***
мерзлякам живётся не то чтобы сладко. лежать на холодной постели февральским утром, когда за окном свистят порывы ветра, бросающие хлопья снега на стекла, совсем не весело. илья щурится на электронные часы на табуретке у дивана — пятый час утра — и натягивает одеяло на голову, стараясь укутаться и согреться. максима нет полгода. не устраивали даже символических похорон — к чему пустой гроб опускать в могилу? по горелому карельскому лесу уже не собрать ничего. наверное, солнце нашло себе нового аватара. старый стал не нужен? не смог вместить в себя весь свет, погибая вспышкой? от фотографий на полках веет теплом через расстояние. звонок в дверь заставляет недовольно заворочаться, высовывая голову из-под одеяла вновь. в глубине души илья надеется, что позвонят и перестанут, ну кому он нужен так рано? разве что ставшему родным родному, приходившему ещё дважды после случая со сломанными ребрами. этакий привет из прошлого от не принявшего неправоту замглава. бывшего. да только вряд ли это он, больше инцидентов на работе не случалось. но звонки продолжают писклявой трелью разноситься по квартире, вон, уже и еж завозился в клетке спросонья. надо вставать, пока соседи к этому всему не присоединились криками и стуком в дверь. подходя к двери, третьяков клянётся себе, что зарядит пришедшему зимним сапогом по голове. негоже отбирать у врача его законные часы отдыха. — чего надо? — не очень приветливо, не раскрывая ещё спящих глаз, уже протягивая руку за сапогом и чуть высовывая нос в щель между дверью и косяком. — по всем вопросам после часа дня, я сплю. встречает его... молчание. илья слышит дыхание — с непонятным едва заметным хрипом, — шелест одежды, но нежданный гость молчит, словно бы дожидаясь, когда третьяков откроет глаза. проходит минута в таком молчании, вторая, прежде чем илья разлепляет один глаз, фокусируя зрение. — ну, привет? и становится внутри так сразу тепло, и никакие метели за окном не страшны. максим улыбается так солнечно, что становится даже стыдно за мысли о том, что он мог умереть где-то там среди лесов. по лицу шустова бугрится громадный шрам от ожога, мелкие светлые росчерки — от каких-то царапин, левая бровь и ресницы на глазу плешиво белеют. живой. горячий. как и был тогда.Часть 1
3 июня 2022 г. в 00:41
мерзлякам живётся не то чтобы сладко. илья возможности запустить ледяные конечности максиму за шиворот никогда не упускал. или под футболку, вжимая пальцы по линиям пресса. или под штанины домашних треников, касаясь тёплых щиколоток ступнями. поначалу это все вызывало у шустова недовольный вздох и неприятно пробегающие по позвоночнику мурашки от холода, а после — выдох уже сочувственный, желание укутать потеплее в свитер и в тысячный раз перепроверить оконные рамы, старые, пока что, и постоянно нуждающиеся в заклейке малярным скотчем, чтобы сотней ветров не продувало хрущёвку.
— замёрз, илья евгеньевич? — максиму-то говорить легко: он и в минус тридцать ходячая печка с температурой на градус выше нормальных тридцати шести. как будто само солнце завело себе аватар среди людей. он зачесывает пальцами выгоревшие за лето, отросшие за осень кудри и улыбается так тепло-тепло, том стругацких откладывая в сторону. илья щурится, рукава на пальцы натягивая.
он только что выбрался из душа, просидев там добрые полтора часа. стоило ему выйти из ванной — из дверного проёма вальнуло облако пара, настолько горячей была вода. шутки о преисподней уже давно были отшучены, так что теперь оставался только улыбчивый смешок. и несмотря на это ежевечернее прогревание...
замёрз — не то слово. заледенел почти, ага, потому что на улице уже в минус двадцать, внешние стекла в окнах укрыло морозно-узорчатым кружевом и, как назло, короткий отпуск выпал именно на холодный январь. сплошное, что называется, разочарование. ну, радует лишь перемигивающаяся сотней огоньков электрической гирлянды ёлка, не убранная ещё с праздника, и то, что отпуска наконец-то совпали. а остальное — мелочи.
третьяков, «тепло не тратя», костями роняясь на чужие колени под сдавленный вздох, сжимает своими пояс шустова и придвигается практически вплотную. всё, мол, вас, господин пожарный, за язык не тянули, грейте теперь. максим же рад стараться: горячие ладони привычно проскальзывают под широкий свитер с каким-то дурацким рисунком из сиреневых волчьих голов на яркой оранжевой вязке — и где его только достали? пальцы сжимаются под самыми ребрами, подушечками больших шустов оглаживает линии слегка выпирающих под кожей костей и носом тычется в холодный третьякова, в этаком эскимосском поцелуе потираясь. жаром пышет, как натуральная — или, ха-ха, не совсем — грелка, и сразу хорошо так становится, как будто и не воет на улице ветер.
— ну настоящий снежный король. холодное зеркало уже разбил? — тёплые сухие губы жмутся коротко по линии скул, челюсти, артерий на шее, заставляя её вытянуть, подставляясь. илья усмехается хрипло, пропуская через пальцы пряди чужих волос, и мысленно продолжает чужое сравнение со сказкой, сквозь зубы глухо выстанывая от оставленных максимовыми клыками на ключице укусов.
— если я снежный король, то ты тогда кай, — прерывистым дыханием третьяков ерошит кудри на чужой макушке и, опустив зрачки, ловит своими тёмными совсем шалый взгляд светлых глаз шустова. — мась, холодно, нет, — получается, правда, не очень категорично, как бы хотелось.
— а мы тебя раздевать не будем, — пространство кренится как-то резко, и как хорошо, что расправленный диван действительно громадный: было бы обидно, если бы в ходе операции по опрокидыванию ильи на лопатки максим бы продемонстрировал излюбленное «риск был просчитан, но я плох в математике» и попал мимо вороха из одеяла и подушек — лениво как-то постель заправлять, когда практически всё время, за исключением, конечно, крестовых походов на поесть и на покормить ежа, в ней проводите. потому что куда ещё можно вылезать в заслуженный отпуск долгой зимой?
илья сдавленно охает, упираясь пятками в таких же дурацких, как и свитер, носках в сбитую, смятую простынь, и откидывает голову на наваленные горкой подушки — чтобы помягче спалось! — сжимая пальцы на плечах максима и удерживая так на некотором расстоянии. чисто приличия ради, ага, не выдаст же он сразу в лоб, что устоять перед этим взглядом и под движениями ладоней под вязкой шерстяной не может? нет, это уже сформировавшаяся игра в «угадай-ка», правилам которой следовать научились оба. и весьма, кстати, успешно, начиная с хотелок на ужин и заканчивая делами как раз-таки постельными.
только вечно играть в недотрогу не получится, особенно, когда руки под одеждой гладят — пока что — так ласково, так, ну, правильно. хорошо, приятно, переламывая постепенно соломинки сопротивления. «раздевать не будем», ага, не замёрзнете, илья евгеньевич, тем более, что пальцы чужие — горячие такие. помнится, как в первый раз третьяков принял особенность чужого организма за гриппозную горячку и поднял такой кипиш, что успокаивали его поцелуями по щекам и объяснениями, что так всегда и это не зависит от борьбы организма с болячками, часа полтора, пока он совсем не растаял.
вот и сейчас илью постепенно размазало поглаживаниями и легкими настолько, что оставалось только вздохнуть — непременно довольно — и, обводя пальцами мелкие шрамы от ожогов невесомо на плечах и шее, кивнуть в сторону шкафа. мол, «нет, максим николаевич, без презервативов и смазки — их приходилось прятать повыше от всяких любопытных ежей — ни-ни». и по третьякову видно, что он наслаждается чужим тяжёлым вздохом — ну, а как тут ещё вздыхать, если приходится отцепиться от мужа во всём, кроме документов: колечки имеются, совместное проживание и быт тоже, разве что печати в паспортах нет, людмила васильевна отказалась ставить за шоколадки, а подставлять под удар в очередной раз серёгу было уже как-то некрасиво... да и нужна ли эта печать? — и отойти к деревянной стенке, заваленной различным подарочным хламом, книжками, пачками сигарет... нужно будет разобрать всё это, половину отправить в мусоропровод, естественно, но всё это потом. сейчас интересует больше коробка на одной из верхних полок.
— контрацепция, мой капитан, захвачена! — максим салютует от виска победно так, сжимая в левой руке пачку и бутылёк, и, немного подумав, укрывает клетку с ежом лёгкой тканью. нельзя ребёнку травмировать психику всякими человеческими обжиманиями, он ещё света не видел, чтобы за таким наблюдать. не уносить же его в коридор подальше, он, вон, свернулся колючим клубком и всё, до свидания, до весны; зачем тревожить лишний раз?
— тащите пленных и себя сюда, матрос, — и илья подыгрывает, опираясь на локти и склоняя голову на бок, да глядит внимательно, всем своим видом показывая: сегодня он ленится и старательно мёрзнет, так что работать господину пожарному. ну, или моряку, раз настроение такое.
а он и рад, опять-таки, стараться, на диван возвращаясь и прижимаясь губами к губам, чтобы третьякову лишний раз не дать съязвить. прихватывает зубами за нижнюю, стараясь не содрать тонкую, обветрившуюся кожицу, чтобы не причинять лишней боли, и одновременно с этим вновь скользит пальцами под одежду, на сей раз оттягивая уже резинку домашних штанов, чтобы огладить по светлой — летний загар наконец совсем смылся — бархатистой коже бёдер, спустить одёжку сначала к коленям, а после — сдернуть до щиколоток одним движением, усаживаясь на своих пятках и отклоняясь назад.
илья, конечно же, начинает ёжиться и ворчать, мол, «мурашки от холода пошли», но разойтись недовольной тирадой ему не дают очередным тёплым касанием губ к коже, на этот раз уже к поджатому животу, линии мышц очерчивая невесомыми поцелуями. остаётся только сдаться окончательно, вверяя тело сильным рукам, сейчас отправляющим к пижамным штанам, сваленным на пол клетчатой кучей, трусы и подхватывающим под поясницей. пальцы привычно укладываются на ямочках, сейчас особенно заметных: стрессы, как шутится, — лучшая диета. они и позвонки ярче выделяться под кожей заставляют, и ключицы под воротом съезжающего на плечо свитера, и косточку на лодыжке, с которой носок с принтом из пончиков сполз до пятки. и ведь не скажешь, что третьяков весь такой тонкий-звонкий — жилистый, крепкий, сильный, да, но перед глазами и под пальцами столько мелких деталей, которые замечать дозволено только шустову, как и на них акцентироваться, заглаживая, продавливая, вылюбливая.
— не миндальничай уж, apricis, — илья легонько пихает максима в плечо пяткой — ай, какая ошибка: щиколотку тут же сдвигают дальше, укладывая ногу на этом самом плече сначала голенью, а потом уже и коленом, и оставляя в совсем уж расхристанной позе, — и облизывает быстрым движением языка пересохшие губы, среди складок одеял нашаривая ладонью ленту презервативов, во всей этой возне потерявшуюся, и на треть пустой бутылёк смазки — где же их двадцать лет и нежелание вылезать из кровати именно по причине «ещё один заход, а потом ещё четыре», а не «двадцать часов сна как величайшая радость»? нет, не то чтобы кто-то из пары бюджетников на что-то жаловался, конечно, однако годы-то идут, выносливость потихоньку прощается, помахивая платочком. но хочется ли задумываться о грустном сейчас, когда по щекам и ушам разошёлся лихорадочный румянец, сердце заколотилось, совсем как у больного тахикардией, а внутри потянуло пружиной удовольствие? ответ, наверное, очевидный — не хочется совершенно.
выдавленная на пальцы смазка холодит кожу — прости, илюша, родной, знаю, холодно, потерпи немного ради себя же, не хочу делать больно, — и — совсем немного — внутренности, когда длинные безымянный и средний плавным, но медленным толчком проникают в тело, пуская вдоль позвоночника очередную стайку мурашек. бёдра третьякова напрягаются непроизвольно, мышцы под успокаивающе поглаживающей ладонью разве что не подрагивают. его в принципе вытягивает в какую-то готовую вот-вот зазвенеть от напряжения струну, тронутую умелым касанием в переборе баррэ. и этот искусный музыкант прямо сейчас методичными короткими, но точными движениями по железе выбивал глухой скулёж, выцеловывая мягко алеющие скулы, нос, подбородок. хаотично, топя в нежности методично. и илья послушно превращается в лужу, переставая возмущаться окончательно, беспорядочно оглаживает по родным рукам, груди, пытаясь хоть как-то к себе притянуть ближе, до уколов кожи волокнами шерстяного свитера, так и оставшегося на третьякове. как лёгкая месть за холод, за выбор смазки, за то, что такой красивый вообще существует и касается в очередной раз до невыносимого правильно. нескольких минут хватает, чтобы попытки спрятаться под свитером и одеялом — кажется, опять где-то отклеился бумажный скотч и теперь в щели в деревянных рамах вновь задувало северным ветром, — превратились в попытки податься навстречу уже трём пальцам, растягивающим на манер ножниц, невнятный скулёж — в прерывистые довольные стоны, а после и в глухой выдох. когда максим убирает руку, обтирая оставшуюся на коже смазку об оторванный кусок бумажного полотенца.
радужку в тёмных глазах, до этого момента крепко зажмуренных, уже и не разглядишь: осталась только едва заметная каряя полоска, пожранная расширенными зрачками, в которых, шустов может поклясться, он видит своё встрёпанное отражение. и очередной призыв «не медли», конечно же. илья сипло вздыхает — горло сухое, — и вновь шарит по смятому покрывалу пальцами, тронутыми лёгким тремором, отрывая от ленты фольгированных упаковок одну, и подпихивая в тёплые ладони максима. «быстрее, ну, не сахарный.»
а потом всё происходит в каком-то душном мареве тумана: шорох фольги, резины, щелчок крышки от бутылька со смазкой, чужое дыхание, смешивающееся с собственным через поцелуи — легкие, больше отвлекающие, — ощущение узости мышц, несмотря на обстоятельную растяжку, и пришедшее с очередным коротким движением бёдер чувство наполненности. ладони скользят по взмокшей спине, задирая оставшийся свитер до лопаток, собирая с кожи мелкие капли пота. третьякову внезапно приходит в голову облачно-воздушная мысль: ему, накрытому чужим телом, спрятанному от всех проблем вот так, самим шустовым, совершенно не холодно, хотя с полчаса назад от этой промозглости илья трясся бесперебойно. хотел спрятаться в углу дивана, обложившись одеялами и достать с антресоли древнюю грелку. и чтобы чай носили каждые полчаса — вдруг внутренности остынут?
сильнее. быстрее. глубже. голодные мысли стучат по венам вместе с подскочившим пульсом, дешифраторы чувств дают сбой — мигает красным неоновая надпись «нежность», закрывает непроницаемым экраном сознание, страхи, копошащиеся на границе и не желающие оставлять даже сейчас. илья тычется носом в влажную от пота шею и не удерживается от соблазна с силой сжать зубы на коже, чтобы расцвёл след. чтобы держался подольше. и чтобы сам максим дома оставался так долго, насколько это вообще возможно.
сам максим шепчет невнятное и спутанное, дышит тепло в спутанные влажные волосы, сжимая в пальцах худые бёдра и, кажется, оставляя на них слабые синяки, которые сам же потом и зацелует, тщательно промазывая «троксевазином» из домашней аптечки. главное, что в моменте хорошо и правильно. илюша, илюшенька. такой ласковый, нежный, любимый.
третьяков обнаруживает себя лежащим под теплым боком. выпал, видимо, из реальности, отключился на пару секунд, когда мышцы, кости выломало удовольствием, потёкшим по артериям. шустов бодается носом в плечо, подцепляет край так и оставленного свитера, чтобы поцеловать в светлую кожу. привёл в порядок, стёр с живота мутные следы семени, укутал в одеяло, чтобы распалённый не замёрз. «всё хорошо?» — непроизнесённое беспокойство, повисающее в воздухе. всё прекрасно, как оно ещё может быть? илья чувствует себя сейчас самым счастливым человеком на свете.