Колыбельная

      За свои сто одиннадцать лет Руневский как только не засыпал. Это были и спокойные засыпания с книгой в обнимку, и мгновенное забытье после напряженного рабочего дня, и падения пьяного вдрызг тела. Последние, правда, случались очень давно — только в пору его безбашенной юности, не обремененной службой в Дружине, когда за его воспитание с отцовской настойчивостью взялся Свечников.       Но он еще никогда не засыпал с любимой и любящей его женщиной.       В его жизни не сказать чтобы было много дам — великосветские девушки оказывались милы, умны, добры, но глубокого чувства не случалось. Может, в них угадывались нужные графу огонь, дерзость и сила, а может, ему просто не хватало времени узнать кого-нибудь из них получше. Как итог — больше сотни лет, и всего три влюбленности.       Первая — еще в Польше. Девушку звали Агнешка Лончинская, они были помолвлены с младенчества и любили друг друга так невинно, как могли только дети. Вечной любви, как и истории в духе «Ромео и Джульетты» не случилось — узнав о гибели жениха, панна проплакала с месяц, да и вышла замуж за соседа-шляхтича. Граф узнал об этом от Свечникова, которого отправил к ней в качестве свата сразу же после окончания войны. Сейчас все произошедшее вспоминается если не со смехом, то с улыбкой, а тогда для пылкого юноши это казалось катастрофой — Руневский больше двух недель не ел и никого к себе не пускал, что Свечников всерьез думал увезти его на воды силой как нерадивого ребенка. Но время шло, огонь первой влюбленности угасал и спустя год граф вспоминал о бывшей невесте без слез.       Вторая — уже в России. Все высшее общество судачило о том, что влюбляться в Авдотью Панаеву [1] — дурной тон, но Руневскому было все равно. Еще никогда прежде он не встречал столь же умной, талантливой и свободолюбивой женщины, похожей на него самого. Они были представлены друг другу на собрании кружка Белинского, куда Руневский временами сбегал от душной триады Уварова [2]. Они проговорили минуты три — но во всем, что обсуждалось, приходили к полному согласию. Короткого разговора хватило, чтобы граф влюбился в Панаеву как мальчишка. Правда, ничего путного из их отношений не могло выйти — Авдотья в то время сожительствовала с двумя писателями, а присоединяться к этому треугольнику у графа не было никакого желания. Она унижала его, изводила ревностью, испытывала, но так и не смогла подчинить себе. Любовь к Авдотье оказалась для него ядом, однако вскоре обнаружилось и противоядие — работа. Стоило наметиться новому курсу, как вся Россия оказалась опутанной сетями революционных ячеек, каждую из которых приходилось ликвидировать. Так, с каждым днем, по капле, отравляющее чувство выводилось из организма, пока совсем не исчезло.       Третья волна захлестнула его теперь, с головой.

Алина.

      С ней хотелось не просто засыпать. С ней хотелось просыпаться.       Это было иначе.       И наконец-то — взаимно.

***

— Саша, я до сих пор о тебе ничего и не знаю, — вздохнула Алина, рисуя бойкими пальцами незамысловатые узоры на груди мужчины и улыбаясь то ли грустно, то ли хитро. — Кроме того, что ты вампир, разумеется. Где ты родился, кем были твои родители, как жил эти сто одиннадцать лет? — Тебе настолько интересна история государства Российского? — снисходительно произнес Руневский, удивленно, будто бы не понимая, о чем речь, изогнув бровь. — Дурак, — рассмеялась Алина, легонько пихнув его в бок, — мне интересен ты. Ты, и все, что с тобой связано. Нет, я не настаиваю, конечно, но… — Я родился в предместье Радома в 1795 году. Папа был представителем заможной шляхты, то есть владел одной или несколькими деревнями, а мама считалась по тем временам бесприданницей. Они познакомились на балу и полюбили друг друга, хотя понимали, что шансов быть вместе у них практически нет. Мама уже готова была смириться, но папа угрозами самоубийства смог выбить у своего отца благословение. Через год после свадьбы родился мой брат Анджей, еще через два — Матеуш, а спустя пять лет — уже я. Была еще Агата, но она не прожила и трех лет — умерла от скарлатины.       Вспомнив о маленькой сестре, Руневский осекся. Его польская семья давно канула в прошлое, которое было болезненно ворошить. Отец, мать, сестра и братья — их образы за век потускнели, стерлись, отчего граф чувствовал нестерпимую боль. Он считал, что должен горевать, скучать по ним — но ничего подобного он уже не чувствовал. — Так что, нас было трое, — продолжил, спустя некоторую паузу, Руневский, — Анджей, Матеуш и я. Отец был поклонником Тадеуша Костюшко [3], предводителя Польского восстания 1794 года, поэтому наша участь была предрешена — всю детство и юность мы читали «Записки Федералиста», а в 18 лет должны были отправиться в военную академию. — Кто такой этот ваш… Костенко? — переспросила Алина, в какой-то момент потеряв нить повествования. — Польский революционер? — Он гораздо больше, чем революционер, — пояснил граф, не поправив девушку, хоть его и передернуло от её ошибки, — он национальный герой, боровшийся за власть народа, нерушимость границ и всеобщую свободу. Это был человек исключительной отваги. Просто подумай: он участвовал в войне за Независимость США, после чего вернулся в Польшу и поднял восстание. С такими ориентирами у меня не было другого пути, кроме как пойти с Наполеоном на Москву. — А как поляки присоединились к Наполеону? — с каждым своим вопросом Алина чувствовала себя все глупее и глупее — настолько, что ей одновременно хотелось расплакаться и спрятаться куда-нибудь. — Я думала, что в его армии были только французы. — В 1807 году был заключен Тильзитский мир, по которому из польских территорий образовалось новое государство, Великое Герцогство Варшавское. В 1812 году оно стало самым верным союзником Наполеона и выставило огромную армию. Я попал в польский корпус Понятовского, а мой брат Анджей — в 4-й резервный корпус. Матеуш отказался участвовать, решил остаться с матерью — на тот момент уже вдовой. Забавно — тогда я злился на него, считал трусом, а сейчас понимаю, что он единственный из нас поступил как любящий и благоразумный человек. А мне… Мне хотелось быть героем, дать Польше независимость и построить новый мир. — Да ты, Сашенька, анархист, — прошептала куда-то в шею Алина, после чего опустила голову к нему на плечо. — А дальше? — А дальше, — прижимая девушку к себе, продолжил Руневский, — наш корпус отправили на подмогу маршалу Нею под Смоленск. Собственно, на этом мое участие в войне окончилось. После того, как меня обратил Свечников, я отказался принимать в ней какое-либо участие. Во-первых, благодарность Свечникову не сразу переросла в любовь к России, а во-вторых, по другую сторону были все дорогие мне люди. Я не мог поступить иначе. — И вы больше никогда не виделись, — подытожила девушка, предсказав конец невеселой истории. — И тебе никогда не хотелось раскрыться им? — Анджей умер во время Бородинской битвы, Матеуш и мама эмигрировали после раздела Княжества. С тех пор Свечников — моя семья и мой дом. Я даже в Польше ни разу не был с тех пор.       В этот момент девичья рука коснулась его щеки, и спустя секунду его лицо оказалось в её руках. — Саша, прости, — тихо прошептала Алина, поцеловав Руневского в лоб и прижавшись к месту поцелуя своим, — я не подумала, что тебе будет так больно. Но ты больше не один. — Глупенькая, — улыбнулся он, смахнув большим пальцем не успевшую упасть слезу, — рано или поздно, это пришлось бы рассказать. Алина, да у тебя же глаза слипаются! — Немного, — согласилась девушка, опуская голову ему на грудь. — Саша, последняя просьба: скажи что-нибудь по-польски. — У меня есть идея получше, — тонкие пальцы графа запутались в кудрявых волосах, пытаясь убрать их за ухо, — Я тебе спою. — Споешь? — от неожиданности Алина приподнялась на локте, чуть не стукнувшись с Руневским головами. — Спою. Польскую колыбельную, — произнес он, укладывая девушку обратно. — Только не ругайся, потому что петь я не умею. — Саша, ну хоть в чем-то ты неидеален! — сонно усмехнулась она, укрывшись одеялом чуть ли не с головой, — Хотя, если бы ты пел как Шаляпин, для меня это был бы скорее недостаток.        И он запел — неумело, полушепотом, постоянно сбиваясь, но с такой нежностью и любовью, что все остальное становилось несущественным.

Aaa, kotki dwa, szarobure obydwa, nic nie będą robiły, tylko ciebie bawiły Aaa, kotki dwa, szarobure obydwa, jak sie kotki rozigrały, to dziecinę kołysały.[4]

— Саша, а о чем в ней поется? — прошептала Алина, уткнувшись носом Руневскому в плечо, — В твоей колыбельной? — О двух серых котах, — задумчиво произнес граф, устремив свой взгляд в даль за окном, — Может, нам завести кота когда-нибудь? Или собаку? Что скажешь?       Но Алина уже спала.