Взрослые вещи

Студия была огромной. В ней можно было разместить три картины Айвазовского - из тех, что висят в Русском музее, вроде "Девятого вала", - заполонить пространство эскизами, набросками, бесконечными тюбиками, кисточками и стащенными у мамы пластиковыми бутылками подсолнечного масла, а в центре всё ещё можно было бы ставить балет на треснувших палитрах. Впрочем, палитры пришлось всё-таки убрать - стол на них не держался, раскачивался. Мама, счастливо напевая под нос старую песню, развешивала на стенах белые гирлянды с голубями и надписи "Совет да любовь!". У сестрёнки свадьба. Михель болтал ногами, оседлав стремянку. Мама не требовала от него никакой помощи, искренне наслаждаясь процессом. Она выдавала замуж не одну из многочисленных племянниц, двоюродных сестёр и тётушек, а родную дочь: художницу, бунтарку, холерика и распутницу, менявшую мужчин как палитры - почти каждый день - ровно до того момента, когда в её жизни появился Клаус - всегда в угольно-чёрной рубашке, лохматой чёрной головой и чёрными же глазами. Впрочем, Клаус, как и Михель - это семейные прозвища, выданные той же сумасшедшей сестрёнкой; в паспортах у них были посредственные "Михаил" и "Николай". Свежеиспечённая невеста обращалась к маме "фрау муттер" и себя просила звать Амалия, потому что терпеть не могла родную "Машу". Сестрёнка помешалась на культуре Германии в пятнадцать лет и навсегда. Михель гулял с ней в их тихом заросшем дворике, когда кто-то из её ровесников вытащил на улицу огромную книжку с гравюрами Дюрера. Ему тогда было всего шесть, а сейчас почти четырнадцать, но он так и не понял красоты серых не-рисунков и очарования мутных полотен Каспара Давида Фридриха, репродукции которых были развешаны по всей мастерской. Он не понял "Орлеанской девы" Шиллера и "Фауста" Гёте, которые покупались на самой плохой бумаге, потрошились, повисали рядом с картинами и порой громогласно читались вслух. Он не понял ни Баха, ни Бетховена, симфонии которых денно и нощно орали из колонок прописавшейся в студии магнитолы. Полусгнивший дачный посёлок, соседей почти нет - никто на шум не жалуется. Мастерскую Амалия подбирала с большим усердием, купила за копейки, отстроила до состояния "живи хоть круглый год" и зависала в ней месяцами. Её картины хорошо продавались. Но главное, чего не понимал Михель - почему германское искусство так нравится сестрёнке. Сестрёнке, носившей майки и платьица вырвиглазных цветов. Сестрёнке, вечно пропадавшей на вечеринках, бессменной тамаде многочисленных свадеб большой семьи. Сестрёнке, средоточию жизни и яркости, до безумия нравились блёклые картины, мрачные стихи и чёрный Клаус. Наверное, это было правильно. От скуки Михель начал читать листочки на стене. "Чрез мир промчался быстро, несдержимо, Все наслажденья на лету ловя. Чем недоволен был, пускал я мимо, Что ускользало, то я не держал". Точно про сестрёнку. Она так живёт, ловя все наслаждения. Жила, пока не встретила Клауса. "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" Или это был другой перевод?.. - Миша, принеси мне ленточки! На людях мама использовала клички, наедине - ласковые имена. Потому что они, имена, очень глупые, наивные и раздражающие - когда их произносят чужие люди. Михель спрыгнул с задребезжавшей стремянки, добежал до огромной старой коробки со всякой украшательной мишурой и выудил оттуда новые белые ленты. Мама в это время двигала лестницу. - Спасибо, сынок. - Тебе помочь? - Не надо, Миша. Посиди спокойненько, я скоро закончу. Жалко, друзей тут у тебя нет... Откуда дети в старом дачном посёлке? Вот дома, рядом с тихими пятиэтажками спального района, есть с кем погулять. Но в студии всё-таки интересней. Бесконечные палитры - деревяшки с размазанной по ним краской - не такие аккуратные и беленькие, как на рисунках. Обычные доски, иногда разделочные, иногда фанерные. И краска не аккуратными кружочками, а кляксами и многоножками. Говорят, такие абстракции за большие деньги продаются, но сестрёнка предпочитала фэнтези и сюрреализм. Или кисточки. Они портятся быстро, их надо беречь, поэтому они всегда лежат на особом столике. Парад кистей. Беличьи, колонковые, малярные - строго по типу и размеру на кристально белом листе картона. Нет, уже не кристально - зоркий мальчишеский глаз обнаружил подрисованные чёрной ручкой сердечки, принадлежащие кистям реплики, дерево родственных связей. Сестрёнка никогда не рисовала ручками. Значит, здесь уже побывал Клаус. И даже рисовал на "витрине", и даже не был за это растерзан. Видимо, Амалия по-настоящему доверяет своему избраннику. А вот самое вкусное - эскизы. Лежат грудой, даже не стопкой - неясные фигуры, схематические деревья - свежие идеи. Если одному из этих листочков повезёт, он переляжет в другую кучу и когда-нибудь будет нарисован. У него появятся братья - похожие на него, но чуть-чуть другие, более детальные и понятные, на которых уже различались лица и чудища. А уж самый достойный из них будет сделан в цвете и перенесён на холст. Рядом аккуратными стопочками сложены этюды - красочные, яркие. Экзотические фрукты из магазина, которым суждено повиснуть на фантастическом дереве. Головы ящериц и змей, которым суждено стать драконами. Фигуры людей, которым суждено срывать волшебные фрукты или сражаться с драконами. Их можно рассматривать вечно - Михелю ни разу не удалось перебрать стопку до конца. - Пацан. Вот, опять. Клаус пришёл - сестрёнка в городе, под дверями ЗАГСа танцует, а этот помочь вызвался. Протягивает яблоко, красное до неестественного. - Спасибо. - Не говори Ами, ладно? Это от слова "Амалия", что ли? Михель кивнул, недоверчиво косясь на будущего зятя. Тот, улыбаясь одними губами, приколол мальчику на воротник красную полосатую ленту. - Красивее. Михель мотнул головой, набрасывая чёлку на глаза. Этот Клаус большой и страшный. Он - незыблемая чёрная цитадель в ярком и беззаботном мире Амалии. Вон, как на том эскизе. Уже цветном - значит, скоро будет новый холст. На столе таких яблок уже стоял целый тазик - пластмассовый, с трещиной, других не нашлось. Клаус, продолжая улыбаться, вышел, хлопнув дверью. Михель рассказал маме про цитадель. - Если Коля - страшный замок, то Маша у нас дракон, - мама присела на ступеньки, утирая пот со лба. - Помнишь, у неё была такая картина? В квартире до сих пор набросок висит... "Радужного ящера" он помнил. С этой картиной было особенно жалко расставаться - не Амалии, а её семье. Она искренне не понимала, почему маленькое полотно так запало в душу маме с братом, как не понимала, почему западает в душу она сама. - Поселится наш дракон в мрачном замке, и воспитают они маленькую принцессу, - мама мечтательно сощурилась. - Или принца... Не, если Маша говорит, что принцесса, значит, будет принцесса, - и она легко щёлкнула сына по носу. О том, что у Амалии и Клауса будет ребёнок, знала только родня и приятели молодой художницы - то есть полгорода. Большинство из них нудело маме, как это плохо - брак из-за ребёнка, как Амалия сбежит от мужа при первом же удобном случае. Был бы Михель взрослым, он говорил бы так же. Он никак не мог понять, почему радужный ящер надевает белое платье. - Всё-таки каждому дракону нужен свой замок, - пробормотала мама, - а принцесса в нём будет жить, княжич или йоркширский терьер на поводочке - уже не так важно... В этот день Михель впервые задумался над разными взрослыми вещами.