Конфеты с ликёром и 16 наклеек

      – И зачем я только согласился...– вздыхает себе под нос Антон, тут же громко шикая, когда случайно дотрагивается пальцем о керамическую поверхность заварника. На крышке его пару незначительных трещин, а вот на нервах Антона не пара и не такие уж и незначительные. – Сказал бы, что мама не разрешила, и дело с концом...– продолжал он причитать шепотом, поправляя очки указательным (теперь больным) пальцем. Рома– далеко не тот образ, который Антон видел у себя в голове, когда представлял ещё буквально недавно (где-то до переезда) своего «будущего лучшего друга» (говорил он это мысленно с гордостью, задирая подбородок). «Недавно» в его понятии растянутое, ведь толком и не верится, что прошло четыре с кепкой года с тех пор, как этот же образ в голове стал кверху ногами, к лесу передом, а к Антону... Задом. И в этом, чтоб его, заду уместилось все, что только можно (Ромка бы сейчас многозначительно переглянулся с Бяшей и залился с ним шакалиным смехом, мол, «по-пидорски, на»). Сколько бы лет с тех пор не прошло, Антон все ещё нехудо помнит размытое отражение своих же, наполненных звериным страхом, глаз в уж больно пугающе наточенном лезвии ножа-бабочки, подставленном ему же к горлу двенадцатилетним Ромкой. А на подкорке сознания так цепко уселось то жуткое «слышь, фраер, расслабься, а то больно будет». И знал бы только Антон, что это «слышь, фраер» заиграет в его жизни таким нелепым контрастом, что даже на нервный смешок будет пробивать и по сей день. Знал бы только Антон, что следующий раз, когда ему попадется возможность услышать «слышь, фраер» снова голосом Пятифана, это вызовет лишь звонкий смех.       – Слышь, фраер, – крикнул тогда Ромка, и в следующую же секунду в затылок Антона больно прилетает крепко слепленный, почти доведенный до состояния льдинки, снежок, обжигая голую, разгоряченную бегом, кожу колючим холодом, на что Петров отнюдь «не по-пацански» визжит, а после кидает на Рому озлобленный, такой же колючий, как и холод, взгляд. Но вид Пятифана, что заливается громким смехом так, что на красных щеках его даже ямочки выступают, топит и ледяную злобу Антона, и жгучий след на затылке, и даже снег, что попал под куртку. Заставляет подхватить злорадный смех Ромки, и щеки его уже начинают болеть от широкой улыбки.       – Труба тебе, Ромка! – Всеми силами борясь со смехом, грозит не особо убедительно Антон, наклоняясь и хватая голыми руками мягкий снег, который тут же летит в лицо Ромы, и, как оказалось, визг Петрова ещё можно назвать пацанским. А тот факт, что таким «выбрыком, Тошенька» (так тогда выразился Пятифан) Антон сам подписал петицию о сборе денег на свой же погребальный обряд прямо в сугробе, стоит опустить. Пожалуй, с того момента фраза «слышь, фраер» перестала играть такими мерзко-жуткими красками, заставляя хвататься за живот, в котором тут же утягивался узел от страха и безысходности. Она лишь стала заставлять потирать затылок и чертыхаться под нос. Вспоминать ямочки на щеках Ромки, что куда важнее. От дружбы с Ромой Пятифаном пахнет верностью. Верностью во всех ее понятиях и красках. Во всех уверенностях в том, что на твоей стороне всегда неизменно стоят и будут стоять. Пахнет выражением «как за каменной стеной» (только вот кто б самого Антона защитил от Ромкиных стальных снежков, которые рикошетом уж точно не пролетят– попадут прямо в цель, «в жбен». Снежки, которыми можно пушки заправлять, и враг на той стороне может ждать скоропостижной кончины, а если ещё крикнуть снежному «снаряду» вдогонку «слышь, фраер», то и вовсе хоронись ещё до попадания в тот самый жбен). Пахнет дешевыми сигаретами и позорным одеколоном (но «пиздатый одеколон! Скажи спасибо, что не как он Бяши пасет мамкиными духами вперемешку с... Я понятия не имею с чем, но как под елью насрали!» и попробуй только поспорь, ведь от самого пахнет глазовыедающим поганым стиральным порошком). Пахнет хвоей, запахом которой пропитались воспоминания о спонтанном походе в лес «на вечернее рандеву, Тошенька, ёжиков искать». Пахнет засохшей гуашью, которой был старательно написан где-то на тетрадном листе профиль Ромки с его острыми, угловатыми чертами лица. По чужому мнению, грубыми, но грубым, уже по мнению Антона, у Пятифана был лишь его флёр отборного восьмиэтажного мата, который кропотливо копился в его светлой голове добрых шестнадцать лет. Пахнет перекисью, которой Антон старательно обрабатывал ссадины на щеках Ромки, не забывая о своих триадах-нравоучениях о том, что Пятифану пора наконец завязать со (на этом моменте Рома дёргается и шумно втягивает воздух сквозь сцепленные зубы, на что Антон велит ему сидеть смирно) своими стычками за школой. Пахнет апельсинами, которые Рома невесть откуда притащил в дом Петровых, пока сам Петров отлеживался с температурой. А все потому что «нехер было, Тоха, снег жрать, я ж пошутил тогда! Хотя вон Бяше ещё хуже: он вообще на жёлтый снег повелся, придурошный, бляха. Сказал, не понравилось». И апельсины те были самыми сладкими. И неизвестно: оттого, что спелые или оттого, что принесенные Ромой из самых что ни на есть заботливых побуждений. А, может быть, потому что рядом сидел и сам Пятифан, уплетающий очередную апельсиновую дольку, заставляющий Антона диву даваться с того, как сильно его другу идут ямочки на щеках. Пахнет осознанием того, что образ о «будущем лучшем друге» в голове Антона все же отнюдь не зря повернулся к нему задом. Таким задом. И все же именно сегодня Антону, кажется, как никогда хотелось спать. Лечь, занять вертикальное положение, воспользоваться всеми прелестями кровати, взять пример с Ленина (похоже на Ромкин каламбур) – как это ещё назвать– и проспать целый, мать его, день. Перед глазами все ещё плавает дремучий лес из цифр, букв, знаков, листов домашнего задания, что всю прошедшую ночь кошмарило Антона и его настольную лампу, по которой он стукнул раз пять точно, ибо нечего моргать. Шестой стук бы точно пришелся куда-то прямиком в окно, в самый сугроб. Но физиономия Ромки, стоящего на пороге, что предстала перед лицом Антона, встретила его неожиданно и во все 32 крепких белых зуба.       – Рома? – Похлопал глазами Антон, хмурясь и переступая с ноги на ногу из-за холода, что мигом забежал в дом, стоило открыть дверь.       – Антон? – Перекривлял Ромка недоумевающее выражение лица Петрова и его интонацию. Вдобавок ко всему ещё и, негодник, голову склонил набок так, что Антону на секунду даже подумалось, что это он на чужом пороге и явился ну уж очень внезапно, нежданно, негаданно. – Не хмурься– морщины будут, – выпалил он уже своим голосом, проводя указательным пальцем по переносице Антона, где была морщина. Не дав парню и осознать происходящее, Пятифан юркнул в дом, закрыв за собой дверь. – Ну, чего глазами лупаешь, Тошенька? – Похлопал он Антона по плечу, тут же заглядывая в кухню и мельком здороваясь с Кариной Петровой. Антон многозначительно вздыхает, мирясь с тем, что сегодня дневной сон лишь машет издалека, что-то ему выкрикивая, и это «что-то», кажется, – «лох». Хоть на лбу пиши. Уже сейчас он медленно поднимается в свою комнату, держа в руках поднос с двумя кружками горячего малинового чая. Рядом лежат конфеты, и Антон толком не знает и знать не желает, с чем они.       – Я тут... Чай нам принес...– Петров заходит в комнату, тут же осекаясь, когда поднимает голову. На лице сменяется весь спектр эмоций, который только был ему доступен (а может, и новые эмоции случайно выдумал). От хмурой сосредоточенности из-за полных чашек чая до приоткрытого в удивлении рта.       – Смотри, Тош, Рома теперь похож на принцессу! – Оля быстро хлопает глазами, обрамленными белоснежными ресницами, улыбается так широко, что даже носик немного морщит. Сияющий взгляд ее наполнен крепкой гордостью за проделанную работу. Сидящий рядом с ней Ромка с неподдельным интересом разглядывает набор наклеек с Хеллоу Китти, с явной аккуратностью держа их в обеих руках. На темных его, отросших за время, волосах красуется четыре цветных заколки. Щеки, скулы, нос, лоб, подбородок Пятифана старательно украшены Олей этими же наклейками, что, признаться честно, смотрелись на нем действительно неплохо, но оттого не менее забавно. Ромка поднимает голову и глядит на Антона таким взглядом, каким на него обычно смотрит его сестра, отчего в голове тут же образуется примитивная шутка, мол, «ты заразила Рому чем-то, да?» или «теперь у меня две сестры Оли», и Антон, ещё пару раз моргнув, прыскает от смеха.       – Да уж, – хмыкает Рома на легкой улыбке, переводя взгляд с довольного личика Оли на Антона, что сводит брови в переносице, качая головой, и продолжает посмеиваться, прикрывая рукой рот. Он толком не может переступить порог комнаты, все еще старательно собирая в голове паззлы в одно целое. В одно целое, в котором именно сейчас перед ним местный хулиган, «ботающий по фене», грубый Рома Пятифан с ножом-бабочкой в кармане, но с ядерно-розовыми наклейками на лице, что явно не на шутку его заинтересовали, судя по выражению лица. И Антон готов поспорить, что каждую из наклеек Ромка выбирал сам, тщательно, с чувством, с толком, с расстановкой советуясь с гуру-по-принцессам-и-всякому-такому Олей.       – Ну давай тащи сюда свой чай, Тошик, хорош ржать стоять, – кивает Петрову Рома, в то время как Оля аккуратно поправляет заколку на его темной челке. – Благодарствую, – отдает он благородный (скорее, забавный) короткий поклон головой девочке, на что она широко улыбается и принимается собирать весь свой атрибут по созданию красотки голубых кровей. Антон махнул головой (видимо, паззл наконец сложился) и зашел в комнату, проводя взглядом Олю, шмыгнувшую за дверь.       – Я еще забегу к вам позже, – помахала она рукой, словив воздушный поцелуй от Ромки вдогонку, и закрыла за собой дверь.       – Сестру мою охмурить решил? – Смеется Петров, ставя поднос с уже чуть остывшим чаем на письменный стол перед Ромкой.       – А ты ревнуешь? – Парирует Пятифан, клацнув зубами, на что Антон возмущенно вдыхает, будто что-то хотел ответить, да в голову ничего более остроумное, чем просто тыкнуть друга в плечо, не пришло. – А, Тошенька? Ревнуешь же, ну, – он все никак не угоманивается, порываясь смешками.       – Да как уж тут не ревновать? От тебя, вон, духами «Маленькая принцесса» пахнет, как прикажешь мириться с тем, что ты на глазах у меня же на других заглядываешься? Секунда на раздумья и Пятифан хватается за свою футболку, тут же ее нюхая.       – От бляха, – ругается он, отряхивая рукой на ткани то место, куда Оля брызнула своими духами, будто это как-то поможет. – Чо, реально так пасет? Антон не может сдержать звонкого смеха, за что тут же получает тычку в бок.       – Да, ты теперь еще трое суток будешь источать запах… Как ты там говорил? – Петров поправляет очки, перебирая в голове весь обширный запас матерных и забавных выражений Ромки, которых понахватался за годы дружбы, переступив порог «раньше я знал только маты, произведенные от слова «блять». – Как под елью насрали, точно!       – Чего-о-о?! – Протягивает возмущенно Рома, снова хватаясь за футболку. Повелся.       – Да успокойся ты, они выветриваются за минут сорок, Ром, – смеется Антон, отпивая чай с кружки. Чуть ли не давится, когда видит с каким неподдельным облегчением выдыхает его друг. Почему-то сразу в голове предстала картина, где Рома, отвесив кому-то сдачи за школой, гордой походкой удаляется в закат, а за ним проносится шлейф… Духов «Маленькая Принцесса». Антон уверен, что это поразило бы обидчиков наповал окончательно.       – А конфеты с ликёром что-ли?.. – Отстраненно спрашивает Рома, разглядывая фантик в руке. Антон точно вот-вот подавится чаем.       – Ага. От дружбы с Ромой Пятифаном пахнет духами «Маленькая Принцесса» (а вообще-то не за сорок минут, а в разы больше, просто еще пожить хочется) и шоколадными конфетами с ликёром. А за вечер Антон насчитал ровно 16 наклеек на щеках Ромы.