От ненависти к любви всего полгода

      Шото абсолютно не было дела ни до других людей в целом, ни до их мировоззрения, мнений и решений, принимаемых на протяжении жизни, в частности. Непробиваемый, отрешенный от всех, как айсберг в Атлантическом океане, он плыл в ледяном равнодушии к окружающим и кипящей, но пассивной агрессии к отцу. Шото не видел дальше собственного горизонта, и его это вполне устраивало. Люди ведь тоже не смотрят дальше своих мирков, удобных для них настолько, насколько легко взвалить на героев ответственность за всё и вся в этом мире, параллельно возводя их на место Зевса на Олимпе.       Никто из окружающих, никто из всех тех, кого мать Шото звала на помощь, умоляя вытащить своих детей из этого кошмара с глазами второго героя Японии, не помог им. Половину подкупили, половину запугали, а те, кто не попали в статистику, убежали уже сразу после слов Рей «Я жена Тодороки Энджи» и парочки фраз о насилии в семье. Сбежали, как крысы с корабля, потому что второго героя всей, мать его, Японии, боялись так же, как и обожали. Хотя Шото склоняется к тому, что и то, и другое шло бок о бок.       Те времена дали Шото ценный урок, открыли глаза на обратную сторону медали этого мира. Теперь-то он может позволить себе вместо изнуряющих тренировок не использовать чуждый, этот отвратительный огонь отцу назло. Может позволить себе грубить и говорить прямо вместо того, чтобы молча соглашаться с чужим мнением и топить себя в мыслях, которые никогда не облачатся в слова. Может позволить себе не заботиться о том, что подумают про него, а уж тем более про отца, окружающие, потому что Шото в их сторону даже смотреть не хочет, — всё равно.       Но это всё так, мелочи, кусок айсберга над бархатным водным полотном. Ожоговый шрам на его идеальном спокойном лице.       Шото не расстроен, он просто немного разочарован после того, как Мидория на спортивном фестивале проигрывает парню с общеобразовательного факультета. Он, одиноко сидя на одной из дальних трибун и складывая руки на груди, думает о том, что вышло это даже как-то глупо. Проиграть без боя, просто остановиться посреди поля и не двигаться, — ясно, что это действие причуды, но... когда Полночь объявляет о том, что Мидория обездвижен, Шото становится... жаль.       Шото хотел сразиться с ним, действительно хотел, но сейчас он стоит на поле битвы перед тем самым парнем, победившим Мидорию. Как бы там ни было, даже после обещания превзойти Мидорию, после того, как он заставил его использовать огонь отца, чтобы защититься от собственной атаки, у Шото не остается выбора, кроме как противостоять... ...Хитоши Шинсо — вещает Сущий Мик. Что же, хорошо.       На самом деле, и тут Шото плевать даже на его имя. Он не собирается напрягаться с этим парнем, с ним, судя по наблюдениям, нужно просто не говорить или что-то в таком духе. Может, не смотреть в глаза, но это маловероятно, — Мидория не сразу попал под действие причуды.       Шото вздыхает. Думать незачем. Заморозить его сразу после стартового крика Мика, который зачем-то, отстраненно и лениво думает Шото, использует микрофон. Его голос и так было бы слышно на километры. Не завидует Шото сейчас учителю Айзаве рядом с ним...       Мик продолжает разогревать публику, но безмятежно плывущий поток мыслей Шото прерывает голос... Шинсо. До начала поединка...       — Говорят, ты местный идол для всех девчонок в академии, — криво усмехается Шинсо, говорит вызывающе и даже смотрит в глаза нахально прямо.       Шото хмурится, не понимая, что за паранормальный бред несет этот странный парень. Провоцирует, но, серьезно, Шото с недоумением замечает, что и не догадывался о своем местном статусе. Если Шинсо, конечно, не врёт.       — Скоро станешь идолом миллионов, миллиардов, — Шинсо взмахивает руками, — людей, — его широкая улыбка, почти оскал, становится Шото ещё более отвратительна.       Сущий Мик мельком говорит о том, что Шинсо уже начал разговаривать о чем-то с Шото, а после начинает поединок.       Но Шото не двигается. Что-то заставляет его слушать Шинсо дальше. Может, сам парень, может, то, как и что он говорит.       Глаза Шинсо сверкают, когда тот стоит далеко. Даже Шото, плохо знающий эмоции людей, находит этот взгляд искренним, в отличие от всего, что есть сейчас в Шинсо.       — Повезло же тебе. Что? Шото готов поклясться, будь это слово сказано вслух, оно могло бы прокатиться громом до самых трибун. Что он несёт?       — Ты, должно быть, самый везучий человек во всем чертовом мире, Тодороки Шото, — Шинсо смело подступает на несколько шагов вперед. Расстояние между ними даже так достаточно велико, но движение всё равно наивное, — родиться в семье самого Старателя и с такой красивой внешностью, хоть сейчас в VOGUE снимай, — Шото откровенно не понимает, о чём трещит там этот Шинсо, какой, нахрен, Вог, но все равно стоит, не двигаясь и ожидая, — с такой классной причудой! Ты долго тренировался, чтобы освоить её? Ублюдок бессмертный. Ты вообще знаешь, о чём говоришь?! Знаешь, через что мне пришлось пройти из-за причуды?!       Шото чувствует, как собственное тело против воли рефлекторно каменеет и не слушается. Ощущает дробящий гнев, почти что праведное негодование, заведенным шнеком стирая все иные эмоции. Шото приковывает взгляд к Шинсо.       — Или тебе и с контролем повезло?       Слова оглушительно ревущей лавиной катятся в гробовой, кажется Шото, тишине. Шинсо кричит, чтобы его было слышно, опасаясь подойти ближе, но Шото воспринимает всё достаточно отчетливо. Такое прослушаешь.       В голове Шото вертятся, роятся, выгрызая одна другую, множество мыслей. Разъяренные изголодавшиеся пираньи в озере, у которых нет добычи.       Шото хочется заморозить и кремировать этого Шинсо одновременно. Ответить, — давай, побывай в моей шкуре, в моем детстве, тупой идиот, — тоже хочется, но он насильно заставляет себя молчать. И не может сдвинуться с места.       — Может, ответишь уже мне?! Я же интересуюсь! — надрывно орет Шинсо, и Шото назло себе, назло минимальному уважению к нему, как к человеку, думает... ...Наверное, это самое болезненное, что было в твоей жизни, — сорванное горло?! Конечно же, нет — Шото понимает, но с язвительностью ничего поделать не может.       Язвительность про себя — это все, что у него есть в ответ. Он всё еще не шевелится, как заледеневший, и причуду не использует.       — И героем ты будешь крутым, что думаешь, а?! — уже отчаянным криком провоцирует Шинсо, жестикулируя руками и опрометчиво подходя ближе, — И семья будет тобой гордиться. У Старателя ведь большая семья, да?! Он не говорит, но у него же больше детей, чем ты! Ответь уже хоть что-то, расскажи, как ты рос в любви со своими родными, как все восхищались твоей силой, пока мою, слабую, клеймили злодейской и не думали о том, что я чувствую!       Шото наконец-то отмирает. Это проносится облегчением и тяжестью одновременно. Он медленно, тяжело идет к Шинсо, пылая гневом, и создает ледяной кинжал. Тот, стушевавшись, затыкает свой поганый рот и опасливо делает шаг назад. Стоп. Спокойно.       Здесь нельзя убивать. Героям нельзя убивать. Даже если очень хочется, если человек заслуживает смерти после этих ужасных слов.       Шото откидывает кинжал, намереваясь просто заморозить и Шинсо этого, и всё, что тут есть, к чертовой матери, и пусть Старатель отдувается за убытки.       Шинсо смелеет, всё ещё пытается разговорить. Ты ничем не поплатился, поэтому это всё, что у тебя остается, а?       — Твоя семья просто на седьмом небе от счастья, имея такого, как ты?! Твоя мать восхищается тобой?       Шото распахивает глаза. Все, что есть в нем: чуждые эмоции и чувства, чертова причуда, — вот-вот взорвется вулканом. Ненависть проносится по всему телу табунами муравьев, плещется лавой и топит Шото в ледяном океане.       Нет, он не будет замораживать Шинсо. Настолько легко он ни за что не отделается.       Шото бежит к нему. Шинсо явно не ожидал, но он успевает увернуться от удара. Всего одного.       Шото с наслаждением бьет его везде, куда попадает, выбивая всю спесь. В живот, в грудь, по спине — не важно, он узнает цену своих слов. Выворачивает его руки, и лишь тонкая нить благоразумия заставляет его не сломать кости, но Шото точно ломает ему нос и надеется, что превращает лицо в кашу, вкладывая в каждый очередной удар всю свою силу и гнев. Не помня имени того, с кем сражается, он вкушает каждый хрип и стон, каждое жалкое прикосновение к себе в попытке защититься.       — Из тебя делали злодея, да?! — гортанно кричит Шото, поднимая Шинсо за ворот одной рукой и впечатывая в цемент, — Из меня создавали лучшего героя, пока ты тут ноешь, как последний дебил! — он с размаху, со всей ненавистью наступает Шинсо на живот и не слышит ничего вокруг, — Говоришь о том, что у тебя причуда слабая?! — Шото переводит ногу на его грудь, надавливая, слушает хриплое дыхание, видит остаток рвоты на губах и выдыхает в самое лицо, глядя в размытые глаза, — Ты знаешь, что за силу нужно платить? Знаешь, какую цену отдал я, что осталось от моей семьи и от моего везения?...       Шото засыпает под действием причуды Полночи и падает на Шинсо прежде, чем успевает договорить.       После все произошедшее смывается воедино, каждый из поединков путается и переплетается, крик Мидории о том, что сила огня принадлежит только самому Шото, врывается в этот поток событий метеоритом. Происходит слишком многое, чтобы Шото помнил о битве с тем, у кого он даже имя забыл, но воспоминания все равно бьют в голову на следующий же вечер.       Гнев, который Шото испытал, был чуждым, неизведанным и опасным. Первобытным и праведным, никак не похожим на тот холод, сменяющийся на жар, что он испытывал к отцу. Тогда Шото понял, что может ответить на все слова того парня и дать волю своим эмоциям настолько, насколько это в принципе может сделать человек. Злость на отца же просто оседала в Шото пеплом или, находя выход в грубых словах, оказывалась выброшенной на берег рыбой. Прыгала, била хвостом, открывала рот и так погибала в итоге.       А то, что Шото почувствовал от слов того парня, он находит таким... живым и неподдельным, пусть и отвратительно обжигающим.       Шото усерднее наблюдает за одноклассниками на протяжении нескольких дней, получая при этом гору ругани от Бакуго, интерес со стороны Мидории и пару вопросов от Яойорозу. А также разогревая свой интерес к эмоциям и взаимодействию с людьми. Он чувствует себя ребенком, узнающим что-то новое, и не находит это странным. Никто бы не нашел, зная то, что Шото не пришлось проходить через это в детстве и закалить свой характер по пути, оставив откровенность только в воспоминаниях.       — Я хочу... чувствовать больше, чем сейчас.       Шото опускает глаза, глядя на свои руки, пока Рей дает себе возможность ощущать сына перед собой. Его голос, низкий и тихий, отзывается в её голове странным эхом, а образ Шото плохо вяжется с мальчиком, которого она помнит до того, как оказалась здесь. Шото в этой палате, ставшей частью самой Рей, кажется совершенно чужим и все равно таким родным и знакомым.       — Что ты имеешь в виду? — так же тихо спрашивает она.       Понимание того, что Рей говорит не сама с собой, а со своим сыном, медленно, но уверенно укладывается в её голове.       Шото же хочет рассказать матери все и в то же время не может. Не только потому, что они ещё недостаточно близки и имеют значительную дистанцию, её состояние все ещё нестабильно. Точнее, Шото не знает, насколько оно стабильно вообще, но Рей наверняка помнит, что такое «Спортивный фестиваль академии U.A.» и как он может быть жесток, поэтому не уверен, стоит ли говорить.       — Недавно я испытал... такие яркие ощущения... давно такого не было.       Шото чувствует, что он точно будет эмоционально выжат после этого разговора. Слова получается подбирать с большим трудом, и он чуть ли не выдыхает с облегчением, когда говорит то, что хочет.       Рей не видит того, что её сын не замечает двойного дна формулировки своей мысли. Она тихо хихикает, и Шото ловит это. Ловит, как искры в её глазах, показавшиеся лишь на миг. Рей тепло улыбается, заворачивая прядь волос за ухо.       — Расскажи поподробнее.       — Это был... гнев, — улыбка моментально исчезает с лица Рей, и она невольно напрягается, — это было ужасно, я... не уверен, что хочу, чтобы это повторилось... но это было так ярко и... — Шото тяжело закрывает глаза, сжимая руки на коленях. Рей хочется накрыть их своими, но как только она представляет это... её мысленно передергивает, — как взрыв, понимаешь? — она улыбается, когда её сын разводит руками в воздухе, сжав и разжав пальцы, объясняя это абсолютно невозмутимым голосом.       — Думаю, понимаю, — осторожно отвечает она после раздумий, — но в чем именно проблема, милый?       Как давно она не звала Шото так? Слово бальзамом окутывает сердце, мягко и приятно. В этом ощущении хочется греться, но Рей находит необычным говорить это Шото спустя столько лет. Как необычно и то, что он уже вырос, а она это пропустила...       Её сын задерживает на ней взгляд, и Рей замечает это. Она иногда избегает смотреть Шото в глаза, потому что каждый раз неизменно цепляется за ожог на его лице.       Рей урывками помнит, как оставила его, словно её воспоминания — треснувшее стекло. И в то же время она не понимает, откуда взялся шрам, его не было у того мальчика, которого она так любила.       — Что мне сделать, чтобы чувствовать всё то... что ощущают другие? — с какой-то грустью и каплей безысходности, абсолютно детской, спрашивает Шото.       Рей задумывается. Она с трудом может описать ощущение эмоций и то, как к этому прийти, но ради своего сына она постарается что-нибудь придумать.       — У тебя было что-то такое? — неуверенно спрашивает Шото.       У Рей в голове щелкает, и она без раздумий хватается за это.       — Когда я была влюблена.       Шото удивленно моргает. Это... не то, что он ожидал услышать. На самом деле, он уже был готов к срыву матери, какой-нибудь панической атаке. Он решил, что она может назвать любое из множества плохих воспоминаний, что у них есть, но подумал об этом слишком поздно. Однако Рей сказала именно это.       — Влюблена...?       — Да! — улыбается Рей, соединяя ладони, — Правда, любовь несёт разные последствия.       Для неё это закончилось просто ужасно, но Шото все равно с пониманием кивает.       Шото действительно слаб в социализации и каком-либо проявлении себя, помимо спаррингов. Именно поэтому слова матери имели для него куда больший смысл, чем та могла себе представить. Однако Шото был достаточно благоразумным, зная, что чувство любви по щелчку пальцев не включается. По сути, Рей ничем не смогла помочь Шото, разве что он вспомнит её слова тогда, когда полюбит кого-то, и постарается принять все новые ощущения и эмоции, как то, что должно произойти.       По крайней мере, он знает, чего стоит ожидать при подобном раскладе.       Шото внезапно вспоминает о парне со спортивного фестиваля, который отчаянно разводил его на разговоры, тогда, когда Асуи замечает его рядом с Айзавой. Она просто говорит об этом невзначай, абсолютно невозмутимо констатируя факт «Я часто начала его видеть рядом с учителем». Шото же услышал это краем уха.       В тот же день он подошел к учителю Айзаве, чтобы узнать имя парня, а уже вечером пришел к мысли, абсолютно, казалось бы, чуждой для Шото, — нужно бы извиниться перед ним. В конце концов, он сильно избил Шинсо тогда, дал волю своим эмоциям, хотя тот действовал исключительно в собственных интересах в пределах боя.       Шото находит Шинсо в столовой на следующий день и, не думая о том, как это выглядит со стороны, уводит его в тихое укромное место.       Хитоши в это время чувствует себя уязвимым, потому что Тодороки слишком внезапно привел его сюда, а он даже не успел подумать, стоило ли вообще с ним идти.       Хитоши вопросительно изгибает бровь, складывая руки на груди. Тодороки в это время пронзает его прямым, как точное попадание стрел, взглядом. Хитоши также находит то, как Тодороки смотрит прямо ему в лицо, внимательным.       — Я хотел поговорить.       Четко, как удар под дых, и без колебаний произносит Тодороки. Несмотря на резкую честность, в тоне его голоса мелькает тактичность. Хитоши удивляется, невольно поднимая брови.       — Поговорить? — скептически спрашивает он.       — Извиниться.       Из Хитоши выбивает весь дух. Как тогда, когда Тодороки избивал его, будто жалкую куклу, охваченный своим эгоистичным гневом.       Слова Тодороки звучат то ли странно, то ли вовсе неприемлемо. Или же жалко, со скользящей во фразе насмешкой. Однако, глядя в его серьезные глаза, Хитоши понимает, что тот вряд ли насмехается. Тодороки вообще не выглядит, как человек, способный на острые и тонкие подколы.       — Ты думаешь, мне сдались твои извинения? — Хитоши приподнимает голову, изо всех сил стараясь не смерить такого твердо и в этом наивно настроенного Тодороки взглядом с каплей яда в нём. Он стучит пальцами по руке, но потом... вздыхает, сбавляя обороты, и опускает ладонь на заднюю часть шеи, пряча глаза, — окей, я тебя понял. Но... мне тоже, наверное, стоит сказать что-то такое? — как бы немного нехотя спрашивает Хитоши.       Тодороки, по-детски удивляясь, пожимает плечами.       — Как хочешь, дело твоё, — ровно и легко говорит он. Хитоши снова не по себе, потому что кажется, будто его позицию считают не слишком важной, даже учитывая то, что Тодороки говорит резонно, — ты выслушаешь меня? — тот поднимает взгляд, и Хитоши невольно вглядывается в его глаза.       Гетерохромия, которую он замечает только сейчас, заставляет невольно удивиться. Во время того, как Тодороки извиняется, объясняет свое поведение на поединке открыто и без оттенка оправдания, Хитоши обращает внимание на его внешность в целом. Сплит контрастных цветов. Идеальное лицо, кажется, даже без асимметрии, и огромный шрам на нём же. Всё та же гетерохромия. Противоположные стороны причуды. Даже поведение Тодороки — спокойный, холодный и рассудительный с одной стороны, по-детски прямолинейный и абсолютно не замечающий мелькающей пассивной агрессии — с другой.       Хитоши клеймит его необычным и странным. А еще он даже согласен с ним, кажется, они могли бы найти общий язык. Если бы Хитоши искал в академии друзей, а не возможности перевестись на геройский курс.       — Я понимаю, о чём ты, — произносит Хитоши, когда Тодороки говорит о том, что думал лишь о своих чувствах, был эгоистом на спортивном фестивале, — я тоже чувствовал себя так же... после поединка, — неловко вздыхает он, — на самом деле, мне стоило бы поблагодарить тебя, — в глазах Тодороки мелькает чистое, снова какое-то детское удивление, и Хитоши ловит это взглядом, — ты помог мне понять кое-что.       — Что? — тут же спрашивает он.       Хитоши накрывает шею рукой, собираясь с мыслями.       — То, что я не единственный, кто пострадал от причуды. Тем или иным образом. Точнее, нет! — он цыкает, щурясь, — Я не единственный, кто воспринимал причуду, как бремя. И кому-то было тяжелее меня.       Хитоши прикрывает веки, задумываясь над своими словами, пока Тодороки не выдергивает его из пучины мыслей резонным замечанием.       — Это, вроде как, нормально для... подростков, да? — Шото видит, как Шинсо тут же смотрит на него с непониманием, заламывая бровь, — Ну, имею в виду... в этот период мы больше думаем о себе и своих проблемах? Я читал об этом... — Шото, глядя на то, как брови Шинсо взлетают вверх, хочет уйти в свою комнату и запереться там. По крайней мере, до тех пор, пока он снова не будет готов к тому, чтобы выйти оттуда в этот сложный внешний мир, — Забудь! — растерянно, со сквозящим в голосе раздражением готовит он, закрывая глаза и тяжело вздыхая, — Просто я...       — Все хорошо, — обрывает его Шинсо, а Шото стыдно даже смотреть в ответ после того, как он, кажется, испортил диалог, — мне не нужны тысячи слов, окей? — говорит Шинсо, и что-то в его голосе немного успокаивает Шото, — Я понял, что ты хочешь сказать, и я... согласен с тобой, просто период такой. Я считаю, что с опытом все придёт, и отношение к вещам поменяется.       Шото наконец-то поднимает взгляд на Шинсо. В его лице нет ни капли встревоженности или разочарованности в том, что сказал Шото, и это не может не радовать.       С Шинсо на этот раз он абсолютно согласен, и ему становится даже легче после такого разговора. Более того, он понимает Шото, что не может не радовать.       После этого Шото пересекается с Шинсо как-то совершенно спонтанно: то в столовой, то на совместном открытом уроке, то около академии. Однажды ребята из Общеобразовательного вообще завалились к ним в общежитие праздновать окончание экзаменов.       Шото был инициатором и мог найти общий язык с Шинсо каждый раз во время того, как они встречались, общаться им становилось все проще. Однако они все ещё не были хотя бы просто друзьями. Пока Шото не сказал:       — Знаешь, я раньше думал так же, как ты: что мне не нужны друзья, я и сам могу добиться своей цели, — он бросает взгляд в сторону группки своих одноклассников, обсуждающих что-то, и легко улыбается, — но иметь тех, кто может поддержать тебя, очень полезно. Это поможет тебе стать героем. Командная работа, или вроде того.       Хитоши смотрит на то, как тонко улыбается Тодороки, и ему трудно уложить эти слова в своей голове, словно они так и остались просто в ушах.       Это произошло на совместной тренировке геройских А и B класса, в которой Шинсо принимал участие. Этот момент стал очень важным и переломным в его жизни, к этому времени он многое понял, но ко многому ему еще предстояло прийти.       Хитоши звонит Тодороки через несколько дней после той тренировки. Смущенно говорит о состоявшемся переводе на геройский и предлагает то, что удивило даже такого, как Тодороки.       «Будешь моим другом после всего, что сказал мне тогда?»       Тодороки соглашается.       Несколько недель они проводят в неловких попытках сделать то, что делают обычно друзья.       На расстоянии.       Потому что у Тодороки стажировка с утра до вечера почти каждый день, а сам Хитоши догоняет геройский курс, тренируясь чуть ли не с любым учителем UA. Однако однажды им даже удается выбраться на премьеру нового триллера, создавая эту хрупкую дружескую атмосферу.       Хитоши тогда нашел Тодороки привлекательным в полумраке, а Шото все ждал, когда Шинсо улыбнется снова. Отчета себе, конечно же, никто не отдавал.       После зимней стажировки с приходом весны на головы всем героям Мусутафу и студентам геройский академий валится слишком много. Словно лавина, свергнутая с горы слабым эхом когда-то закричавшего человека.       Хитоши готов поклясться, что, как только он успевает обернуться, герои и студенты, включая, естественно, Тодороки, сражаются со злодеями в жестокой войне. В войне, которая вскрывает слишком много старых ран и причиняет еще больше новых, безжалостно режет всех, включая обе стороны. И Хитоши, казалось бы, брошенный, не участвует в этом.       После того, как кровавая буря поединков стихает, Хитоши всеми силами старается показать Тодороки, что вот он, здесь, стоит в его комнате с некоторыми другими из класса А, поддерживая. И продолжает стоять, даже когда другие, поглощенные своими проблемами, уходят. Хитоши слушает, слушает и слушает Тодороки, который говорит про глупый побег Мидории из академии, про воскресшего старшего брата, про то, как они все там чуть не погибли, про то, что его мать стала бездумно смела из-за Тойи. Тодороки говорит без остановки, потому что он предельно прост в этом: захочет сказать — скажет, не захочет — промолчит. Однако его голос, всегда спокойный, сквозит эмоциями в словах, как старые деревянные двери, и дрожит, как листья под порывами ветра.       Когда Тодороки перестает говорить, проходит, кажется, вечность. Он не повторяет ничего дважды, но выливает без остатка все, из-за чего болит душа. Хитоши, не умеющий приободрять людей, — у него не было того, кого можно было бы поддержать, — чувствует себя неловко. Все, что ему удается ответить, довольно скудно и парирующе. «Вы сможете вернуть Мидорию в академию, вы — его друзья. Он и сам рано или поздно оклемается»       Хотя, конечно же, вернуть бездумно-безумного в своей самоотверженности Мидорию в UA будет чертовски нелегко. «Ты настолько прост и открыт, что с тобой невозможно не найти общий язык. Я же нашел»       Правда, едва ли Хитоши сам верит в то, что Даби, чуть не убивший Шото на той войне, станет вообще его слушать, не говоря уже о поболтать за миской удона. И ему совершенно не хочется говорить такому наивному Тодороки, что Даби в принципе может не дожить до их возможного разговора. «Но вы же выжили. И выживете снова!»       Нет, каждый может погибнуть во второй битве, потому что уже многие сделали это в первой, но сейчас и без горькой правды слишком много боли. «Твоя мать могла бы вконец сломаться, узнав, что её умерший сын — опаснейший злодей, но этого не случилось. Значит, с ума она точно не сойдет»       Хитоши вообще не имеет права комментировать это, он практически не знает ни семью Тодороки, ни его мать.       Но, если Тодороки станет спокойнее, если он почувствует себя увереннее, — Хитоши скажет всё что угодно. Правда, он не говорит о том, что ему тоже страшно.       В день исполнения плана, итоговой целью которого станет выманивание ВЗО к героям, чувство страха зудит у Хитоши под кожей. Да, у него не будет иного выбора, кроме как отменить контроль над разумом Аоямы и скрыться сразу после появления ВЗО. У него нет лицензии на участие в этой битве, никто не выдаст её ученику, который только перевелся на героику, но кошки на душе все равно скребут. За товарищей, которые идут туда, к злодеям, и за Тодороки — особенно. Он же не менее отчаянный в своих целях, чем Мидория, и не менее слеп в этом, чем Бакуго.       Перед тем, как уйти за Аоямой в то место, где по плану должен появится ВЗО, Хитоши бросает на Тодороки взгляд. Просяще-прощальный, словно он умолял Тодороки не умирать и в то же время готовил себя к этому.       — Можно тебя на минуту? — просит в последний момент Шото.       Он неторопливым твердым шагом подходит к Шинсо, читая волнение на его лице. Волнение, которое нужно превратить в уверенность. И сказать...       Шото невесомо целует оторопевшего Хитоши в висок. Тепло, успокаивающе, и почему-то ничуть не смущается, лишь с теплой улыбкой глядя на залившегося краской Хитоши.       ...что обязательно вернется.