Ржавое небо

      Где-то я уже упоминал нашу классовую иерархию внутри самих вехиконов. Нет, не упоминал? Жаль — вспомнить тут и правда есть что.       Прежде всего, хочу сказать, что иерархия эта была очень условной: перед лицом начальства мы все были одинаковое ничто. Но в среде таких, как мы, она сформировалась давно и незаметно — может, как калька на отношения Мегатрона и его наивысших подчиненных, а может, совершенно естественно. Я появился уже когда наш межклассовый порядок приобрел более-менее внятные очертания, но не застал самого его образования.       Различать нас вполне было возможно по внешности — для нас в принципе не составляло труда индетифицировать каждого конкретного вехикона, но дресс-код для разных классов отличался — вот, взять хотя бы меня. Я принадлежал к колесникам: мы патрулировали наземные площади на возможное наличие автоботов и ездили проверять шахтеров. К нам относились чуть лучше, чем к последним — тех, помнится, даже обычные эрадиконы называли «дронами». Ласково называли, вы не подумайте! Каждый на Немезисе был объединен общей идеей — но Хеппи сказал бы, что, скорее, ее остатками — и даже самый распоследний мелкорослый из шахты мог претендовать на тот же энергон, который пили сикеры.       Ах, точно, эти сикеры… Признаться, каждый втайне мечтал быть на их месте. Кто-то даже ходил к Нокауту узнавать, возможно ли сменить альтмод на летный, но тот либо смеялся, либо, когда такие визиты стали учащаться, раздраженно отвечал, что пересаживать искры в новые корпуса — процедура настолько кропотливая, что проще новую зажечь, чем с нами, нерадивыми, возиться.       Флаеры все, каждый до единого, до конца следовали доктрине Старскрима, даже если не входили в состав его армады — а та заключалась в одной его фразе, которая, как и водится, ушла в народ: «Какой десептикон выберет колеса, если он может летать?»       Не помню, дословно ли так он это сказал, и говорил ли вообще, но суть не меняется. Летуны, и без того с поднебесным эго, задрали тогда носы выше некуда — и знай себе орудовали этой фразочкой, когда им вздумается. Это был контраргумент во всех спорах:       «Ты пьешь больше орды инсектиконов!»       «Летунам нужно больше топлива, букашка»       «Эй, я здесь раньше тебя стоял!»       «Колесники и их скорость, ха-ха!»       Порой это казалось просто невыносимым — но если бы вам посчастливилось подружиться с таким товарищем, моментальный рост вашего авторитета был бы гарантирован.       У шахтеров, я слышал, тоже были какие-то свои подразделения — но, конечно, не в таком количестве, как у нас, а всего два: энергоновые и сырьевые. Первые подвергались большей опасности, но кормили нас — поэтому и пользовались большим уважением. А вот в среде колесников, о-ох…       Разведчики, патрульные, складские рабочие, «свита» (на самом деле это называлось отряд) лейтенантов Лорда, пехота, и прочие, и прочие. Разумеется, мы совмещали обязанности — это сикеры Старскрима могли спокойно перекидывать услышанные приказы на кого-то рангом ниже, потому что «разведывать могут и простые летуны» — но я вот и с автоботами бился, и с шахты отчеты составлял, и на складе оружие фасовал.       Я собирался рассказать о дружбе; действительно, поведение даже рядовых флаеров бесило всех, а уж об избранных армадах и говорить нечего, но мне, наверное, повезло побольше многих. Каждый колесник, был ли он разведчик или работал за консолью, так или иначе пытался примазаться к какому-нибудь сикеру, чтобы тот взял над ним шефство. Со мной случилось обратное: это я внезапно стал негласно «опекать» одну прибившуюся летучку, который — сам не понимаю, за что — подарил мне все свое расположение, на которое был способен.       Я помню наш с ним первый разговор, хотя этот день не отличался ничем особенным. Мы пересекались с ним и раньше, но тогда я не знал, что у него даже было свое имя… как и он не знал, что у меня тоже.       Его отправили проверить, достаточно ли прибыло энергона в соответствии с нашим планом, а я тогда просто дежурил у хранилища. Мы бы и не встретились, если бы не один мой знакомый (обиженный на флаеров из-за каких-то там личных дел), который за что-то прицепился к нему — мол, этими крыльями он сейчас все кубы разворошит и ангар взорвется.       Хеппи ничего ему, на удивление, не ответил, а когда пришла моя очередь сменять пост, я подошел к нему и сказал:       — Ты это, не обижайся на Скипа. У него в прошлом с одним из вас какая-то афера случилась, вот он с тех пор и бесится. Не бери в голову.       — Да я и не брал, — я услышал в его голосе улыбку (а я никогда не ошибался в считывании эмоций за масками!), — я не в обиде.       На этом все, мы разошлись. Но я помнил, с какой интонацией он говорил со мной — я видел, Хеппи был рад, что с ним кто-то заговорил по своей воле… Не так: что кто-то почувствовал эмпатию к нему.       Свои, как он потом рассказал мне, не очень его уважали.       Мы как-то неосознанно стали переглядываться, обмениваться дежурными кивками, выискивать друг друга на различных собраниях, становились во время них рядом — даже когда летных и колесных разделяли по рядам. Нам просто нравилось, что рядом «свой»: у нас были и другие друзья, но вехикон из «чужой компании» почему-то казался ближе, чем все они. Будто бы мы нарушали какой-то запрет на контакт десептиконов из разных классов (хотя ничего подобного не было, даже напротив) и чувствовали за это ответственность вместе — держась друг от друга неподалеку.       А затем мы стали разговаривать. Очень быстро я понял, за что собратья по сборке не очень любили его: Хеппи был невыносимый пацифист.       Не подумайте ничего, мне тоже очень быстро разонравилась эта чужая война, в которой мы были рождены, чтобы здесь и погибнуть — просто Хеппи был как будто открыто недоволен, а это на Немезисе в принципе не поощрялось. Его спасало — да, именно спасало — то, что он был прекрасного серебристо-белого окраса, что означало принадлженость к первой армаде Старскрима. Может, среди «своих» его не воспринимали всерьез и даже похихикивали над ним, но для остальных летунов он был кумиром. Занятная выходила между нами разница: летучки испытывали трепет перед старшими по классу, но вот колесники и шахтеры были вольны относиться даже к первой армаде, как им вздумается — и это при том, что мы были условно «хуже» них!       До сих пор, честно сказать, мне слабо верится, что автоботы не считали нас полноценно живыми: я думаю, слова «дрон», «клон» или «консервная банка» в отношении нас применялись как обычные ругательства, и никак не буквально. Это, однако, не убеждало Хеппи, который чересчур болезненно реагировал на каждый подобный выпад.       — Они ничего про нас не знают, ничего! — он вот так любил прилететь с задания и пропустить вперед себя весь отряд к Нокауту, чтобы немного поболтать со мной. Я даже не задумывался над тем, как это все выглядит со стороны — просто автоматически понижал голос до приемлемой громкости и слушал его увлеченные рассказы.       — Они всегда такими были. Были и останутся — мы этого не изменим. Наши-то командиры считают так же, а чего ты хотел от врагов?       Он отвел взгляд в сторону и возмущенно стравил накопившийся воздух. Каждый раз, когда он сердился, выглядело это забавно — и я бы рассмеялся, если бы не знал, что сразу за этим он по-настоящему расстроится:       — Скажи, они правда думают, что мы консервные банки?       Он просто не мог смириться с тем, что его, такого всего замечательного и дружелюбного, кто-то может не считать за личность.       Хеппи, как видно, всегда уважал себя. Ну, разумеется: командир ВВС никогда не позволит своим воинам выглядеть хуже себя, но дело здесь было не во внешнем виде.       Он был кем угодно, но не десептиконом — и гордился этим. Летунов, как бы я к ним ни относился, будто с рождения учили вот этому умению гордиться собой, не важно, сделали ли они что-то выдающееся или нет. Так вот Хеппи, возможно, по происхождению и был десептиконом, но не идеологически: для этого нужен был определенный… склад ума, что ли. Тип личности.       Личность Хеппи гордо требовала любви, заботы и покоя: ему нравилось знакомиться с другими ботами, новыми планетами, но никак не на поле боя. Ему нравилось летать, но не нравилось, зачем они летают. К счатью, у него хватало ума никому об этом не рассказывать — мне не пришлось тратить время на объяснения ему, кто такой Саундвейв (главным образом потому, что Хеппи был старше меня на тридцать лет). Что же до меня: я десептиконом был, и самым ответственным, могу сказать!       …впрочем, это далеко не самое мое гордое признание, как видите. Об образованности в наших рядах, не говоря уже о свободном времени, чтобы отрефлексировать, кто из сторон прав, а кто виноват, и речи не было. Можно ли было винить нас за то, что мы слепо шли туда, куда нас направляли создатели?       Раньше я сказал бы, что именно эта идейность, какой бы условной она ни была, и являлась доказательством нашей разумности. Сейчас, подумав об этом как следует, я, кажется, начинаю понимать, почему автоботы считали нас безмозглыми ведрами.       Возможно, среди нас не было гениев (хотя, это как посмотреть: другой мой товарищ однажды помог Нокауту смастерить лазерный скальпель из подручных материалов!), а в рядах истребителей и правда мало кто отличался умом и сообразительностью, но это не значило, что мы не живые.       Еще одним доказательством была мимика. Честно говоря, вспоминать тут особо нечего: сейчас я ношу маску, как и привык, только на людях, а наедине с собой снимаю, но во время службы на Немезисе мы находились в них круглосуточно. Ходить с лицом нараспашку было не запрещено, но строго не рекомендовалось. Нам объясняли так: наша оптика не предназначалась для полноценного существования без маски с визором, и действительно — если ее снять, перед глазами все поплывет, да еще и будет того же цвета, что окуляры. Я вот без маски видел все в красном цвете, Хеппи — в оранжевом, как и все сикеры его партии. Могу понять начальство: нормальные оптодатчики ковали кузнецы на Кибертроне вместе с индивидуальными ти-когами и прочими элементами; проще сделать образец, наметить только контуры лица, а остальное исправить линзами.       Интересно здесь то, как мы адаптировали это под свое мировоззрение: наш одинаковый окрас стал нашей гордой униформой, а лица — каждое созданное по единому лекалу — были вещью настолько личной, что показывать их даже в казармах считалось вульгарно.       Здесь нашим примером и единогласным кумиром стал Саундвейв — тот не только никому не являл своей физиономии, но и даже ничего не произносил вслух. Он таким образом держал дистанцию: вроде рядом, в шаге от тебя, но между ним и всеми остальными всегда была толстенная ледяная стена, даже если кому-то и доводилось случайно коснуться его рукой. Собственно, это и было причиной, по которой все вехиконы старались держаться друг от друга подчеркнуто на расстоянии: никто нам дружить между собой не запрещал, но даже приятели, которые могли приветливо назвать тебя «корытом», скорее всего, не согласились бы пустить тебя в свое сердце. Дружески поболтать — да, пошушукаться о гуляющих по кораблю сплетнях — тем более, но не больше.       Учитывая, что, в отличие от автоботов, на нашем корабле была какая-никакая дисциплина, впускать в сердце кого угодно считалось… неприлично. Даже если между нами не было той почти осязаемой пропасти, которая была между Саундвейвом и остальным миром, на простачков, бегающих по миру с открытой душой (притом не важно, публично или с кем-то наедине), смотрели в лучшем случае со снисхождением. В худшем — как на возмутителей общественной морали.       Но я никогда не слыл особенно культурным парнем — а Хеппи и так не очень уважали его сослуживцы.

***

      Наш нехитрый жизненный уклад со своими обычаями, привычками, условностями, даже суевериями и поговорками, был целой настоящей моделью социума — пускай и сильно упрощенной до размеров одного военного корабля. Мы, вехиконы — похожие внешне, но душевно бесконечно друг от друга далекие — верили… каждый в свое: кто-то, как некогда и я, верил в Большую Идею, кто-то — в последние дни; кто-то был предан командованию, кто-то думал, что мы обречены, ну а кто-то вообще втайне мечтал дезертировать. Представьте себе, были и такие — мне бы нечего было здесь рассказать, не будь я сам одним из них. В одном мы все, правда, были единогласны: друзей нельзя бросать. Под «друзьями» каждый тоже понимал разное (я знал одного пацана — грудью бы закрыл Старскрима, хотя и, по моему мнению, совершенно незаслуженно), но мы никогда не бросали собратьев по сборке. Основной процент вехиконов еще подумал бы, выводить ли из обваливающейся шахты офицера, но без раздумий вытолкнул бы вехикона, с которым подружился пару дней назад. Это было частью нашего негласного «кодекса чести», который распространялся только на нас. Когда-то мы верили, что он будет действовать всегда, вне зависимости от обстоятельств.       Но он посыпался, как зыбкое сновидение, стоило только нам впервые столкнуться с «общедесептиконской» преградой. «Общедесептиконской» — так ее когда-то назвал тот мой товарищ, фанат Старскрима, мир праху его — могла стать только такая проблема, как, скажем, смерть Мегатрона: тогда забывались любые оговорки, любые негласные правила. Как сейчас помню каждый момент: простые автоботы и автоботы высшего командования вперемешку со старшими десептиконами и… нами. Мы были равны не то, что между собой — мы были равны с Саундвейвом. С Шоквейвом. С Праймом!       Никогда больше я не испытывал такого единения со всеми кибертронцами на свете — и больше, честно говоря, не хочу испытывать. Может, именно поэтому я сбежал в космос после всего этого. Тогда меня… страшила мысль, что некто такой как Прайм может быть другом своим солдатам, а не их грозным сюзереном. Этой мысли я избегал, когда мы с Хеппи ходили под его командованием, и относился к нему, как привык. Не знаю, льстило ли ему это или, наоборот, обижало, но по-другому тогда я не мог, а сейчас жалею об этом. Мне кажется, я многое в жизни упустил, пытаясь заново надеть на горло цепь, от которой сам же и избавился.       А, впрочем, не важно. Все они мертвы, каждый из грозных властителей большой вселенной и моего крошечного мирка. Если бы мне представилась возможность выбрать, с кем из них троих побеседовать сразу же после смерти, я бы выбрал, конечно, не Мегатрона, но и не Хеппи, как вы могли бы подумать.       Я бы поговорил с Оптимусом — и задал бы ему всего один вопрос. Почему Хеппи выбрал его?