hatef--k

      — … и довольным причмокиванием!       Тут в горле что-то болезненно щёлкает, давая ему последний шанс захлопнуть себя, захлопнуть дверь старенькой медвежьей Вольво и убраться на все четыре.       — Или сворачивай слежку и проваливай на хер в будку у ног моего папаши. Будешь пальцы ему облизывать, как делают все остальные, и рассказывать, какой он весь из себя легендарный.       Безусловно, ему бы стоило проделать всё вышеперечисленное. В любом порядке, но… Вдох. Выдох. Но так не интересно.       — Ау! Ты, блядь, с первого раза не понял? Или мне, блядь, повторить? Эй! Ты, хренов агент Моссада! Тебя разоблачили. Ты проебал все пароли и явки!       Ивар откидывается на спинку пассажирского сиденья и замолкает, остро ощущая насколько сильно он только что перегнул палку. Перебрал, охерел после этого вкрай и переборщил. Почти трезвеет моментом и морально готовится получить за свои слова в зубы прямо здесь и сейчас. И в зубы он, если быть честным, вполне заслуживает, только вот…       Только вот ничего подобного не происходит. Происходит нечто совсем уже неожиданное. Большой Медведь наклоняется вдруг и делается к нему очень и очень близко. Делается настолько близко к нему, что Ивар может почувствовать его дыхание, сладковато-мятное от жвательной резинки, и аромат чего-то ещё. Чего-то непонятного, незнакомого совершенно. Тёплого и кожано-мускусного.       Ивар ойкает, когда Большой Медведь упирается ладонью ему под затылок и одним рывком притягивает к себе. Ойкает и забывает, кажется, как дышать. И забывает, что при поцелуе следовало бы закрывать глаза. И целиком и полностью забывает, что при поцелуе следовало бы делать ну хоть что-то, а не сидеть изваянием и впиваться ногтями в обивку.       Он ойкает во второй раз, уже многим громче, когда на его ширинку опускается рука. И рука эта не считает нужным миндальничать и соблюдать негласный и всем известный церемониал вроде наглаживания коленей или живота. Не пытается тратить время на вежливое изучение внутренних швов на джинсах. Напротив, она тут же дёргает собачку вниз и лезет всей пятерней под бельё к телу. Сгребает по-хозяйски всё и сразу, не давая опомниться.       Ошпаренное «Твою мать!» вываливается само собой.       — Что… что ты делаешь? Что ты собираешься…— Ивар выдавливает удивление в чужой рот, но никто его особенно не слушает.       Большой Медведь лишь крепче держит за загривок, не позволяя оторваться. Продавливается мягко языком, раскрывая его губы и лишая возможности задавать дурацкие вопросы.       А вопросы и впрямь дурацкие.       Что же он собирается делать, Ивар? Давай-ка подумаем. Пораскинем немного мозгами. Видимо, то, что ты только что ему предложил, не так ли? Предложил злой шутки ради, и ни на что, в общем-то, не рассчитывая. Выплюнул, красуясь перед самим собой — в первую очередь, чтобы задеть. Чтобы вывести посильнее и увидеть, наконец, злость на всегда невозмутимом, спокойном до раздражённой трясучки, лице.       Большой Медведь сам размыкает поцелуй, растягивая между ними тонкую нить слюны, кивком рвёт её и собирает в кулак волосы Ивара. Тянет легко назад, принуждая прижаться затылком к подголовнику и показать жилы под кожей.       — Твой рот, Ивар. Твой. Грязный. Рот. Тебе следует закрыть его. Прямо сейчас. Ты сможешь это сделать?       Ивар сглатывает, не в силах оторваться от нависающих над ним ярких голубых радужек, от чего-то кажущихся сейчас гипнотически огромными, и первый раз в своей жизни закрывает рот. Закрывает, сам не до конца понимая — почему, и Большой Медведь одаривает его за это улыбкой. Прижимается коротким касанием к щеке, разжимая кулак. Стирает жесткими пальцами стёкшую на подбородок густую каплю.       — Хороший мальчик. Знаешь Ивар, я ведь очень люблю хороших мальчиков. Ты сможешь хорошо себя вести? Ты сможешь контролировать свой чёртов грязный рот и то, что из него вылетает? Подумай как следует.       Большой Медведь замирает, вглядываясь спокойно в его лицо и явно ожидая ответа, и Ивар согласно кивает. Потому что просто не может не кивнуть. Потому что от этого не терпящего возражений тона и острой, пугающей почти, близости ходуном заходятся коленки и предательски слипается в горле. Потому что от всех этих «хороших мальчиков» и их «грязных ртов» у Ивара стоит так, что можно идти и заколачивать сваи.       Он попытается, честное слово. Он обещает попытаться. Он сделает всё, что угодно, пусть только Большой Медведь не убирает руку и продолжает говорить с ним… Говорить с ним… Так. Так, как никому и никогда не было позволено с Иваром разговаривать. Он трудно выгоняет воздух из лёгких и сводит ноги, зажимая неторопливо ласкающую, неторопливо изучающую его ладонь, и едва удерживается, чтобы не двинуться к ней навстречу. Удерживается, поскольку не знает пока: а можно ли хорошим мальчикам трахать кулак Большого Медведя без разрешения?       Кажется, такого ответа вполне достаточно, и Большой Медведь вновь наклоняется и вновь касается его губами, обдавая своим мускусным сахаром с мятой, и Ивар окончательно дуреет от происходящего внутри салона.       Нет, этого решительно не может быть. Так не бывает! Точно не в жизни, только в кино. Том самом, перед просмотром которого надо кликнуть по табличке цензуры, интересующейся: а есть ли зрителю восемнадцать. Он… Он просто пьян. Он просто спит в алкогольном бреду где-то за стойкой и смотрит больную сюровую дичь из глубин подсознательного. Старина Фрейд, не желаете ли высказаться? Что по диагнозам? Ивар, кстати говоря, курит.       Вместо старины Фрейда высказывается Большой Медведь, и от его слов под рубашкой прошибает горячим потом. Ещё немного — и на неё кровью из носа.       — Умничка. Ты — моя золотая умничка. Сейчас мы поедем ко мне, где я выдеру тебя так, что ты, Ивар, не сможешь сидеть приблизительно неделю. Ты будешь вспоминать меня каждый раз, усаживая свой чёртов зад на чёртов стул. Ты ведь хочешь этого?       Ладонь перемещается ниже, собирая поджавшиеся яйца, и Ивар разъезжается в ногах. И бьется больно о дверную ручку. И цепляется за натянутую чужими костяшками ткань.       И всхлипывает. Громко. Тонко. До отвратительного порнушно всхлипывает. Как ёбанная антропоморфная кошка с хреном, выпирающим сквозь ёбанный костюмчик ёбанной горничной, и даже, блядь, не спрашивайте, откуда он знает про этих японских кошек и как они звучат. Ивар не признается даже под паяльной лампой.       Большой Медведь удивлённо вскидывает бровь и напирает грудью, сильнее придавливая собой к спинке. Тихо поскрипывает сминающейся о него кожей своей чёрной куртки.       — Какой ты, оказывается, музыкальный. Нравятся разговоры? Любишь такую вот пошлятину? — произносит тихо под ухо, отзываясь щекотно по щеке, по нервам, по всем тридцати трём, или сколько их там, позвонкам. Вытягивает ещё один всхлип, перебирая в пальцах самый нежный участок его организма. — Я выстрою тебя на четвереньки, растяну твою чёртову дыру и отымею. Я разложу тебя по кровати и буду трахать пока ты не забудешь кто ты и как тебя зовут, а потом — ещё немного.       Если бы Ивар мог, то ответил бы, что для него это ровно такая же огромнейшая новость, но ответить Ивар пока не может. Может ухватиться обеими руками за ворот и потащить, и ткнуть в шею лбом, и выдохнуть куда-то под клёпки и молнии, потому что пальцы Большого Медведя сжимаются на его члене и протягивают вверх к налитой головке. Двигаются по-ленивому плавно, прожимая, проглаживая подушечками выступающие вены. И опускаются. И поднимаются туго. И ещё раз. И ещё. И, твою же, сука, мать, ещё!       — Ты слушаешь меня? Слушай меня. Внимательно слушай, — новое движение руки, новый хрипящий выдох распахнуто-красного рта в шею. — Я сделаю абсолютно всё, что захочу и как захочу, и даже открою специально по такому случаю разноцветные резинки. И новую фруктовую смазку, ведь сохранность твоей драгоценной задницы, как и твоей дурной головы, — именно те вещи, за которые Рагнар мне платит. И тебе понравится, Ивар. Чертовски сильно понравится, но сперва следует разобраться с одной деликатной проблемой в твоих джинсах. Ты не против?       Нервный смешок вырывается прежде, чем он успевает прикусить губы.       Не против ли Ивар? Не против ли он? Со своих шестнадцати лет Ивар был бы не против вручить Большому Медведю официальное разрешение разбираться с проблемами любой деликатности в своих супер скинни от Томми, мать его, Хилфигера. Он выпаливает, что желает всего этого как ничего и никогда не желал. Даже обещанных разноцветных резинок и новой фруктовой смазки. Даже старой и не фруктовой. Да хоть вазелинового масла. Хоть, блядь, сливочного, если оно будет ровным слоем размазано по члену Большого Медведя.       Не напомните ли, как там гласит один прилипчивый слоган? «Мечты сбываются[1]»? Так, вроде бы, вещает поставленный дикторский голос из ящика? Или крылатое «бойся своих желаний» подойдёт больше? На то, чтобы бояться, у Ивара уже не хватает выдержки. Её хватает только нетерпеливо ёрзать о кресло и по-животному хотеть. И не прискуливать. И не кончить. Последнее — самое сложное. В судорожно скачущее по черепной коробке «не кончить» его разум вгрызается крепче, чем в воздух.       То, что происходит дальше едва не трескает его мелкими щепками.       Большой Медведь аккуратно отдирает от ворота его руки и запускает — свои — за пояс джинс. Стаскивает их, уже не аккуратничая вовсе, вместе с бельём. До самых коленей. До голой кожи. «До голой, мать твою, кожи!»       — Нет! Стой! — почти кричит. — Да нет же! — или кричит? испуганно и выстреливает ладонями вниз. Движение выходит резкое и скомканное, на грани с инстинктивным, но его перехватывают под запястья. Отпихивают, не церемонясь, обратно. Яркие цветки-радужки опять возникают перед самым носом. Близко. В них можно разглядеть отражение собственных мутных.       — Тихо. Успокойся. Я знаю. Мне плевать. На-пле-вать. Ты слышишь меня? — произносит размеренно, дробя слова по слогам, и наклоняется, не предполагая ответной реплики. И облизывает его. Всего. Широко и медленно. Тщательно. Как хренов ягодный лёд. Твою же мать! Совсем как хренов ягодный лёд! С характерным даже, сука, причмокиванием!       Не слишком ли много съедобных изобразительно-выразительных для одного вечера? Для одной бухой провокации?       Ивар завороженно следит, как Большой Медведь поддевает указательным его прижатый к животу член и притягивает ближе, и пробует на язык тонкую, розовато-бежевую кожу, давит кончиком и смыкается в губах. И заправляет в себя, прокатывая по нёбу. И расслабляется в мышцах, сразу пропуская глубже. И прихватывает ладонями за бёдра. Чуть выше коленей.       Чуть выше бугристого уродливого рубца. Не самого большого из множества тех, что Ивар носит на теле ниже ремня, но сейчас не про них. Большой Медведь сглатывает и что-то в его горле, что-то безобразно скользкое от слюны и горячее, схлопывается по нервным окончаниям. Мягко и тесно.       И это оказывается в сто крат, нет, в тысячу крат лучше, чем он мог бы представить, а Ивар представлял. Ивар фантазировал. Ивар понятия не имеет, сколько бумажных полотенец извёл на фантазии о Большом Медведе, и ни одна из них не включала в себя апельсиновый сок с водкой и парковку за Нидаросом. И охерительное медвежье горло на сладкое.       Он вздёргивает руки жестом человека, признающего поражение. Поднимает их, растопырив пальцы, над головой и до хруста вжимается в спинку. И чувствует, как внизу, под глянцевыми носками ботинок, узлами заворачивает пальцы, как дёргает снова и снова какие-то мышцы между его ног. Стягивает и распускает. И стягивает. И распускает. И стягивает. И стягивает. И ещё раз. И ещё. И… «И, твою мать, только не останавливайся! Только не прекращай! Пожалуйста, не прекращай!»       Ивар раз за разом всхлипывает, подскакивая в бёдрах и дёргаясь под мокрым напористым ртом.       — Блядство! Сучье блядство! Я… Я сейчас…       Договорить он не успевает — лишь вцепиться в чужой рукав, да и нет в том большого смысла, потому как где-то между неозвученным «сейчас кончу» и «прямо в тебя» всё становится слишком очевидным.

***

      Большой Медведь перегибается через кресло и выуживает из бардачка упаковку салфеток. Вытирает лицо и руки, заполняя салон химозным запахом химозных цветов от химозиной их пропитки. Бросает открытую пачку ему на колени. Запрокидывает голову и делает несколько больших глотков воды из пластиковой бутылки. Бутылку не предлагает, опускает молча в подставку между сидений и принимается натапывать что-то на экране мобильного.       Действует деловито и запросто, будто считанные минуты назад в машине не происходило ничего из ряда вон, и эта его размеренность вновь поднимает волну раздражения. Жгучего, на редкость тяжело контролируемого раздражения, которое рогатой своей башкой укололо Ивара под пьяные рёбра, протащило через парковку и вынудило распахнуть дверь с пассажирской стороны. Вынудило ввалиться в салон и озвучить, среди прочего, предложение, от которого предпочли не отказываться.       Либо Большой Медведь обладает искусством телепатии, либо Ивар слишком громко думает:       — Рекомендую привести себя в порядок и пристегнуться. Я, конечно, слежу за состоянием салона, но до стерильности ему всё равно далеко. Так что…       Только тогда до Ивара доходит, что он всё ещё сидит со спущенным всем, и открытие это резко сбавляет градус внутреннего горения — тяжело впадать в ярость, прилипая голым задом к сиденью. Он наспех и кое как упихивается в джинсы, гремя пуговицами и стараясь смотреть в одну точку. Ещё — очень надеясь, что уши у него сейчас естественного бежевого оттенка. Большой Медведь, впрочем, вежливо игнорирует почти осязаемое чувство неловкости, развлекаясь смахиванием оповещений о пропущенных, за что Ивар крайне ему благодарен.       Сам бы он не проигнорировал. Сам он — та ещё змея. Сам он… А кто это ему, мать твою, названивал?       Мысль возникает в голове внезапно и удивляет его самого. И пугает. И заставляет щурить глаза и заново будит рогатую гадину в рёбрах. С чего бы вдруг?       Большой Медведь, видимо, решает произвести контрольный добивающий и кивает куда-то неопределенно в сторону.       — Умничка. В бардачке Кларитин. Выпей.       — А с какого, прости, хрена…       — Ивар. Тихо. Просто сделай то, о чем я прошу. Мы оба прекрасно знаем, что происходит, когда ты ешь апельсины. Или пьёшь ту дрянь, которую обычно пьёшь. Я жду.       И он действительно ждёт, наблюдая, как Ивар с томительной неизбежностью проходит сквозь все пять стадий принятия, клацает ремнём безопасности и начинает, тихо чертыхаясь под нос, рыться во внутренностях бардачка. Хрустит извлеченным оттуда блистером. Отправляет на язык небольшую белую шайбу. Не запивает. Пить не хочется. Хочется задавать вопросы.       И ещё раз услышать, что он умничка. Желательно — золотая. «С чего бы вдруг?» номер два.       — Ну нашёл ты меня, что дальше? Собираешься отволочь в отчий дом и вручить любящим братьям? Вот это они все охренеют от счастья. Давай тогда заедем в аптеку за раствором для линз? Из вещей у меня там осталась только хренова коляска, — выдаёт он, размашисто хлопая крышкой, и запинается, встречая долгий, полный деланной муки взгляд Большого Медведя. Тот тяжело вздыхает, покачивая головой, и закидывает за зубы глазурованный квадратик не то Дирола, не то чего-то ещё — Ивар не успевает как следует рассмотреть название на смятой обёртке.       — Я знал, что ты… ммм… несколько припадочный. Знал, что у тебя, скажем так, сложный характер. Но никогда не предполагал, что ты, Ивар, ещё и тугой на ухо плюс ко всем прочим достоинствам, — на пару секунд Большой Медведь прерывается, демонстрируя мыслительную складку между бровей, и щёлкает ключом зажигания. — Но в одном ты прав — в аптеку заехать стоит.       Под капотом начинает утробно урчать и Большой Медведь опять вздыхает и задумчиво тянет — для себя больше, поправляя зеркало заднего вида:       — Крокодилище. Зубастое нильское крокодилище.       — Что, прости?       — Ничего. Забудь.