В отражении боли твоей

Он отталкивается от безмятежного льда самыми кончиками рёбер уже давно не новых коньков, прокручиваясь, кажется, раза четыре. Где-то на периферии сознания толпа радостно кричит, вопит о том, как же этот маленький и хрупкий цветок на льду безупречен. Хотя многие даже и не понимают, какой только что был выполнен элемент, сколько баллов за него дадут, для них главное, что фигурист уверенно приземляется, оставляя после себя крошки льда, разлетающиеся во все стороны. Эта многогранность зашедшего на дорожку шагов фигуриста заставляет даже не моргать, лишь бы не упустить ни одного взмаха длинных ресниц. Рукава из полупрозрачной ткани, переходящие из белого в аквамариновый, развиваются от пролетающего и окольцевавшего все тело ветерка, который создаётся самим фигуристом. Юнги грациозно, будто он ленивое божество, сошедшее к людям в выплату за их грехи, вскидывает тонкое запястье, словно ведёт его к солнцу, просится обратно. За его спиной, что усеяна россыпью переливающегося бисера, словно роса на утреннем лугу, развеваются будто невидимые белоснежные крылья. Словно он и правда сейчас расправит их и воспарит. Он не смотрит на яркие плакаты со своим именем, опускает такого же цвета, как и сам лёд под его ногами глаза на свои, вставшие в завершающую позицию, коньки. Только эти серые радужки — призма, фальшь, которой Юнги пичкает всех без их согласия, давно вызвав привыкание. Под слоем специального материала россыпь чистого изумруда, который никогда не будет виден на камерах. Юнги не позволит. Комментаторы, наверное, что-то судорожно вопят, знаменуя очередную завершенную эру великого принца. Юнги и правда принц. Настоящий, ледяной, который заперт в башне, как в самых примитивных сказках. Он заперт под миллионом замков, а где-то извне бродит свирепый дракон, который никогда не отпустит своего принца. На льду под лезвиями вырисовываются красивые полосы, только Юнги смотреть на них уже не может. Легкие окольцовывает пламенем, будто в них медленно и мучительно вливают раскалённую сталь, а ноги будто обматывают цепями и тянут прямо на дно. Он так заученно и бездушно выпрямляет идеально ровную спину, разводит руками по сторонам света и кланяется, глубоко и грациозно, отдавая своё уважение все ещё стоя аплодирующим зрителям. На лёд продолжают лететь цветы и игрушки, но Юнги просто проезжает мимо, их и без него соберут и отправят в детские дома. Фанаты, наверное, и не догадываются, что их презенты он даже и не видит. — Отлично постарался, — победоносно тянет свои яркие губы в улыбке женщина, когда Юнги по-ленивому натягивает на коньки цветастые чехлы. Он бы их не разрешил. Но там, где он всегда стоял, стоит она. Она — временный тренер, на неё Юнги совсем все равно. На тренировках она всего лишь безмолвная тень, просто следящая за сливающимися со льдом убитым пареньком, у которого набатом в голове бьет другой голос. Он застёгивает белую олимпийку под горло, прячет за ней свой богичный костюм, который выбирал не он и лениво вскидывает взгляд на экран. Ему не нужно играть в гадания, слышать что-то подбадривающее от тренера, потому что знает, что рядом с его именем и фамилией всплывёт жёлтенькая табличка с цифрой «1». Как и всегда. — Очередная легендарная победа! Вы можете себе представить, что мы живем в одно время с этим божеством? Я вот совсем не могу, — надрывным голосом вещает комментатор, когда для награждения выстилают длинный ковёр и ставят пьедестал. — Ну оно и понятно, он ведь ученик мистера Чона. Боже, когда я произношу это имя, веришь нет, меня дрожь пробирает. Этот человек войдёт в тренерскую эпоху, — соглашается со словами своего коллеги вторая комментаторша, чуть ёжась. — И правда, что от произносимого имени не только у тебя бегут мурашки. Может меня сейчас возненавидят последователи мистера Чона, но эти два года, пока он сидит в тюрьме, словно дышаться легче стало. И не только ведь нам, но и Юнги. — А я вот не хочу вспоминать два года назад, когда этот милый мальчик остался один. Без тренера, брошенный на одну команду Чонгука. Он ведь тогда впервые получил серебро. Впервые, Майк, — взбудораженно поправляет наушники девушка. — Все, не хочу вспоминать тот взгляд, когда он стоял ниже Лиена. Не буду исключать, что это тоже один из великих фигуристов. — Да, никто не спорит, что Лиен всегда в затылок дышит Юнги, а в тот период ему предоставился чудесный шанс обыграть принца, — кивает головой комментатор, следя за действиями на льду со своей кабинки. — Но был бы там Чонгук, мне кажется, он бы вырвал его сердце прямо на бровке. Юнги при Чонгуке никогда не проигрывал, — ее голос почти исчезает в конце, а многие телезрители, наверное, испуганно вжались в диваны. — Не думаю, что нам можно такое говорить, — кашляет в кулак комментатор и кидает многозначительный взгляд на свою коллегу. — Да и говорят он выходит скоро. — А разве он вернётся к тренерству? Разве им можно иметь судимость? — Не думаю, что это важно мистеру Чону. Он никогда не оставит своего мальчика. И как бы пошло это не звучало, это железобетонный факт. Юнги стряхивает ладонь тренера со своего плеча и тянет белоснежную улыбку на камеру, когда объявляют его первое место. Пока он плавно скользит по льду, оставляя на нём какие-то свои иероглифы, сталкивается с настоящим морозным взглядом. У Лиена он реальный, а не как у Юнги — фальшивый. Тот стоит у второго места, а на губах что-то такое будоражащее, что заставляет кровь стынуть. Но Юнги все равно на него, он уже видел самое страшное, чувствовал боль, больше некуда. Он тормозит посередине, поднимается на пьедестал и кланяется так, как может только он. Работники ледовой арены по-умному наводят свет на его костюм, что камни на нем начинают плясать светотенями на льде рядом. — Мне поздравить тебя? — Лиен вальяжно, не торопясь, склоняет голову в сторону Юнги, не стесняясь никаких камер, смотрит в упор. Сканирует абсолютно все чуть виднеющиеся веснушки, чёрные и самую малость вьющиеся локоны и такой беспристрастный взгляд, глядящий упрямо вперёд. — Не переступай через свою гордость. — Моя гордость не пострадает, если потом я коснусь твоей щеки, проведу ладонь к ключицам и к тонкой талии, — он совсем похабно толкает язык за щеку, не стесняясь никого в этой какофонии света и звука. — Слышал, что он возвращается сегодня. На твоём месте я бы бежал далеко и надолго. Он не простит тебе то второе место. — Ты не на моем месте, — разделяя каждое слово, цедит сквозь зубы Юнги. — Ты лишь жалкий ублюдок, мечтающий прибрать к своим рукам то, что давно принадлежит ему. — Моя слабость, — как-то угрожающе рычит он, одним рывком поднимаясь на пьедестал к Юнги, прижимая его резким движением к себе, касаясь своими губами нежной кожи уха. Фотографы, посчитав это знаком, радостно машут фотоаппаратами. — Ты чёртов мазохист, знал? Он ломает тебе ноги, тело, душу, а ты, как верный пёсик, поджав хвостик, каждый чёртов раз снова бежишь к нему, ждёшь его. Он прав. Чертовски прав. Юнги лютый мазохист. — А тебя раздражает этот факт. — Я тоже могу переломить твои косточки одним движением. Ты тогда будешь смотреть на меня так же, как на него? — Лиен пытливо, мёртво ждёт ответ, разглядывает идеально ровный носик, выщипанные брови и скалится, ведя языком по ряду зубов. Он идеален, просто чертовски идеален. Его округлая задница просто идеально впишется в ладони Лиена, а гладкие ноги (Лиен уверен, что все его тело гладко выбрито) созданы для его губ. Только все, все это снова достанется не ему. Этот блядски красивый мальчик снова достанется только мистеру Чону. — Никогда, — Юнги поворачивает голову медленно, разделяясь слово на слоги, убивая каждым. Так мерзко и грязно. Он филигранно делает шаг в сторону, вальяжно скинув с себя чужие прикосновения. Его касаться смеет только один человек.

🥇🥇🥇

Хосок, привычно забирающий Юнги после соревнований, тянет губы в улыбке и вручает такие любимые им белые хризантемы. Хосоку с самого первого дня было приказано взгляда не спускать с парня, везде возить и защищать. Хотя защищаться надо бы от мистера Чона. Юнги в шутку иногда называет его нянькой, слишком уж Хосок любит носиться за ним, будто он полоумная мамаша. — Он будет к вечеру, — Хосок выдаёт это апатично, тихо, а у Юнги происходит внутри атомный взрыв. Внутри словно взорвалась маленькая Хиросима, снеся сумасшедшее трепещущее от ожидания сердце. — Он знает про второе место? — заглядывает в глаза Хосоку с надеждой, голос звучит совсем тихо, а надежда тлеет в раскалённом воздухе. Но в ответ лишь эта многозначительная тишина, покрывшая фарфоровую кожу уродливыми бороздами. Юнги уже фантомно слышит этот звук ломающихся костей и эту до отчаянного вопля мёртвую тишину. Он всегда молчит. Тишина ходит с ним за руку, как верная жена неверного мужа, смотрит на Юнги с презрением, осуждает, а он разбавляет ее своим воплем боли и сумасшествия. Потому что Юнги чёртов мазохист. В его комнате приглушённый свет, который распаляется только от свечек. Они медленно тлеют, плавятся, напоминая Юнги себя. Он бы сравнил себя именно со свечкой. Вдоль стены уже много лет расположен длинный станок, много зеркал. Потому что он ловит кайф от вида их тел в отражении. Он любит обладать и видеть это. Видеть взгляд того, кем обладает, а Юнги ему дарит его каждый раз. Искренний и сумасшедший. Юнги аккуратно настраивает проигрыватель, ставя что-то медленное и плавное. Одним движением скидывает с себя почти всю одежду, чуть ёжась от странного сквозняка. Он придёт, а когда придёт, то просто будет смотреть. Юнги знает. Он закидывает идеально ровную ногу на станок, плавно скользит ладонями по дереву, прикрывая глаза. По голой коже бегут мурашки, но он не открывает глаза. Продолжает плавно тянуться, попадая в каждую ноту мелодии. Где-то на задворках колыхаются его почти все золотые медали, будто по ним провели рукой. Последняя бренчит особенно громко, но даже это не заставляет Юнги открыть глаза и пропасть. Внутри плескается что-то тёплое и мёртвое, а там, где должны трепетать бабочки — смоль. Они подохли все. Когда до его носа доходит этот за столько лет не меняющийся запах «Кензо», Юнги распахивает глаза резко и широко, поворачивая голову. Он сидит в кресле, как и всегда. Рука, обвитая дорогими часами, подпирает голову, на нем все такое же идеальное чёрное пальто. Оно похоже на то, в котором он видел мистера Чона последний раз. И снова за его спиной тишина, пугающая и многогранная. Он смотрит из полуприкрытых век ровно, а Юнги уже слышит свои ломающиеся кости и умирает внутри. А сердце такое дурное, что бьется в эйфории от радости, потому что впервые за два года снова чувствует его притягательную близость. Снова ощущает его силу, харизму и готово само лопнуть, уродливо забрызгав стены. Юнги ни на секунду не останавливается, продолжая растягиваться. Тянет лодыжку выше, открывая вид на аккуратный член с розоватой головкой. К мистеру Чону нельзя поворачиваться спиной намеренно, никогда. Юнги до сих пор не чувствует иногда позвонки, когда вспоминает свою оплошность. Он всегда молчаливо смотрит, наверное, наслаждается. По крайне мере Юнги хочется так думать. Одного ленивого взмаха его руки хватает, чтобы Юнги моментально оттолкнулся от станка и почти модельной походкой прошествовал к нему, медленно, не разрывая контакт, опустился у его коленей, касаясь их щекой. Чонгук кладёт усеянную перстнями ладонь на тёмную макушку, а он, будто слепой и голодный до ласк котёнок, тянется вслед, требует ещё. Но требует тихо, молча, потому что он не имеет права делать это громко. — Ты доволен мной? — звучит так отчаянно, будто Юнги распадётся пеплом, услышав отрицание. Но в антрацитовых глазах привычное ничего, многогранная пустота, что Юнги теряется в этих гранях. Он смиренно ждёт ответа ещё минуту, две, а потом чуть выгибает идеальную спину и встаёт на колени, носом утыкаясь в ширинку. Рука, все время медленно поглаживающая шелковые волосы, чуть сжимается, но Юнги все равно тянет зубами молнию. Берет на себя риск движением ладони попросить мистера Чона чуть приподняться, спустить чёрные брюки, высвободив крупный, увитый сетью вен член. Смотрит на него забвенно, словно он — потерянное достояние искусства, которое вернули после века поисков. Юнги сначала нюхает, он всегда так делает. Просто тянет воздух, утыкаясь носом в мошонку, и как-то гордо улыбается, заметив легкие мурашки на теле напротив. Он нетерпеливо ведёт языком, обводя каждую борозду, вылизывает головку, смакуя все оттенки вкуса. Ему плевать, что Чонгук не был в душе, главное, что тело Юнги до сих пор хранит температуру воды и запах свежего геля. Ладонь на локонах сжимается крепче, когда Юнги с блядским причмоком обхватывает член припухшими губами, закатывая глаза. Но грубая ладонь тянет назад, заставляя Юнги выпустить изо рта и запрокинуть голову. Чонгук склоняется прямо над ним, скользит взглядом по забытым сознанием родинкам, водит носом по нежной коже щеки и шепчет прямо в губы замершему Юнги: — Я тебе говорил уже, что ты годен только на то, чтобы блядски отсасывать. Не больше. Юнги готов завопить от раздирающей грудную клетку боли. Он виновато опускает взгляд, поджимает дрогнувшие губы, но его голову снова тянут ввысь за подбородок. — Я не разрешал тебе опускать взгляд, — он держит лишь двумя пальцами, но Юнги меж его коленей плавится, подстать свечам на столе. — Позволил себе расслабиться, позволил кому-то допустить мысль позариться на твоё законное место. Ты хорошо себя чувствуешь после серебра, сахарный мальчик? Оно же как наркотик. Раз попробуешь и остановиться не сможешь. — Нет, нет, я смогу. Это был один раз, — пытается оправдаться, но под слоями кожи внутри рождается обволакивающий крик под этим взглядом. В глазах мутнеет. — Но он был, — рычит Чонгук, резко дёрнув Юнги на себя, поднимаясь с кресла. Он перекручивает его в своих руках, прижимает его спину к своей груди, выставля правую руку. Юнги понимает его без слов, моментально вскидывая ногу, кладя ступню в его ладонь. Он ведёт ее высоко, что давно привыкшее к растяжкам тело Юнги отдаёт тупой боль, но он поджимает губы, а только потом вспоминает, что они напротив зеркала. Ошибка. Мистер Чон дёргает ровную ногу почти за голову Юнги, но тот не меняется в лице, хотя в комнате стоит отчетливый хруст. Со стороны может показаться, будто кукле плохой ребёнок выламывает ноги, издевается. — Все они боятся смотреть в мои глаза, твердят о некомпетентности, пишут статьи о том, что я ломаю кости, но почти всегда только один мальчик забирает первое место. Мой мальчик. Внутри Юнги давно орет, выдирает себе волосы, но снаружи он беспристрастен. Потому что показать эмоции мистеру Чону — закопать себя живьём. — Но за это серебро я тебя лично погружу в раскалённый асфальт, а как он засохнет, выдеру и заставлю откатывать все твои произвольные программы. — Такого больше не повторится, — только и получается прошелестеть у Юнги, когда Чонгук чуть отталкивает его, заставляя выполнить вращение. — Ты снова умер. Тот, кого я возродил за два года умер, — звучит как приговор для Юнги, который смеет посмотреть на мистера Чона лишь в отражении зеркала. — Я снова значит тебя убью и создам настоящего чемпиона. Он за плечо разворачиваете Юнги к себе и подхватывает на руки под ягодицы, сажая на длинный стол. Медленно ведёт ладонями по лодыжкам, чуть задирая их. Осматривает внимательно, скрупулёзно, даже нежно, как кажется Юнги, что у того сердце делает глухой кульбит. Он касается аккуратненьких пальчиков губами, поднимая голову на застывшего в ожидании Юнги. — Что произошло с твоими ножками? — и он сжимает их резко, моментально. До Юнги не сразу доходит этот страшный хруст. Сначала он видит непривычно ровные для косолапого Юнги ступни, а потом его накрывает боль. Она накрывает цунами, заключает в объятия, словно так давно не видела лучшего друга. Юнги кричит, вопит от сдирающих кожу заживо ощущений. Падает спиной на стол, впивается в лицо ладонями, словно мечтая содрать его, продолжая дергаться в конвульсиях, бессознательно стараясь дотянуться до сломанных ступней. Кажется, он отключается от болевого шока, а просыпается на твёрдых и тёплых коленях Чонгука. Он прижимает все ещё его обнаженное тело к себе, все ещё сидя на привычном кресле, медленно поглаживает его макушку, покоившуюся в плавном стыке шеи и плеча. — Я буду ломать тебя снова и снова, пока не получу тело того, кто будет не способен получить серебро. Это его наказание и поощрение. Юнги опускает взгляд на перевязанные ступни и поднимает голову, распахивая большие лисьи глаза, натыкаясь на взгляд в ответ, смотрящий сверху вниз. — Ты больше не уйдёшь? — Никогда, — тянет он, не переставая поглаживать нежную спину, целует. Так глубоко и опьяняюще, что раскалённая боль в ступнях уходит на второй план. Сейчас он ёрзает на вновь застёгнутых брюках костюма. — Я себя растягивал, — шепчет ему в губы, обхватывая его за острые скулы, смотрит так, будто больше у Юнги никого нет. У него и нет больше никого. Только дурное сердце и мистер Чон, возводящий его сахарного мальчика на Олимп. — При мне. Сделай это при мне, — и Юнги беспрекословно слушается, заводя руку себе за спину, мгновенно проникая пальчиками в горячую дырочку. Запрокидывает голову, а Чонгук опускает руки, снова просто смотрит. — Я хочу слышать твои стоны. И он стонет. Громко, рьяно, даже громче, чем при сломанных конечностях. Он скользит по брюкам Чонгука, создавая трение и мечтает наконец почувствовать ту самую заполненность внутри. — Черт возьми, — рычит Чонгук, резко дергая молнию брюк и заставляя Юнги остановиться. — В тюрьме было столько блядских мальчиков, которые были так похожи на тебя. И я все спрашивал себя, чем они отличаются от тебя? Но ты и правда совершенство. Блядское великолепие. Юнги сам опускается на крупный член. Внизу живота тут же все скручивает в болезненной истоме, а Чонгук крепче обхватывает его тонкую талию, пальцами рёбра просчитывает, словно решая, какое сломать. Юнги разлагается от этих слов. Он и правда чёртов мазохист, потому что Лиен прав. Сколько бы ещё костей Чонгук ему не сломал, он будет возвращаться, как верная шавка. Потому что Юнги без ума от Чонгука. По-своему, по-сумасшедшему. А мистер Чон в каждый своей жизни будет искать своего сахарного мальчика, потому что одного века явно мало, чтобы насытиться им.

У настоящих историй любви финалов нет.