Особенное одолжение

О том, что колдун самой высшей пробы, свидетельствовали не столько собранные и изученные загодя восторженные аттестации, сколько нанятая в домишке на отшибе Крауч-Энда комната, строгая до чопорности и скучная до зевоты: единственной оригинальной деталью был чахлый прутик вереска в цветочном горшке на подоконнике за плюшевыми портьерами табачного цвета. А вот ни антикварного чучела крокодила, ни расшитой созвездиями мантии, ни по крайней мере обязательной колоды карт нигде не обнаружилось, тогда как самопровозглашенные волшебники, как правило, редко брезгуют изобильным украшением своих обителей. Двери в приемную так и вовсе пребывали незапертыми - определенно, вход предполагался свободный, без излишних светских церемоний и более чем поощряющий анонимные визиты влиятельных, но чрезмерно деликатных по натуре лиц - к примеру, таких, как граф Винсент Фантомхайв. - Чем могу быть полезен? - поднялся из кресла, задвинутого в эркер, чародей, вместе с тем любезно указывая посетителю занять соседнее. В противоположность невзрачному логовищу, он был чертовски видный мужчина, какому впору не объявлять себя знатоком ведьмовства, а идти на содержание к неразборчивым леди и привередливым джентльменам. Прельстительная внешность, однако, служила ему дурную службу - любому сколько-нибудь прозорливому обывателю становилось ясно, что это - шарлатан, мошенник, фокусник, в конце концов, уж очень не вязались между собой военная выправка (которую подчеркивал тесноватый сюртук черного сукна) бывалого искателя приключений и ученое звание доктора метафизики и оккультных наук, как представлялся в обществе этот господин. Несмотря на то, что столь вызывающая красота при скрытного рода промысле была едва ли не неприлична, Винсент был почти убежден, что перед ним отнюдь не заурядный проходимец: самые знатные, самые сановные, самые отчаявшиеся добивались приема, справлялись о том, как избыть свои горести, и получали ответы - и ни у кого еще не возникло необходимости обращаться к доктору дважды. "Он обращает день в ночь, сахар в соль, живых в мертвых, серебро в золото, удовольствие в боль, вальс в реквием" - было сказано Винсенту с полубезумным смешком в пыльном полумраке лавки под вывеской с адамовой головой, где понимали толк и в мертвых, и в болях, и в реквиемах - но, увы, и жестоких замогильных насмешках тоже. Оставалось уповать, что совет ему достался дельный, во всяком случае, иных он ни от кого так и не добился. - По всем приметам, мне не пережить возраста в тридцать четыре года, - сразу опустил несущественное Винсент, перейдя к главному - ходить вокруг да около и подбирать иносказания было некогда. Доктор с непринужденностью подхватил и не без велеречивости развил заданную тему: - Обычно пропащие потомки проклятых фамилий гораздо больше обеспокоены пересечением тридцатитрехлетнего рубежа. - И он стал мне недешево, - не погрешил против истины Винсент, который не прихоти ради с прошлого года носил плотные черные перчатки, - но не успел я перевести дух, а наготове следующий. - Что же это за тревожащие вас предзнаменования? Падающие за горизонт хвостатые звезды, всплывающие из океана коронованные звери или скисшее в одночасье во всех крынках молоко? "Дерзит", - невозмутимо заключил Винсент. Хотя и впрямь куда как веселее было бы иметь дело с предвестниками в виде небесных тел, багрянородных чудищ или спятившей простокваши, чем с серыми соглядатаями тайной полиции и заговорщицкими гримасами министров. - Со мной разделаются до Рождества, - пояснил он, не позволяя сбить себя с предмета беседы полнозвучному низкому голосу, играючи переплетавшему фразы. Доктор слегка повернулся к окну, за которым уже не меньше недели по городу и предместьям прохаживался по голени в снегу растрепанный белесый декабрь, с таким сосредоточенным выражением лица, словно письмена изморози на обрешетке должны были складываться в подтверждение или опровержение опасений Винсента. - Вы имеете в виду, что омрачать любимый праздник Ее Величества сворачиванием шей почитается в этом сезоне за бестактность? "Безусловно, дерзит", - весело подумал Винсент, любуясь классическим профилем, невнятно и притягательно светившимся на фоне молочного стекла. Между тем иней, казалось, навел доктора на кое-какие соображения, и он задал новый вопрос: - Спасения или мести? В чем вы находите большее наслаждение? Винсент произнес уклончиво: - Судьбу не обманешь. Царь Эдип предпринял всё, чтобы роковое предсказание оракула не сбылось, тем самым приближая неизбежную развязку. - Царь Эдип, что прискорбно, опирался всего-навсего на собственное здравомыслие, не то чтобы выдающееся, как поведал нам Софокл. К тому же, вы, в отличие от него, от предназначенного не бежите, - доктор по-прежнему чуть щурился в окно на сыпавшиеся рыхлые хлопья, - и за себя побороться можете. Рано поддаваться унынию. Упрек был несправедлив: Винсент не поддавался, но от каждого зимнего рассвета теперь, когда он был извещен о приговоре наверняка, разило отрезвляющим камфарным запахом, что будило азарт, будоражило, печалило, и час за часом рассверливало его рассудок неописуемым сверкающим холодным бешенством. А он так устал предусматривать, опережать, распознавать, предвосхищать, сопротивляться - равно как и расточать впустую короткие снежные дни. - Что вы можете сделать для меня здесь и сейчас? - повел он речь напрямик. - День в ночь, сахар в соль, живых в мертвых, серебро в золото, белое в кровавое, ложь в правду. Большой, указательный и безымянный пальцы полоснуло судорогой, и Винсент медленно и бережно расправил их один за другим на подлокотнике кресла. Что ни говори, а тогда он еще легко отделался. Не то чтобы его не хотели убить прежде - и хотели, и пробовали, но не те беспощадные люди и не с таким необузданным рвением. На этот раз было не выпутаться. Никак. Что бы он ни предпринимал, как бы ни изворачивался, чем бы ни поступался. Поздно, никто не даст ему новой попытки. - Снявши голову, по волосам не плачут, - вкрадчиво поторопил чернокнижник, так и напрашиваясь на поцелуй револьверной пули между соколиными, вразлет, бровями. Одна аккуратная отметина на лбу, и загадка, плут он или нет, разрешится сама собой - вот только всё прочее, что удручало графа Фантомхайва, от этого бы с его пути не исчезло. Винсент бросил попытки подстроиться под тон собеседника (в сущности, это тому следовало бы подстраиваться, одернул он себя) и ответил откровенно: - Спасения. Если говорить начистоту, под спасением он подразумевал большее, чем продление жизни. Он испытывал нужду в том, кто не дал бы ему погрязнуть в забвении, кто прикрыл бы его кровоточащие раны без отвращения, кто мчался бы рядом в падении в ничто. В ком-то безусловно драгоценном и равном ему - и кого он не сможет дождаться, если через несколько дней его затопит подступающая пустошь соли и пепла. Доктор потер подбородок, размышляя вслух: - На моей памяти, без мести также не обходится, одно другому не помеха, но это потом, когда они все будут гореть... а впрочем, меня это не касается, - он отмерил паузу, чтобы Винсент вставил едкое "Никоим образом!", но тот наблюдал молча, тешась наведением воображаемого дула на переносицу доктора. - В передней вас дожидается собака, что нам очень кстати. Вот что: я могу обратить ее в защитника, без вреда для животного, конечно. В свой срок она возвратится к вам в целости и сохранности, но вряд ли в добром расположении и не исключено, что затаившей обиду, - он развел ладони, - собаки злопамятны и не жалуют нашу породу. - И такого пустяка будет довольно? Я предпочел бы... - Я кое-что смыслю в своем ремесле, - с бархатной пренебрежительностью в голосе перебил его доктор. Глаза у него были мерцающие, как сколы желтой смальты, нахальные, влекущие и преисполненные уверенности: не уступаете - настаивать на стану. - Как и я в своем, - обронил Винсент, взвешивая, а не зарвался ли в поддразнивании колдун. - Осмелитесь надуть, и на вашей заднице плеть, какой охаживают каторжников, запечатлеет незаживающий оттиск до самой обнаженной кости. - Очаровательные перспективы, - кротко согласился доктор. - Однако предупреждаю: я веду сделки честно, а эта совершенно необыкновенная - лестная для меня, выгодная для вас. Испуга он не выказывал - уповал ли на заступничество покровителей, свое темное искусство - или на то, что до Винсента доберутся раньше? - Но как именно вы подступитесь к задаче? - Я не фея, чтобы удовлетворять чаяния моих доверителей буквально. Если вы возомнили, что я начерчу чудодейным посохом каббалистические знаки, выкрикну заклинание на халдейском языке, отчего ваши враги расточатся, то вы разочаруетесь. Винсент едва не расхохотался, но ему удалось подавить смех, поднеся руку ко рту, и неосторожное движение вспыхнуло колотьем под изуродованными ногтями. То-то будет потеха, если доктор на поверку окажется вздорным пустозвоном, несмотря на все те замечательные похвалы. - Ну и посулы! На что же тогда вы способны? - Среди нас не принято кичиться могуществом, но ручаюсь, я обладаю избытком средств, чтобы разбить луну о край небосвода. - Допустим, но достичь цели кратчайшим путем - не проще ли всего? - Да, и гораздо скучнее. Устранить препятствие, разрушив его лишь потому, что наделен колоссальной силой, - варварство. Вас и самого чают грубо растоптать, для начала истязая и отрывая крылышки и лапки, не так ли? - доктор нескромно загляделся на подергивавшуюся правую кисть Винсента. - Освежевать, как свинью на бойне, стереть в изначальный прах, вымарать из списков подданных, и тем взять верх. Какая же тонкость или прелесть в том, чтобы по-звериному крушить направо и налево, ближних и дальних? - Для павших нет никакой разницы, были ли они уничтожены незатейливо или изысканно. - О, но разве кто-нибудь удосужился их расспросить? Кожу с фаланг как будто снимали мелкой стружкой, еще немного, и внутри перчатки захлюпала бы кровь. Нечто весьма схожее с беспомощностью захлестнуло Винсенту горло, как часто бывало на пике приступа перед выстраданным спадом. Поздно. Поздно. Поздно. - Во сколько мне обойдутся ваши услуги? - Издавна принято жертвовать ломоть собственного мяса не меньше фунта весом или жизнь первого встречного, или то, о чем покамест сам не знаешь, но я по совести заберу лишь то, что не представляет для графа Фантомхайва никакой ценности. Вдобавок вам, из неподдельной симпатии, - доктор изобразил вежливый полупоклон, - я сделаю особенное одолжение. - Нельзя ли...? - Мне и самому неведомо. Чужая душа потемки, в которых порой вспыхивают неуместное бескорыстие, несвоевременная жалость или необъяснимая привязанность. Поразительно, что в том числе отнюдь не щепетильные персоны, вроде вас, опрометчиво открывают в себе грани благородства, когда доходит до главного. - Подвох? - Сохраните жизнь, титул и власть, останетесь самим собой вопреки всему. Уцелеете. А они все будут гореть. "Дерзит, но, кажется, без намерения обидеть", - засомневался Винсент. Слова бы те самые, заветные. По-видимому, настала пора сдаться. Догадывался ли колдун, что он не против был с благодарностью принять избавление от кого и как угодно? С него сталось бы. - И три сотни фунтов поощрения на текущие накладные расходы, само собой разумеется. Поддерживать благопристойный человеческий облик век от века всё более хлопотно. Суеверия обходятся втридорога, но торговаться Винсент посчитал мелочным и без возражений подписал поручение своему банкиру. - Подождите здесь, - убирая бумагу под пресс-папье, распорядился доктор. Он вышел в переднюю. Винсент принялся мысленно отсчитывать время. Животным он дорожил (следовательно, его в уплату не истребуют), и стоило тому подать голос, доктору бы не поздоровилось. Если уж на то пошло, Винсенту хватило бы незначительного повода, чтобы спустить ревущее и рычащее бешенство с цепи, но как назло, вокруг стояла умиротворяющая тишина. Колдун вернулся, улыбаясь сладко и двусмысленно, как если бы за дверями только что отпустил остроумнейшую салонную шутку - Винсент надеялся, что мишенью стал не он. - Всё готово. Мои поздравления, достойнее воплощения для компаньона и не подберешь, к тому же подобающей моменту черной масти. - Вы же не навели на Себастьяна порчу? - полюбопытствовал Винсент и тут же смекнул, что напрасно - так колдун и повинится. - Неужто, - доктор выказал неожиданную заинтересованность, словно имя невольно задело его за живое, и даже приотворил дверь, чтобы еще раз взглянуть на собаку (Винсент подметил: Себастьян сидел у порога - в точности такой, каким пришел сюда вместе с господином), - он назван в честь инквизитора Михаэлиса, составителя иерархии демонов и истого пса Господня? Винсент испытал затруднение: он-то при наречении имел в виду невезучего брата Виолы из "Двенадцатой ночи", роль которого ему довелось сыграть в школьные годы, но ссылаться отныне на другой источник ему показалось также забавным. - Как бы то ни было, к делу это не относится, - доктор перестал улыбаться. - С вами я пока что закончил. Итак, вы перенесете все невзгоды, не лишитесь ни здоровья, ни ума, ни богатства, ни родового имени, ни места Цепного пса, не будете покинуты один в пустоте. Таков уговор! Между прочим, я придерживаюсь обычая не провожать покидающих меня посетителей, - и он без стеснения указал на выход. Они раскланялись, и Винсент с Себастьяном отправились домой под беспросветным снегопадом. После ужина Винсент приказал не беспокоить его, устроился у камина и просидел почти не шевелясь до глубокой ночи; ему грезилось, что последнее, до чего на этом свете у него дошли руки - порка для острастки (о, лишь для острастки!) наглеца доктора, да так, чтобы тот поскуливал и метался под ударами. Было тягостно, приторно и тоскливо. Собака, ни много ни мало тезка достопочтенного инквизитора, лежала рядом, положив морду на вытянутые лапы. С точки зрения Винсента, мощи или угрозы в нем не прибавилось ни на три сотни фунтов, ни на полпенни; с другой стороны, не похоже было, что он претерпел от чар, и можно было лишь гадать, во что он рано или поздно преобразится. И как скоро те, чья работа потрошить и кромсать, придут проверить его в деле. - Но что же неименумого он с тобой все-таки сотворил? Себастьян рассеяно моргнул и приподнял голову, которая тут же осела вместе с расплывшейся шеей набок, и, глядя из-под вывернутых мохнатых век снизу вверх, отозвался с благодушной иронией: - То, в чем эта ненасытная скотина, должен признать, непревзойденный мастер, - он меня подменил. Он зевнул и встал - сначала, как и положено, на четыре лапы, причем правая передняя подломилась с влажным всхлипом в запястье, затем - на две; рывком потянулся до хруста в искривленном позвоночнике, от чего растекавшийся вниз и в стороны силуэт стал терять очертания еще быстрее. Винсент брезгливо отстранился, чтобы не испортить обувь - к подошвам по персидскому ковру подбиралась дегтярная жижа, подтекавшая лужей под Себастьяном, и погрозил пальцем пурпурному вертикальному зрачку, одному из десятка, в причудливом порядке распахнувшегося на бывших локтях и бедрах. Пожалуй, настолько впечатляющих выходок от обещанного фамилияра Винсент не предвидел, но на нечто подобное рассчитывал и не без возбуждения ожидал, что будет дальше. Себастьян поманил Винсента, повернулся и, чудом сохраняя равновесие и какую-никакую целостность, по каплям расплескивая шерсть на каждом шагу, потащился прочь из комнаты на подгибавшихся лапах - к лестнице, переваливаясь по ступеням, наверх и вглубь дома, пачкая полы вязкими черными потеками. Это заняло достаточно времени, чтобы Винсент сумел приноровиться к прихрамывающей походке Себастьяна, но не догадаться о его цели, пока они, ступая след в след, не вошли в детскую. Посреди широкой кровати, обложенное валиками и думками, крохотное и слабое, ни к чему не годное, неспособное вынести ни одного искуса, озябшим ростком под пуховыми холмами спало его утраченное будущее, его давно похороненные надежды. Наследие, которого все равно что не было и которого, очевидно, вскорости не будет, не зря же они сюда явились. Кое-как взгромоздившись на высокие перины и рывком распластавшись на худой груди, подражая кошке, крадущей дыхание, Себастьян сдавил жертву - что-то, похожее на пар, взметнулось вверх, и было тотчас поглощено. Винсент и не думал вмешиваться, пусть всё идет своим немилосердным чередом, рассуждая трезво и отстраненно: бесцветное лицо, бескровные губы - такому не то что до тридцати трех, до тринадцати лет не суждено доковылять. Сам он разлуку с никчемным сыном непоправимой утратой бы не назвал, чего вовсе не стыдился - он заплатит и, если понадобится, надбавит сверху столько, сколько запросят, вырваться бы из пустоши соли и пепла. Он встал рядом, как и должен был, и прислушивался до самого конца, пережидая неизбежные хрипы, корчи и цеплявшиеся за него ногти. Себастьян, безобразно раскисший, с нелепым рылом, сползшим на затылок, еще с минуту сидел на досуха выпитой добыче, точно собираясь с силами. Напоследок он шумно вздохнул, внезапно вздыбился громадой под купол полога и обрушился на Винсента тяжестью скал Дувра, сокрушая зрение и слух. Спаяны они были обрубок мгновения, и, когда Себастьян схлынул, первое, что Винсент осознал: немолчно вопящее в бессилии все эти белые дни бешенство разом захлебнулось. А потом он рассмотрел и расслышал, как, чудовищным бугристым наплывом облепив голову и плечи, внутрь его тела, так и стоявшего рядом с кроватью, с натугой втискивался Себастьян, проталкивая один осклизлый комок своего естества за другим, как ходила ходуном кожа под одеждой, скрипели и гнулись кости, как он обживался в захваченной берлоге, пока переход не завершился: плоть подчинилась, и мускулы расслабились. Тело пришлось ровно впору и сидело до того ловко и складно (пускай и неуловимо иначе), что к тому, с кем он вынужден был поделиться, Винсент совсем не ревновал - он восхищался. Себастьян низко склонился над Винсентом, теперь вплавленным в ледник постели, затертым глыбами подушек, увязнувшим в пучине стеганого одеяла, обездвиженным, с раскрошенным сердцем, опустевшими легкими и миндальной горечью на языке, так что он видел бархатные карие глаза и обольстительную улыбку, чужие и погибельные, от которых своей охотой он бы никогда не отвел взгляд: - День в ночь, сахар в соль, живых в мертвых, серебро в золото, страсть в лицемерие и предыдущего графа в следующего. Наконец кто-то смотрел на Винсента и видел того как есть, с зачерствевшей душой и заглянувшим в бездну разумом, и одобрял его как равного, как сообщник сообщника. Комната завращалась против часовой стрелки, потолок опрокинулся, пол подался ему навстречу, между ребрами слева ввинтилась раскаленная игла, воздух вспорол гортань, что было мучительно, тем не менее пальцы уже не тлели в агонии, и это было лучше всего. Он понял, что его ставка сыграла, и ни в чем не раскаивался: укрытие надежно, заступник неуязвим, уловка остроумна - смерть обойдет его стороной, даже не надкусит. Он уцелеет. А они все будут гореть. Черная рука в черной перчатке накрыла его разгоряченный лоб. Прохладное прикосновение было долгим, почти отеческим... но таковым всё же не являлось. - И в качестве особенного одолжения - забудь, мой лорд.