Серое небо

      На опустевших улицах Берлина было тихо. Медленно ступая вперёд, Анни молча смотрела на обвалившиеся от разрыва гранат и шрапнели здания, на многочисленные воронки, взрытые ударами тяжёлой артиллерии, на оставленную прямо посреди дороги как советскую, так и немецкую неисправную технику. Да, она победила и пронесла это ужасное бремя войны от начала до самого конца. От отчаянной обороны на подступах к Ленинграду осенью сорок первого до решительного броска на Восточную Пруссию зимой сорок пятого. Она сражалась с фашистами на фронте, с предателями и дезертирами в тылу. Она выдержала три суровые блокадные зимы в стенах осаждённого нацистами города на Неве и продолжала держать оружие в руках и сражалась даже в шаге от голодной смерти! Но теперь она осталась совсем одна. Сколько раз она думала о мирной послевоенной жизни со своим отцом, сколько раз она шла в бой с мыслью и надеждой об этом. А сейчас, после полученного известия о его смерти в фашистском концлагере, эта поганая война сыграла с ней по-настоящему злую шутку. Ей казалось, что будущего для неё теперь попросту нет, что оно закончилось здесь, на территории этого дьявольского нацистского Рейха. Она ненавидела немцев за то что они сделали. Эти твари не принесли ей ничего, кроме боли, страданий и разрушения. Так же, как рёв моторов фашистских танков и вой пикирующих штук больше никогда не выветрятся из её памяти и продолжат преследовать её в самых кошмарных снах оставшуюся жизнь, так и раны оставленные на её душе никогда не затянутся. Сейчас осознание этого проступало для неё всё отчётливее и отчётливее. Именно поэтому в её сердце не осталось больше ничего, кроме пустоты. И злобы. Анни искренне не понимала, почему её руководство не собирается до конца сровнять этот проклятый город с землёй. Не понимала, почему ей, офицеру НКВД, запрещено выстраивать пленную немчуру к стенке и расстреливать, как собак. Сталин и большевики в Кремле видимо всё ещё тешат себя сказками о пролетарском интернационализме и всенародном братстве. Но ей, после всего пережитого, теперь было плевать на интернационализм. Она хотела мести. Конечно, битва за Берлин окончена, а нацистское командование подписало акт о безоговорочной капитуляции считанные дни назад, но застрелить сейчас первого попавшегося ей на глаза немца было бы так же легко, как отнять конфетку у ребёнка. Пускай шанс наткнуться на безоружного гражданского был сейчас гораздо более вероятен, чем на укрывающегося эсэсовца или хотя бы фольксштурмиста, её рука всё равно не дрогнет. Она сможет это сделать. Так же, как фашистская сволочь сделала это с её отцом. И она сделает это. Именно поэтому когда её слух поймал едва уловимый шорох справа от себя, в развалинах, она, поправив козырёк фуражки, незамедлительно пошла на звук. Медленно и бесшумно, словно хищник – в конце концов за последние два года контрнаступлений теперь уже она привыкла чувствовать себя хищником по отношению к немцам, а не наоборот – Анни подступала к источнику звука, не спуская пальцев с кобуры. Несмотря на капитуляцию вермахта, бдительность терять было нельзя ни в коем случае. Пока наконец, юркнув за угол наполовину обвалившегося дома, она не увидела очередные руины. И маленький силуэт, укрывающийся в тени прямо под завалами. По всей видимости, сейчас этот кто-то был уверен в том, что девушка не видит его. И это действительно было бы так, если бы за эти четыре года войны она не научилась различать фрицев там, где увидеть их было практически невозможно. Долго не размышляя она молниеносно выхватила свой комиссарский маузер из кобуры и навела его на цель. — Я тебя вижу. — отчеканила она не спуская глаз с тени маленького человека. Силуэт заметно вздрогнул, видимо осознав, что слова на русском обращены именно к нему и спрятаться не удалось. — А теперь вышел сюда. Медленно. — строго приказала Анни на ломаном немецком с сильным русским акцентом. — Одно резкое движение и я прострелю тебе голову. Слышишь меня?! Шнеля! — она громко пригрозила для убедительности. И это подействовало. Из своего импровизированного укрытия в виде тени развалин навстречу ей вышел мальчик. Совсем юный, лет десяти-двенадцати. Он был невероятно худым, движения его были скованными, и каждый шаг давался ему явно с большим трудом. Судя по всему, он был измучен недоеданием, страхом и бессонными ночами. Лицо его было немного чумазым от дыма и копоти, бирюзовая роба в которую он был одет, порвана и прожжена в некоторых местах, а светлые волосы на голове полностью взъерошены, покрыты грязью и клочьями торчали во все стороны. В таком виде он больше походил на волчонка, нежели чем на мальчика. Видимо на протяжении всего штурма германской столицы он укрывался по бункерам и подвалам и за это время сильно оголодал и ослаб. И ей даже было бы жаль его, если бы он не был немцем. Но больше всего её привлекли его глаза. Большие, голубые, но при этом какие-то... потускневшие и очень серые. Такие же серые и потускневшие, как и небо на этой войне, наполненное бензиновыми парами немецких мессершмиттов и дымом горящих катюш. Она передёрнулась от такой ассоциации. Длинные пряди светлых волос спадали мальчику прямо на глаза, но Анни всё ещё продолжала видеть их. Затравленный и зашуганный нестихающими бомбёжками, он смотрел на девушку, наставившую на него маузер, с неподдельным выражением страха на лице, а его дрожащие губы и трясущиеся ноги только дополняли общую картину. Он определённо боялся её. Это был просто маленький и очень напуганный ребёнок, и разве следовало бы ей, советскому солдату, вымещать свою злобу на нём?... Анни только отмахнулась от этих мыслей. Слишком сильно она возненавидела немцев за это время. И ни за что на свете она не позволит одурачить себя его миловидной внешностью. Белокурый, голубоглазый, с бледноватой кожей и слегка вздёрнутым носиком. Ну прямо-таки настоящий арий, о превосходстве которых так яростно визжал их поганый фюрер и его мерзкие пропагандисты. И почему же тогда этому маленькому немецкому выродку не оказаться каким-нибудь фольксштурмистом или гитлерюгендом? Разве Гитлер постеснялся бы мобилизовать на защиту своего Рейха этого юнца? Конечно же нет. Анни прекрасно знала и слышала истории о том, как такие маленькие и с виду невинные дьяволята подрывали советскую технику во время штурма немецких городов, а вместе с этим и её соотечественников. А значит и у этого гитлеровского выкормыша, стоящего прямо перед ней, наверняка сейчас за пазухой фаустпатрон. Да. По крайней мере, именно так она и напишет в рапорте. Когда пристрелит его. Ведь тот факт, что это просто напуганный и ни в чём неповинный ребёнок, признавать ей по-прежнему не хотелось. Словно прочитав её мысли, мальчик весь помертвел, его большие глаза расширились ещё сильнее, а мордашка исказилась в настоящем ужасе. Теперь он задрожал весь, словно осиновый лист. Даже на расстоянии Анни могла видеть все эмоции отразившиеся у него на лице. Даже на расстоянии могла чувствовать его учащённое дыхание, его бешеный стук сердца, его страх. И от этого медлила. Ведь она всё ещё собиралась убить ребёнка. И тут, впервые за несколько лет злоба, зародившаяся у неё на войне и крепко засевшая в её сердце, начала стремительно испаряться. С каждой секундой дольше глядя на мальчика перед собой её решимость нажать на курок таяла. Глядя на его дрожащие губы, на трясущиеся от страха руки, на побелевшую детскую кожу. И в особенности на его серо-голубые глаза. Ведь несмотря на подавляющую серость и тусклость, в них всё ещё оставался тот маленький, почти незаметный яркий оттенок голубизны, который напоминал ей небо. Не это — серое, пасмурное и пропахшее ядовитыми парами, нет. А то самое небо, которое было до войны. Живое, бескрайнее, чистое, мирное синее небо. Неужели она позволит ему навсегда остаться таким же серым и мёртвым, как сейчас? Неужели её душа за четыре года войны прогнила настолько, что она готова убить ребёнка просто потакая своей ненависти? Неужели она отнимет жизнь у этого мальчика также, как мерзавец Гитлер отнял жизни у её отца, друзей, у миллионов её соотечественников? Неужели она станет таким же монстром, как та самая гитлеровская погань из СС, которая без разбора вешала женщин, стариков и детей и жгла деревни руководствуясь собственной злобой? Медля ещё пару секунд, Анни шумно выдыхает и опускает оружие. Нет, она не пойдёт на это. К черту войну. Вместо этого Анни убирает маузер обратно в кобуру, недолго шарится в маленьком вещмешке, подвязанном у неё на боку, и вытаскивает небольшую булку хлеба. Ещё секунда-две, и немецкий мальчик вот-вот сорвался бы с места, чтобы сбежать от солдата прочь, пользуясь тем, что она отвлечена, но лишь завидев еду, он вдруг снова застывает как вкопанный, не в силах сдвинуться. Возможно, в другой ситуации она бы усмехнулась такому поведению или хотя бы посчитала это забавным, но только не сейчас. Ещё в блокадном Ленинграде Анни очень хорошо уяснила то, что такое голод, убирая истощённые трупы прямо с Невского проспекта. А ещё то, во что голод способен превращать некоторых... людей. — Иди сюда. Смелее. — смягчившись говорит девушка. Она больше не приказывает, она подзывает его мягко и тихо, и терпеливо ждёт. Глядя на еду, мальчишка судорожно сглатывает быстро скопившуюся от голода слюну во рту. Он ещё некоторое время колеблется, словно внутри него ведётся активная борьба между страхом и голодом, пока последний, в конце концов, не берёт своё, и он не подаётся вперёд. Мальчик подходит к ней медленно и осторожно, почти крадётся, словно дикий зверёк. Его глаза то и дело беспорядочно мечутся, в попытках следить за девушкой в сине-малиновой фуражке, дабы в случае агрессивных движений с её стороны быстро ретироваться назад и удрать как можно дальше, но голодный разум то и дело заставляет его зрение больше фокусироваться на булке в её руках. И когда он оказывается достаточно близко, Анни слегка наклоняется вниз и аккуратно протягивает ему хлеб. Молниеносно мальчик вцепляется в него, словно мышонок, и спешно отходит на пару шагов назад, стремительно разрывая расстояние между ним и советским солдатом. Но не убегает. Всё так же стоит, смотрит на неё, но уже не со страхом — с осторожностью, какой-то детской пытливостью, интересом и в то же время необыкновенной усталостью и печалью, словно он и не ребёнок вовсе. Анни несколько секунд ещё смотрит на него в ответ, всматривается в его детское лицо, подбородок, нос и тоскливые сероватые глаза. Она почти нутром чувствует, словно должна сейчас что-нибудь сделать, сказать, но не знает что именно – она давно уже разучилась проявлять эмоции и чувства. В конце концов, на войне они были попросту не нужны. Простояв так ещё немного и сдерживая внутри себя какое-то гнетущее чувство разочарования, она всё-таки остаётся непоколебимой. И разворачивается назад. Нет. Ей не стоило здесь долго задерживаться. Надо было возвращаться к своему взводу. Однако, не пройдя и пяти шагов, Анни внезапно чувствует, как маленькие ручки настойчиво тянут её за подол кожаного пальто, заставляя остановиться. С недоумением, она оборачивается и смотрит вниз. Маленький немецкий мальчишка вцепился в краешек её одежды, и молча смотрел на неё сверху вниз своими большими голубыми глазёнками с какой-то безмолвной просьбой. Словно он не хотел, чтобы она уходила. Словно он не хотел, чтобы его снова оставляли здесь одного, посреди дымящихся развалин и военного серого неба. И в этот момент Анни словно до костей пробрало. Ведь война разлучила этого мальчика с близкими точно также, как и её. Он был совсем одинок. И сыном какой бы фашистской твари он бы ни был, она не могла этого просто так оставлять. И тогда её сердце словно когтистой лапой сдавили, а ноги стали ватными. Впервые после смерти отца, она ощутила в себе это странное чувство. Приятное чувство. Чувство, что она всё ещё нужна кому-то, что ещё ничего не кончено и следует продолжать жить дальше. Это было действительно невероятное чувство. И это чувство заставило её рухнуть на колени и крепко сгрести в объятия маленького немецкого мальчика, утыкаясь лицом в копна его густых пшеничных волос, пускай и грязных от сажи и копоти, но таких приятных для неё. Она прижимала его к своей груди так близко, словно родного, а он изо всех силёнок жался к ней в ответ, сопел и вздрагивал. И по щекам её текли слёзы.