Энтропия — мера неупорядоченности.
Вселенная стремится к хаосу, и, когда он достигает максимума, наступает равновесие
— Так странно, не находишь? Мне бы стоило быть сейчас у подруг, а я здесь, в магловском баре. С тобой. — Кто лучше сумасшедшего русского расскажет, как лечить душевную боль водкой и почему не стоит этого делать? — невесело усмехается он. Гермиона улыбается и качает головой. Он знает, о чем говорит, но пытается скрыть. Плохо пытается. — Ты можешь и лучше притворяться, — прямо говорит она. — Зачем? — искренне спрашивает Антонин. — Нас здорово потрепало, и как ни скрывай, этого не изменить. Он прав, но Гермиона все ещё не сдается. — Я не хочу застрять в этом, — шепчет она, зная, что Антонин прочитает по губам. — Помнить — это ещё не застрять. Паршиво будет, когда у тебя ничего больше не останется, кроме не самого лучшего прошлого. — Как у тебя? — она хочет сделать ему больно, так больно, как только сможет. — Как у меня, — спокойно кивает он. — Ты ждала, что я сейчас психану и спалю бар, да? Нет, не ждала. Втайне надеялась, но не ждала. И он это знает. — Как там твои мальчишки? — переводит он тему. — Как всегда, — вряд ли ему действительно интересно, как живут Гарри и Рон, — один в аврорате, другой в бизнесе. Антонин кивает и заказывает две новых порции виски. — Сколько тебе лет? — спрашивает он самым светским тоном. Он спрашивает прямо. Никаких приличий. — Двадцать пять, — отвечает Гермиона, салютуя бокалом. Антонин дёргает уголком губ. — Двадцать пять, — медленно повторяет он, — почти не изменилась. Врёт. Нагло врёт. Гермиона ему так и говорит: — Ну ты и лжец. — Мне можно, я не джентльмен. Вру, если захочу. Говорю правду, когда вздумается. Сейчас, например, скажу. Все это, — обводит рукой их бокалы, — не нужно тебе. Они допивают виски молча, и Антонин кладет на стойку деньги. Гермиона честно пытается заплатить за себя сама, но он не позволяет. — Я не джентльмен, но сейчас ты со мной. Поиграю в рыцаря для юной леди. Гермиона не настаивает. Хочет — пожалуйста. Антонин протягивает ей руку, и это до странного забавно и галантно. В голове даже мыслей нет отказаться. — Как ты смотришь на то, чтобы немного прогуляться? Гулять с пожирателем просто неразумно. Идти в ночь с Долоховым — неразумно втройне. — А давай, — слишком быстро, чтобы не передумать, говорит Гермиона. На улице пусто и холодно. — Ты сказал, что мне это не нужно. Что не следует напиваться или что-то такое. Так почему, Антонин? Почему тебе можно, а мне нет? Впервые за вечер она назвала его по имени. Кажется, впервые за всю историю их знакомства. Он остановливается и смотрит Гермионе в глаза, внимательно и слишком трезво, слишком серьезно. — И тебе можно. Кто же запретит? Только ты сама сказала, что боишься застрять. Даже если ты будешь каждую ночь пытаться забыться, забыть не сможешь, наутро будет в сотню раз паршивее. Лучше учись с этим жить. — Семь лет прошло, — медленно говорит Гермиона, — должно же стать легче. — Должно, но не обязано, — невесело усмехается Антонин, щёлкая зажигалкой. — Ты не понимаешь! — почти кричит она. — У меня как будто черная дыра за грудиной. Как будто сотня дементоров постоянно где-то вокруг. В голове чудовищный хаос. А ты, Мордред бы тебя побрал, смеёшься! — Не понимаю? — лёгким движением пальцев отправляет сигаретный фильтр через перила моста. — Где уж мне понять. Гермиона замирает и тяжело дышит. — Смеюсь, девочка. Попробуй, неплохое занятие. — Прости, — громким шепотом, — прости меня, я не должна была так говорить. Гермиона Грейнджер извиняется перед пожирателем. Мир сошел с ума. Антонин притягивает ее ближе. В медвежьих объятиях, укрытая черной косухой, Гермиона расслабляется. Мир окончательно спятил. — Мы много чего сделали, хотя и не должны были, — говорит он. — Не тебе просить за это прощения. Гермионе нравится стоять с ним вот так. Ну и какая разница, что Антонин бывший пожиратель, если он обнимает ее сейчас так нежно, как никто раньше? Звёзды над головой не складываются в созвездия. Хаос внутри пробуждается. — Ты мог убить меня. Дважды, по меньшей мере, — ей сейчас почему-то очень важно знать. — Ты была ребенком. Умным, способным, но ребенком. Если бы ты вздумала напасть на меня сейчас, я бы бил в полную силу, — не врёт. — Способным? — почти кокетливо спрашивает Гермиона. — Дорого бы дал за ученицу с таким интересом и потенциалом. Тебя немногие чистокровные могли победить один на один. На одной руке пересчитаешь. Приятно. Приятно стоять на берегу, греться в его руках и слушать скупые комплименты. Гермиона улыбается и чувствует, что Антонин прижимает ее ближе. Он снимает куртку и накидывает ее Гермионе на плечи, а сам берет ее руки в свои. — Холодные, — поясняет. — Проводишь до дома? — спрашивает Гермиона, и Антонин кивает. Это подходит под определение самоубийства? Ну и Мордред с ним. Антонин снова шутит о чем-то, и Гермионе в кои-то веки действительно смешно. Дышать легче. Хаос клубится разноцветным дымом. У дверей она замирает на миг, а потом оборачивается к Долохову. — Зайдешь? У меня... — запинается, — у меня чай есть. И, кажется печенье, но не факт. Гермионе очень не хочется отпускать его обратно в холод. — Благодарю, — склоняется в шутливом поклоне и целует кончики ее пальцев. Гермиона отворачивается, чтобы скрыть порозовевшие щеки. В ее маленькой студии Антонин кажется совсем гигантом. Откуда-то из-за шторы вальяжно выходит Живоглот, ластится к хозяйке, но она осторожно отодвигает его ногой и включает чайник. Кот фыркает и переключает внимание на гостя. Когда Гермиона оборачивается, зверь уже сидит у Долохова на коленях и милостиво позволяет себя гладить. Гермиона хмыкает. Антонин выглядит довольным, кот тоже. Долохов осторожно спускает его на пол и принимает кружку. Чуть обжигает руку и смеётся тихо. Гермиона протягивает руку за печеньем, и широкий рукав скользит, открывая кожу. Антонин дёргает уголком губ и касается ее предплечья пальцами, ведёт по коже, едва касаясь. — Белла, — говорит Гермиона, прекрасно понимая, что он и так знает. Кажется, он вообще слишком много знает. Слишком хорошо понимает ее. Злая, очень злая шутка мироздания. Антонин выдыхает и смотрит ей в глаза. Гермиона, догадывается, о чем он хочет знать. — От моего... тоже остался? Гермиона улыбается зло и печально. Остался. Она кивает и поднимает свитер вместе с футболкой. Рубец, как от ожога, широкой полоской пересекает ребра и уходит под тонкое кружево белья. Антонин встаёт, делает шаг и кладет на шрам руку. Она большая и очень горячая. Жарко. Он не двигается. Смотрит на Гермиону сверху вниз несколько долгих секунд, а потом падает на колени и прижимается к шраму губами. При его габаритах, выходит на удивление грациозно. Хаос собирается облаками, взлетает и оседает в мыслях. Гермиона запрокидывает голову и гладит Долохова по скуле. Горло сводит болью. Когда Антонин поворачивает голову и целует ее ладонь, хаос бушует. Гермиона почти плачет, когда он одним красивым движением встаёт с колен и подхватывает ее на руки. Потом обхватывает Долохова за шею, улыбается и сама целует его. Антонин опускает Гермиону на кровать очень аккуратно, и тем ярче контраст с его резкими движениями, когда он стягивает свитер. Хаос беснуется, пульсирует уже не в голове — во всем теле, кипит в крови и, наконец, взрывается ярким. Когда небо над домами начинает светиться золотисто-розовым, а рука Антонина ощущается таким правильным теплом на животе, Гермиона больше не чувствует хаоса. Достигнув пика, он исчез, оставив после себя только умиротворение. Этим утром Гермионе не снятся кошмары.