***
22 июня 1941 года, ровно в 4 утра на маленькое село Хмiльна упали первые бомбы. Началась адская паника. Никто ничего не понимал. Никто не знал, что началась война. Кто-то говорил, что это наши проводят боевые учения, кто-то — что напали немцы. Все перепуталось. Перепуганные мирные жители закапывали на собственных огородах зерно и одежду; хлева, погреба, подполья — все переделывали под землянку, а у кого была возможность — в спешке покидали село. В 8 утра этого страшного дня появилась на свет и я. С испугу мама родила меня раньше положенного срока. Красненькую, недоношенную, с малым шансом выжить. Но я выжила. И стала пятым ребёнком в семье и второй девочкой. Конечно, тогда я была совсем маленькая и многого не помню. Но многое знаю из рассказов бабушки. Наш дом был уничтожен бомбой в первые дни войны, и все эти годы мы прожили в яме под хлевом. Это и была наша землянка. Внутри не было никаких кроватей — лишь доски. На них и спали. От «холодной» смерти спасало отсутствие холода как такового. На Украине не бывает сильных морозов. Но и сказать, что было тепло зимой, тоже нельзя. Намного теплее становилось, когда готовили. В землянке соорудили что-то вроде маленькой печки из кирпичей, принесённых со старого сгоревшего дома, а сверху накрыли железом. Её растапливали и варили еду. Но и есть-то особо было нечего. Весной, как только появлялась крапива, бабушка рвала её и заваривала. Летом, вместе с другой зеленью варила из крапивы суп. А если в двух словах, питались тем, что дала матушка-природа. Что такое хлеб, мы и не знали вовсе. Бабушка стала печь его позднее. Из лебеды, сыпнув туда чуть-чуть муки, чтоб не развалился. Это и называли хлебом. Гигиена в то время, сами понимаете, была не на самом высоком уровне. В первый год мы не мылись вообще. Колодцы разбомбили, и найти воду хотя бы для питья было чудом. Позднее воду грели во хлеве и там же и мылись. Все в одной воде. Самых маленьких в первую очередь, а постарше — в последнюю. Разумеется, были и вши, и болячки всякие, и паразиты. Только когда начали выдавать еду, обработанную огнём, — стало полегче. Но люди все равно сильно болели. В нашей семье умер второй мальчик — Гриша. Сильно заболел. А лечить кто будет? Одежды тоже почти не было. Если кого-то убили, или просто человек умер, то забирали его вещи. Даже если не подходило. Забирали и носили. Деваться было некуда. Ходили даже в военных гимнастерках. Страшно вспоминать. Однажды у соседки заболели и умерли дети. Их вещи она отдала нам. Но бабушка сразу не позволила их надеть. Сначала обработала чем-то, а потом раздала. Мало ли что.***
Когда пришли немцы, мать и бабушка вынуждены были работать на них. А если по факту — прислуживать. Они стирали одежду, готовили для немцев. Бабушке иногда давали даже хлеб, частенько расплачивались едой: сливали ей в ведёрко остатки еды. Но сама она никогда не съедала ничего в одиночку. Бабушка все приносила нам, детям. Благодаря ей и выжили. Я уже плохо помню, какой она была, но относилась к нам хорошо, по пустякам никогда не кричала. Бабушка была знахаркой — людей травами лечила. Многие деревенские приходили к ней за помощью. Никогда она никому не отказывала. Помогала и лечила, как могла. В благодарность приносили картошки 2-3 штучки, изредка кусок хлеба. И моего отца она на ноги поставила. После войны он пришел весь израненный, еле шевелился. Взглянуть на него даже страшно было. До войны отец работал в колхозе пасечником. Накануне он уехал в город, оттуда его забрали сразу на фронт. Отец даже не успел попрощаться с семьей. А о моём рождении он и вовсе узнал по возвращении. Наше село было под оккупацией, и писать письма было опасно. Народ молчал, с немцами не связывались. Поревут, поплачут, но на рожон не лезут. Все знали, как решают немцы проблемы с неподчинением. Расстрел и дело с концом. Немало было и женщин, родивших от немцев. Бабушка часто мне показывала: вот это немецкий ребёнок, это немецкий ребёнок, это немецкий… Большинство из этих женщин потом уехали из села. Где они, что с их детьми — неизвестно. Есть замечательная фраза: «Нет плохих наций, есть плохие люди в этих нациях». И немцы не были исключением. Встречались среди оккупантов и хорошие люди. Один немец дал бабушке одежду для нас, ребятишек: фуфаечки на зиму. Другой — втихую давал шоколад на праздники. А ещё один спас мне жизнь. Маленькая, я выползла на дорогу поиграть. Как раз в этот момент ехала машина с немецким офицером. Водитель мог легко сбить меня и спокойно ехать дальше. Но офицер потребовал остановить машину. Тут и бабушка подоспела, обнаружив моё отсутствие. Немец вручил меня ей и отчитал так, что мама не горюй. Бабушка часто вспоминала, что кричал он на немецком, но матерился чисто на русском. — Не выпускайте ребёнка на дорогу! У меня у самого дома три «киндера»! Как я буду жить с таким грузом?..***
Одно из моих первых и самых ярких воспоминаний связано с Битвой за Днепр. Даже сейчас, спустя столько лет, вижу чёткую картинку: спокойный поток темно-бурой от крови воды, в которой плывут человеческие тела. Это была настоящая мясорубка. Бабушка говорила: — Наши так хорошо немцев шуганули, что там больше половины остались в Днепре. А я со своей детской непосредственностью в ответ: — А кто их приглашал? Пусть бы не шли… После освобождения села жизнь ещё долгое время продолжала быть страшным существованием. При отходе немцы минировали территории, некогда принадлежащие им. У нас часто подрывались люди, скот. Смотришь, вон там руки лежат, там — ноги, а ещё дальше глянешь — голова валяется. Позже приезжали сапёры. Ходили по полям и огородам — искали мины. Я этого тогда не понимала и постоянно у бабушки спрашивала: — А че это такое? Какие-то дяденьки ходят с палками… — Это не палки. Это ищут закопанные мины. И находили, увозили. Люди меньше стали подрываться. Еще несколько лет наша семья продолжала жить в хлеву. Новый дом построили, только когда Киевский военкомат дал отцу денег. Строил отец сам. Очень хорошо помогали и местные жители. Причём женщины. Мужчин в селе почти не осталось. Голод тоже никуда не делся. Большую семью трудно прокормить. Садить было нечего. Бывало, детьми мы бегали в поля, искали подгнившую картошку, собирали и приносили домой. Из нее бабушка готовила пюре. Вернувшийся отец работать не мог. Ноги, грудь — все было в ранах. Рядом с сердцем находился осколок, который невозможно было извлечь. Ни один врач не взялся его доставать. Слишком опасно. В 1984 году отец умер. Осколок так и остался с ним.***
Можно ли назвать счастливым ребёнком того, кто в «прятках» в качестве убежища выбирает себе сгоревший «тигр»? Дети — есть дети. Тогда нам казалось это весёлой забавой и лучшим укрытием. Вылезем все перемазанные сажей и в копоти и идём домой. А навстречу уже бежит бабушка с крапивой в руках. Так отходит нас, что мало не покажется! А мать наши вещи стирает и плачет. Другой-то одежды нет… Но были в селе и те, у кого не было недостатка в нарядах. Отцы, братья с войны награбленное привозили. Можно ли назвать счастливым детством то, в котором, чтобы хоть как-то помочь семье, с семи лет ребенок пастушит коров? Вряд ли. Детства как такового не было. Вечные голод, холод, одеться не во что. Если все вспомнить, то лучше не рассказывать. Память страшная. И лучше бы её не было. С марта по конец октября я пастушила коров. Платили кто чем: иногда едой, иногда платьишко мне шили, пусть со старого материала, но шили. В школу ходила только зимой, в остальное время — заочно. Брат принесет домашнее задание, я его сделаю, и он унесет на проверку. Окончила всего 7 классов. А учиться получалось вообще-то хорошо. И кто знает, каких успехов бы я добилась, если бы не все это. Впрочем, со школой у меня связана и одна крайне пренеприятная история. Училась я тогда в 5 классе. Нам задали выучить наизусть стихотворение З. Александровой «Гибель Чапаева». И вот стою я посреди класса: стараюсь, рассказываю выразительно.…Урал, Урал, река,
Могила его глубока.
До красных отрядов река добеги.
Скажи, что любимый Чапаев погиб.
Пусть конница мчится, пусть пули свистят.
Пусть белые красным за все отомстят…
Заметили, что не так? Вот и я не сразу поняла. А у учительницы аж глаза на лоб полезли, слезы выступили. — Что, что ты сказала? — и картинно грохнулась в обморок. И тут до меня дошло. Я перепутала местами слова. Нужно было сказать: «пусть красные белым за все отомстят», а я наоборот… Тут уже и я разрыдалась и попыталась оправдаться. Но меня никто уже не слушал. Казалось бы, просто стихотворение, просто напутала строчки, но за такое в те годы могли легко расстрелять родителей: воспитали плохо, внушили антисоветские настроения ребенку. Учительница могла бы смолчать, но нет. Она, напротив, побежала жаловаться в высшие инстанции. Были долгие разбирательства. И по селу уже слухи пошли. За спиной шептались обо мне: — Не удивительно, немцы ж роды принимали! Точку в этой истории поставил суд. Нас с отцом вызвали в город. Помню, как сквозь боль от ранений, отец с трудом прошёл 12 км. Мне было стыдно за себя и обидно за отца. Его, прошедшего всю войну, дошедшего до Рейхстага и оставившего там свою роспись, его, простого солдата, дослужившегося до офицера и получившего бессчетное количество медалей, которые не помещались на кителе, и орденов, сейчас чуть ли не называли врагом народа. Разве это справедливо? Отца спасло чудо в лице его начальника, председателя колхоза. — Вы тут ополоумели все что ли? Вы кого тут судить собрались? Человека, который Родину нашу защищал, здоровье своё положил в обмен на мирное небо? Ребёнка, который просто перепутал строчки?.. — мужчина сам чуть не плакал от несправедливости. — А вы? — обратился он уже к моей учительнице. — Как вам не стыдно? Раздули из мухи слона! Тьфу. Повисла гробовая тишина. Отца полностью оправдали. Дело быстро замяли. А учительница после того случая быстро уехала из села. Не выдержала косых взглядов и насмешек.***
Отец не любил вспоминать о войне, но иногда все же мы донимали его просьбами. Возьмёт меня, как самую маленькую на руки, и рассказывает. А я сижу, довольная, на руках у отца. Историй было много. Расскажу, которую запомнила лучше всего. В войну отец похоронил одного офицера. А после к нему приехали родственники и попросили показать место захоронения. Отец даже ездил с ними, чтобы указать могилу. В благодарность родственники дали ему денег и новый костюм. Как я уже говорила, у отца было много медалей. Часто мы играли с ними: обвешаемся все и бегаем, хвастаемся. А вот к орденам отец даже прикасаться не позволял. — Я их кровью заработал. И в могилу их с собой заберу. И ордена действительно похоронили вместе с ним. Об одном жалею, что на похороны не успела. Часто со старшим братом Иваном мы вспоминали, как отец привёз из города пряники. Мне было тогда около 16 лет. И это было самое первое лакомство в моей жизни. Я долго вертела этот пряник и не понимала, что с ним делать. В конце концов, брат его у меня отобрал. — Иван, а че это такое? Есть можно? — шепнула я, чтобы никто не услышал. — Дуууура! — громким басом протянул брат. — Это пряяяник! Как сейчас помню. Хлеба с лебедой откусишь много, а пряника совсем чуть-чуть. Ох, как вкусно!***
В дальнейшем моя жизнь сложилась вполне счастливо. С будущим мужем я познакомилась на целине в Казахстане. Мы поженились, и супруг увёз меня в Россию. У нас родились два прекрасных сына. 40 лет я проработала санитаркой в роддоме, спасла своей кровью жизни десятков рожениц. До сих пор их дети встречают меня на улице и благодарят. Жуткие воспоминания начали постепенно забываться. И тут, как гром среди ясного неба, вскрылась ещё одна семейная тайна. Как я говорила, день моего рождения 22 июня 1941 года. Вот только узнала я об этом спустя 70 лет. Незадолго до смерти мать обмолвилась младшей дочери (после войны родились ещё двое детей), что моя бабушка дала мне свою дату рождения. В войну детей не регистрировали. Уже в 1945 бабушка ходила меня записывать и сказала: — Чтобы я, да записала свою внучку в такой страшный день?! Да никогда в жизни! Пишите 11 июля. Так и зарегистрировали. Несмотря на новый факт я все равно праздную день рождения в июле. И честно, благодарна бабушке, что она настояла на своём. Ни для кого не секрет, что плохие воспоминания заседают намного глубже в памяти, нежели хорошие. И сегодня, я поделилась некоторыми из них с вами. Меня зовут Мария, и это моя история.