Мало теБя

      Скажи Леопольду Стотчу лет тридцать назад, что он будет замужем за своим лучшим другом — тот бы ни за что не поверил, только неловко отмахнулся от смущающих проказ друзей. А после бы криво улыбнулся, пощупал краснеющие щёки, ненароком взглянул на стоящего подле МакКормика, и забыл об этом разговоре до конца учебного дня, припомнив его так, перед сном, в размышлениях о лучшей жизни без наказаний от родителей, издевательств одноклассников и запретно-пугающих мечтах обняться, подержаться за руку с Кенни.       Но подобные мысли юный Баттерс отметал стремительно! Они его пугали, казались странными, неестественными, и даже опыт Твика и Крейга ни капли не воодушевлял, а только подначивал на зависть, что они — да, они, так могут, а он с Кенни нет, боясь, боясь и родителей, и обидных кличек, и отрицательной реакции МакКормика на его чистые детские чувства.       Однако время шло, и отношения, вопреки ожиданиям Баттерса, только крепли, а дальше и совместное поступление в институт, съём одной квартиры на двоих, размышления, споры о невероятных бизнесах-планах, и открытие собственной лаборатории. Конечно, то противоречило принципам злодеяний детского альтер эго, но Баттерс давно смирился, пойдя, так уж и быть, на уступки горячо любимому мужу.       Даже сейчас он оставался допоздна в лаборатории только и только ради него, выслушивая редкий неясный бубнёж в русую бороду относительно новизны препаратов и их составляющих. В этом, конечно, Виктор понимал немногое — химиком он не был, да и не стремился, увлекаясь несколько иными, не менее важными аспектами их семейного бизнеса. Но на каждую реплику что-то да отвечал, с малой скуки катаясь по кабинету в кресле на колёсиках. Однако и это надоело — приобретённый синдромом дефицита внимания не давал жить спокойно по сей день.       В момент мужчина поднимается, широкими шагами рассекает комнату с дальнего угла, куда укатился волей случая, и в непревзойдённой наглости усаживается на колени Маккормика, вовсе не гнушаясь, чем он занят и в какой степени погружён в дело — всё равно. Баттерсу нужно его внимание, любое, но только не, упаси Господь, касающееся препаратов и их содержимого в новой вакцине с процентной концентрацией антител в триста моль. Или тридцать. Неважно. Но даже едва не выпавшие из рук пробирки не дают должной бурной реакции, голос Кенни ровен, как и всегда:       — Виктор, я ещё занят, потерпи немного, — бубнит он в бороду и переливает мутный раствор из одной ёмкости в другую, словно расположившейся на коленях туши не существует.       Но как же Стотчу всё равно на эти слова.       Он обнимает МакКормика за шею, ластится, прижимается к щетинистым щекам, целует висок, нос, уголок губ, попутно стягивая шляпу со светлой копны волос. Мужчина молчит, игнорирует, продолжая старательно создавать видимость работы, взбалтывая пробирки и наблюдая за окрашиванием раствора в малиновый сквозь тёмные линзы очков.       — Ты целый день сидишь со своими пробирками, — воркует Баттерс, воркует нарочито сладко, словно зазывая очередного несведущего в NFT-пирамиду. — Удели мне хоть каплю внимания, — ерошит густую бороду и подтягивает длинные ноги, стараясь хоть как-то уместиться на чужих коленях.       МакКормик вздыхает, хмурится, для пущего эффекта даже цокает, но убирает прореагировавшие пробирки прочь, сдаваясь напору любвеобильного мужа слишком быстро. Всё равно, мельком бросает взгляд на захламлённый бумагами и кривыми записями стол: работа на сегодня окончена.       — А капли мало не будет? — на деле он согласился изначально, стоило только Стотчу усесться на колени, но виду специально не подавал, желая несколько подразнить Вика, получить излюбленную реакцию, распространившуюся ласковыми поцелуями по лицу.       — Будет, — Баттерс довольно улыбается, за считанные минуты добившись своего, и тянется за очередным поцелуем. Прикрывает глаза, касается губ, целует нежно, щетинистые щёки ладонями обхватив, и с удовольствием растягивает каждый момент, реагируя тихим мычанием на прикосновения к бёдрам.       Приходится немного сменить положение.       Вик привстаёт, вызывая недовольное бурчание со стороны Маккормика, перекидывает ногу через колени мужчины и усаживается обратно, неудобно ёрзая в потесневших штанах. Рано, слишком рано, но в крепких объятиях себе не отказывает, продолжает целоваться, напористее, ярче, ожидая того целый чёртов день. Кенни задирает рубашку, лезет под пиджак, оглаживает поясницу и стремится оголить как можно больше участков кожи. Баттерс сопутствует — вновь отстраняется, едва не трясясь, и стягивает душный пиджак, бросает на пол, всё равно, помогая мужу расстёгивать мелкие пуговицы на груди.       МакКормик целует бледные плечи, часто, не гнушается на засосы, заставляя Виктора болезненно кусать сухие губы в попытках скрыть шумное пыхтение.       Бесполезно.       Эмоции, чувства берут вверх, всегда, как бы Баттерс не старался вести себя чуть менее шумно, но разве этому можно, можно сопротивляться? Нет, нет, нет, нет, нет, нентететнет.       Хаос в мягком бреде отрицательно качает головой, целует русую макушку, раз, два, стремясь стянуть повседневно-парадную рубашку мужа. Весьма успешно, между прочим, успевая подставляться и под поцелуи по шее, ёрзая в нетерпении активнее, и щупать, гладить грудь, ненароком накручивая медные кудри на тонкие пальцы. Но весь настрой в одно мгновение сбивает тяжёлый, из редкого дыхания, голос:       — Давай переместимся.       Виктор хмурит светлые брови, пусть прекрасно осознаёт все неудобства рабочего кресла, но подниматься не спешит, а только закидывает руки на шею, воркуя в привычной манере:       — Только если ты понесёшь.       Целует в кончик веснушчатого носа и, взгляд на лице задержав, тянется к очкам, снимает неуместный аксессуар. Кенни цокает, одаряя мужчину ясным голубым взором.       — Пожалей мою спину, Вик, — в жесте заботы смахивает светлую прядь с глаз Стотча, также избавляя того от очков на лбу. Аккуратно складывает, кладёт на стол.       — Неужели старость берёт своё? — мягко усмехается, но от мужчины нехотя отлипает, подхватывая упавший в страстных порывах пиджак. Закидывает на плечо, пытается высмотреть среди бутыльков на рабочем столе тот самый. Вот уж наивность.       — Я тебя старше на полгода, — Кенни беззлобно хмыкает, одаривая привычной улыбкой, и лезет в первый ящик, выискивая среди беспорядка то, что нужно.       — Знаешь, — он стряхивает головой, — ощущаю себя на все двадцать пять, — блондин чешет усы под носом и направляется вольным шагом к экспериментаторскому креслу. Заваливается и теснится выше, сбрасывает туфли, разводит ноги и хлопает по кожаной обивке в молчаливом жесте.       — И телом, и духом? — МакКормик щурит глаза, тянет его рывком обратно к себе, закидывая длинные ноги на плечи. Баттерс ойкает, но не теряет довольной улыбки, двигаясь как можно ближе к Кенни, ёрзая бёдрами подле чужого паха.       — И телом, и духом, — ухмылки хватило ненадолго, и спустя пару мгновений тон меняется едва ли не на жалостливый с нетерпенья. — Пожалуйста, прикоснись уже ко мне, — Вик привстаёт на локтях, будучи готовым самостоятельно стянуть с себя брюки прочь, отдаться целиком, изголодавшись по прикосновениям за короткую паузу перехода.       Кенни ничего не говорит, только действует, не желая более мучать ни себя, ни мужа. Мозолистыми пальцами он тянет за ремень, обнажая цветастые трусы Виктора, но к паху и не думает прикасаться, специально, не желая вот так просто идти на поводу у Вика. Он отбрасывает одежду прочь, трогает худощавый живот, ощущая напряжение кончиками пальцев, гладит, специально медленно спускается ниже и ниже, словно вовсе не внимая жалобно-недовольным возгласам Стотча на фоне.       Наслаждается. Определённо.       — Ну-ну, потерпи немного, — голос мягкий, спокойной, будто сам не находится в степени крайнего возбуждения. Благо шорты свободные.       — Ты же сейчас доиграешься, доктор МакКормик, — буйство характера начинает брать верх, нервы на пределе, ещё чуть-чуть и Баттерс взорвётся, что никакой ромашковый чай поздним вечером не поможет.       — Мне хватает игр с пробирками, — Кенни целует голень, острые коленки в качестве мнимого извинения, колется бородой, откровенно трогает бледные бёдра Стотча до розовых отпечатков, которые исчезают спустя пару мгновений.       Виктор не прекращает ёрзать, поднимается торсом выше, изгибается в спине, тяжело дышит с ненавистного напряжения. Самое отвратное — он не может дотянуться до МакКормика, стиснуть его в объятиях, хоть как-то повлиять на ход событий, поцеловать, потянуть за волосы, да что угодно, господи!       У Виктора тактильный голод, и он не скрывает этого, нет! Глухим мычанием отзывается на каждое прикосновение, крепко жмурит глаза, до звёздочек, не стесняя себя и в стонах, тихом шёпоте имени мужа, в прерывистом дыхании. Прикосновение к напряжённому члену выбивает из колеи — неужели, неужели, неужели! Баттерс распахивает глаза, пальцами царапает кожаную обивку, жаль, не спину Кенни, и тянется ближе. Он бы даже сел, не будь ноги на чужих плечах, так что довольствуется малым, из-под полуприкрытых век наблюдая за жёлтым бутыльком в ладони Маккормика.       — Господи, только не говори, что это та самая, — Баттерс обессилено валится на кушетку, не веря, что смазка, купленная по приколу в качестве сувенира из недавней поездки, будет испытана на нём же, а не станет одиноко пылиться в ящике ещё сорок лет.       Кенни молчит.       Слышен только звук откручивающейся крышечки, мягкий треск сдавливаемой упаковки, и, минуя все надежды Виктора, влажный хлюп, за которым потянулся запах свежей картошки фри.       Стотч готов повеситься.       — У тебя правда нет других? — Хаос приподнимается на локтях, хмурый, глядит на больно довольное лицо МакКормика.       — Мне стоит пойти поискать? — тот размазывает лубрикант по пальцам, не жалеет в количестве, потеплевшей от рук вязкостью касаясь промежности Виктора.       Баттерс вздрагивает, ноги едва поджимает, и сводит брови к переносице, всё также недовольно возникая:       — Даже не думай.       Кенни самодовольно усмехается.       Стотч пытается абстрагироваться, переключить всё внимание на пальцы, один, второй, плавными толчками растягивающими тугие мышцы, и это ему даже удаётся. Запах перестаёт так явно врезаться в нос, сбивать с настроя, заставляя парасимпатическую систему работать не в том русле, всё, всё, всё внимание теперь только на МакКормике, его широких пальцах и прикосновениях по телу. Нежных, грубоватых, вызывающих дрожь от кончика мизинца, отдающих эхом по пустому помещению стонами.       Но и этого, этого чрезвычайно мало. Нужно больше, глубже, чаще.       — Я уже готов, ты же знаешь. Знаешь, — едва не скулит, пальцами впивается в бёдра, приподнимает таз, опираясь только плечами, затылком о поверхность кушетки. Спускает ноги с чужих плеч, что затекли до неприятного покалывания, и скрещивает за спиной МакКормика, вытягивая носки с плавных толчков крупных пальцев.       Конечно Кенни знает.       Мужчина стягивает шорты точно после тяжёлого рабочего дня, медленно, ленно, ещё и одной рукой, благо сразу вместе с трусами, не издеваясь, так уж и быть, больше положенного. Быстро проходится влажной ладонью по основанию, головке, и, не церемонясь более, входит в Баттерса. Не резко, нет, роль изверга он оставил на младшие классы школы в компании своих друзей, но не мужу.       Виктор тяжело выдыхает, жмурится, до звёздочек, и крепче впивается в собственные бёдра короткими ногтями, оставляя розовые полумесяцы по бледной коже. Но как же это, чёрт возьми, хорошо.       МакКормик берётся за талию, крепко, держит податливое гибкое тело, не смущая себя в скорости и глубине толчков, с каждым резким движением таза выбивая из Стотча новый звонкий стон, гулким эхом разлетающимся по мрачной лаборатории. Но Виктору всё равно, всё равно, всё равно. В его сознании отныне существуют только крепкие руки на талии, бёдрах, груди, щупающие его везде и всюду, от сосков до паха, и член, впивающийся внутрь точными толчками, под нужным углом, по простате — до искр в глазах.       Мутит.       Дышать становится слишком тяжело, голова беспорядочно вертится, а взмокшие пряди то и дело лезут в лицо, глаза, неприятно липнут к разгорячённой коже. Хочется целоваться, жадно жаться к Кенни, обнимать его мягкое тело, хвататься за плечи, царапать спину, ощущать то самое единение, связь, возникнувшую меж ними ещё тридцать лет назад.       Баттерс тянется выше, нарушая всё то хрупкое равновесие, пытается уцепиться за шею, весьма сомнительно, но Кенни только сопутствует рвению, подхватывает за спину, проходится по выпирающим позвонкам, и позволяет буквально повиснуть на себе, словно позабыв о своих недавних словах вовсе.       Но ненадолго.       Суставы и кости точно не те, и даже поджарый Стотч, пылко целующийся в крепких объятиях, поглаживаниях, не кажется таким лёгким, как ещё несколько лет назад. Приходится слегка сменить положение, с громким, тяжёлым выдохом сесть на кушетку и расположить безустанно подпрыгивающего Виктора на коленях.       Иногда его гиперактивность пугала, но отнюдь не отталкивала.       Вновь прикосновения, поцелуи, много, много, много. Мычание в губы, дурманящий жар тел, голова идёт кругом. Баттерс тянет густую рыжину, путается в ней пальцами, трогает грудь, жмёт, не противится нападкам МакКормика на худощавые бёдра, ягодицы, утопает в море пронизывающих ощущений, ежесекундно сменяющих друг друга в бесконечной неге.       Или не столь бесконечной.       Виктор запыхается, силы на исходе, подпрыгивать становится всё тяжелее, а тело словно свинцовое, не слушается, превращая Стотча точно в живую куклу. Ещё два, три толчка, и он кончает, валится на веснушчатое плечо Кенни, содрогается в мягких конвульсиях оргазма без, господи, прикосновений к члену. В глазах двоится, на дыхание не хватает сил, и, если бы не крепкие ладони МакКормика, то давно бы повалился прочь с кушетки, стараясь хоть малость прийти в себя.       — Я сейчас сдохну, Кенни, — произносит с трудом, с хрипом, кусает, целует губы, шею мужа, мычит с продолжающихся толчков, не желает оставаться безучастным в интимных делах после собственного пика оргазма.       МакКормику хватает и того, сполна, в одинокие вечера отъезда мужа Кенни достаточно его образа в голове — любого, руки, пары минут, не говоря про физическое, эмоциональное столкновение. Прикосновения, голос, запах, сдерживаться сложно, очень, четвёртый, пятый, мужчина кончает вслед за Стотчем, изливается внутрь с крупной дрожью по телу, обнимает, жмёт Виктора к себе, едва не до хруста рёбер, сдерживая себя в каких-либо громких звуках.       Баттерс вздрагивает, сглатывает, жмурит глаза, обнимает не менее крепко, и не желает, не желает отстраняться ни на миг, скрещивая длинные ноги за чужой спиной.       Он тянется за очередным поцелуем, ласково обхватывает щетинистые щёки, в глаза даже не заглядывает, только шепчет слова любви, много, много раз, сбивается в слогах, звуках, но Кенни и не нужна их ясность, он всё прекрасно знает сам, накрывая губы Стотча своими.