Узелки

Хванун Гонхака хочет. Это даже сложно назвать любовью — голое желание, похоть, застилающая глаза, страсть, одержимость — все это вместе сплетенное в спутанный клубок с сотнями узелков на тонких ниточках, которые им вовек не распутать, и каждый узел они завязали сами, собственными руками, собственными пальцами, из сотен минут проведенных в слиянии обнаженных тел. У Хвануна внутри электрические разряды, под кожей мечется пламя, на поверхности — холодные мурашки, стоит только Гонхаку его коснуться. Стоит только Гонхаку просто оказаться рядом. Хванун стонет под чужими губами, как же все это неправильно, но как же приятно, открывает шею навстречу бархатным поцелуям, ведет руками по крепкой спине и ему мало, ему вечно мало, ему хочется впитать эти поцелуи в свою память, запечатлеть нестираемыми следами на коже, ощущать их двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, если бы только это было возможно. Потом, конечно же, это желание утихнет, но ему так хочется всего этого сейчас, когда они вот так близко, и когда Гонхак так на него смотрит, что в паху у Хвануна все наливается болезненным возбуждением, заставляя тело нервной дрожью отзываться на любое чужое прикосновение. Он стонет, когда его касаются чужие загрубевшие руки и стонет, когда это прикосновение заканчивается. — Повернись, — хрипло шепчет ему в губы старший и Хванун поворачивается к нему спиной, задыхаясь от ощущения скользящих по его талии ладоней, задыхаясь от влажных поцелуев покрывающих плечи, и от горячего дыхания, опаляющего покрытую мурашками кожу. Хванун его хочет. Хочет так сильно, что у него подкашиваются ноги. У них чтобы побыть вместе вечно так мало времени, но Гонхак не торопится, изучает чужое тело, заставляя Хвануна буквально захлебываться в таких привычных, но каждый раз таких ярких ощущениях. Таких желанных ощущениях, таких разрушающих их обоих ощущениях и заставляет Хвануна просить о большем до тех пор, пока просьба не перерастает в слабую под сводящим с ума возбуждением мольбу, и только тогда касается округлых ягодиц и дразняще ласкает вход. Хванун охает в пустое пространство кухни царапая короткими ногтями поверхность кухонного стола, склоняется ниже и так пошло двигает бедрами, безмолвно вымаливая большего, и почти до крови кусает собственные губы, ощущая, как пальцы старшего, холодные и влажные от смазки проникают, наконец, в его тело, поглаживая изнутри. У Хвануна от этих ощущений сносит крышу не хуже чем от секса. — Вставь, — хнычет он глухо, просит, выпрашивает и руки у него трясутся от возбуждения, колени дрожат, и его всего почти трясет, но Гонхак продолжает дразнить его, продолжает ласкать его с, почти извращенным наслаждением, и Хвануну не остается ничего другого кроме как подчиниться ему, подчиниться и ждать, изнывая от болезненного желания, буйным пламенем сжигающего его изнутри. — Вставь, — молит он стоном, насаживаясь на чужие грубые пальцы и закусывает губы, и оставляет на столешнице влажные отпечатки собственных ладоней, прогибаясь в спине, — я так хочу тебя, не могу больше терпеть… Хвануну кажется, что он слышит Гонхака смешок, спущенный с сомкнутых губ, хотя у самого у него так шумит в ушах, что этот шум заглушает все вокруг, но потом он чувствует, как старший все же убирает пальцы, поддавшись на его мольбу и Хванун нетерпеливо мычит, ощущая пустоту внутри себя. Затем горячо выдыхает чувствуя, как дразняще касается входа головка, как Гонхак трется об него, как прижимается и как входит в распаленное желанием тело Хвануна, заполняя его изнутри. Хвануна кружит от нахлынувшего возбуждения. Он безотчетно стонет, уронив голову на собственные переплетенные на холодной столешнице руки, выгибается, прогибается под чужими ладонями, сжимающими его талию и с наслаждением принимает Гонхака, и подается бедрами ему навстречу, когда удается, наконец, подстроится под его резкие, болезненные толчки. И несмотря на это Хвануну все равно чертовски хорошо. Он не следит за временем — сейчас им обоим не до этого, обжигает дыханием собственные руки, коротко стонет в такт пошлым шлепкам, наполняющим крохотную кухню — вот где они еще не трахались, так это у обеденного стола, и просто плавится изнутри от хаоса собственных ощущений, охватывающих его тело. Хвануну до абсурда нравится, когда Гонхак вот так берет его, пусть даже немного больно и грубо, он был бы нежнее, если бы Хванун попросил, но Хванун никогда не просит, потому что то, что между ними происходит вряд ли можно назвать любовью или влечением, скорее сотни узелков из похоти, страсти и одержимости, которым Хванун не в силах противиться, сколько бы не пытался, и то, чем они занимаются в моменты редких, почти случайных встреч — это не чувственное соитие двух влюбленных, а просто секс, разбавленный нежностью для придания нужного настроя. Кого-нибудь другого это, наверное, расстроило бы, но Хвануну этого достаточно. Ему просто нравится чувствовать поцелуи старшего на своей коже, нравится чувствовать его пальцы внутри себя, нравится ощущать как тесно соприкасаются их тела, когда Гонхак входит в него, берет его, проникает, растягивает, заполняет собой, Хвануну нравится то, что он чувствует когда они с Гонхаком занимаются сексом, неважно где и как это происходит, не важно, находятся ли они в постели лицом друг к другу, как три недели назад или в кухне, не видя лиц друг друга, как сегодня, Хвануном руководит желание, выжигающее его изнутри каждый раз, стоит им только оказаться наедине. Как сейчас, находясь так близко друг к другу, затапливая кухню сбивчивым хриплым дыханием вперемешку со стонами, так нетерпеливо срывающимися с губ Хвануна с каждым новым толчком старшего в его тело. У Хвануна под кожей бушует пламя, ноющей болью отдающей в пах каждый раз, когда бедра Гонхака вжимаются в его ягодицы. Он стонет чужое имя, несдержанно, пошло и почти умоляюще, обхватывает ладонью собственный член и ласкает себя, желая поскорее достичь разрядки, не в силах больше сдерживать бурлящее в теле возбуждение. Гонхак толкается в него, склонившись, Хванун чувствует его близость, чувствует, как горячее дыхание старшего скользит между лопаток и этого хватает, чтобы кончить, излившись на покрытую отпечатками собственных ладоней столешницу. Он вновь стонет, все еще слишком чувствительный, ощущая как Гонхак совершает еще несколько движений прежде чем кончить, с трудом распрямляется и прижимается спиной к горячему, потному телу старшего, сам тоже горячий и потный. Несколько секунд они восстанавливают дыхание, склонив друг к другу головы, затем Гонхак отстраняется, стягивает презерватив и наклонившись к шкафчику под раковиной метким движением отправляет его в мусорное ведро. Хванун неловко подтягивает повыше спущенное белье, спрашивает: — Есть салфетки? Гонхак кивает, натягивает на бедра домашние брюки, выуживает из навесного шкафчика пачку бумажных салфеток и вытащив несколько штук из шуршащей упаковки почти нежно ведет ими между бедер и ягодиц Хвануна, стирая остатки смазки. Хванун это позволяет — они давно перешли ту грань в отношениях, чтобы стесняться последствий собственных поступков, выхватывает у старшего из рук упаковку и стирает с кухонного стола следы собственного удовольствия. Выбрасывает салфетки в мусорку, натягивает белье, застегивает на талии джинсы. — Мне пора, — шепчет почти с сожалением. Гонхак смотрит на него таким взглядом, что у Хвануна внутри все начинает дрожать. — Прости, — качает он головой. Гонхак кивает. — Я понимаю, — говорит тихо. Сухо. — Созвонимся? — Спишемся, — улыбается ему натянуто Хванун, тянется к старшему, замирает в нескольких сантиметрах от его губ. А так ли обязателен этот поцелуй? — Я вызову тебе такси, — проявляет искреннюю заботу Гонхак. — Не надо, сам поймаю, тут недалеко есть стоянка. — Уже ведь поздно… — Я же не девчонка, — смеется Хванун. Выскальзывает из чужой кухни, торопливо натягивает обувь, просовывает руки в рукава теплой куртки, нахлобучивает на голову шапку, — я напишу, как доберусь, обещаю. Прости, ты сам знаешь… — Знаю, — кивает старший. Провожает до двери, ждет, когда Хванун сядет в лифт, кивает на прощание, стоит только младшему обернуться. Хванун кивает в ответ, садится в лифт, торопливо застегивает куртку. То, что они испытывают друг к другу даже сложно назвать любовью — голое желание, похоть страсть, застилающая глаза — очередной завязанный ими узел на тонких нитях собственных судеб, которые они добровольно путают и в конце концов разорвут собственными руками, вот, что они друг с другом делают. Им бы остановиться, остановиться бы хотя бы одному из них и все было бы иначе, все было бы по-другому, но сколько бы Хванун не пытался, у него ничего не выходит. Наверное он просто слабый, наверное, просто глупый, наверное он просто не ценит то, что есть у него в жизни, раз поступает вот так безрассудно, но человек осознает свои ошибки только в том случае, когда наступают их последствия и очень редко случается так, что ошибающийся делает выводы заблаговременно. Хванун уж точно не из таких, иначе он бы давно уже выводы сделал, вместо того, чтобы искать время для случайных встреч после работы, а потом бежать к стоянке такси через непогоду, в надежде застать там свободную машину, лишь бы не трястись в промерзшем общественном транспорте. Какая-то непривычно холодная в этом году выдалась зима, да и осень тоже, и даже лето было дождливым, почти каждый вечер поливая улицы вплоть до конца августа, а в ноябре вдруг выпал первый снег, пусть и растаял он совсем быстро и потом не выпадал до середины декабря. Хванун торопливо садится в машину, сметая с плеч пушистые белые хлопья, скороговоркой бормочет адрес, бездумно смотрит на пролетающий за окном город. Расплачивается с таксистом, бредет к своему дому, поднимается на нужный этаж, ворочает ключами в замке входной двери. — Ты поздно, — улыбается ему ласково Ёнджо в коридоре, ежась от прохладного воздуха, принесенного Хвануном с улицы. Сонный, растрепанный и такой уютный, — может хватит уже брать эти дурацкие дополнительные смены на работе? Ты себя совсем не жалеешь. Пойдем быстрее в кухню, я ужин приготовил. Хванун кивает в ответ, путая всё ещё больше, завязывая очередной узелок. Хванун Ёнджо любит.