения. Руки Татсуи ныряют под подушки, выуживая смазку. Пара отточенных движений, и пальцы скользят внутри. Томохиса поднимается с локтя, приподнимает Татсую, поддерживая под спину. Много времени не требуется, вскоре скользкая рука обхватывает напряженный член, и Татсуя направляет его в себя. Движения быстры и порывисты, и поначалу Томохиса поддается этому настроению, но спустя минуту наваливается на любовника, прижимая его руки к изголовью, перехватывает за бедро, устраиваясь удобнее. Вбивается размашисто, длинными движениями, глядя, как Татсуя хватает ртом воздух, опешив от такой быстрой перемены. Вскоре к каждому шлепку кожи о кожу добавляются слабые стоны, резкие, отрывистые, точно в такт движениям члена внутри. Дыхание сбивается, и не хватает сил, чтобы сделать глубокий вдох, и Томохиса почти задыхается, останавливаясь. Татсуя тут же распахивает ошалевшие глаза, скрещивает ноги на талии любовника, буквально вталкивая его внутрь, всем телом подается навстречу, шумно вздыхая. Томохиса впивается в бока, притягивая еще ближе, отпуская сжатые кисти. Руки Татсуи ложатся на спину, впиваясь короткими ногтями, оставляя царапины. Ритм движений становится прежним, Томохиса начинает дышать со стонами, Татсуя так и вовсе чуть не кричит сквозь судорожно сжатые губы. Томо обхватывает его член, подстраиваясь под собственный ритм. Татсуя, не выдерживая, вскрикивает, и Томохиса вжимается глубоко, замирает. *** Татсуя просыпается от того, что чувствует, как у него замерзли ноги. Уснуть без одеяла, голым под боком у Томохисы — такое бывало нечасто. Сейчас нужно было как-то выбраться из его рук, чтобы найти чертово одеяло и снова спокойно заснуть. Он попытался было пошевелиться, но тут же замер, почувствовав движение за спиной. Через мгновение на них легло так вожделенное Татсуей одеяло. Он плотнее вжался в горячее тело за спиной, в макушку уткнулся носом Томохиса, вздохнул глубоко, отчего по спине побежали мурашки. Татсуя улыбнулся сквозь уже накатившую дрему. Вот уже почти пять лет Томохиса накрывает меня одеялом. Я терплю его печенье и недовольство по утрам, его экстренные вызовы и вечные разговоры о пациентах. Он терпит мой кофе и ненормированный график, запах алкоголя и табака. Мы отвечаем друг другу странной взаимностью — мой страх и его восхищение Китагавой, моя беспомощность и его снисхождение перед качелями, мое отвращение к яркому дневному свету и его понимание этого. У меня от запаха цветов кружится голова, и он молча переводит меня на другую сторону улицы. Он начинает злиться, когда видит хрусталь, и я не покупаю ничего подобного, хотя мне очень хочется. Я не хочу возвращаться к родственникам, и мы просто не говорим на эту тему. Возможно именно это называется любовью, может быть нам просто удобно друг с другом, не представляю. Я только знаю, что проснувшись от очередного кошмара, даже если Томохисы нет дома, я просто представлю, что он накрыл меня одеялом, заточил меня в нашей маленькой квартирке, словно редкую птицу. И я не смогу отсюда вырваться, и никто не сможет проникнуть ко мне кроме него, ведь он мой хозяин. И пусть я несвободен, пусть я пленник, хоть и собственных фантазий, но мне так легче. Легче быть кем-то, только бы не собой, легче связать себя кем-то, чем научиться жить заново. А свобода... возможно кому-то она вовсе не нужна.