***
Первыми глухую пелену немой всеобъемлющей тьмы прорезают звуки ведущейся неподалеку беседы. Слова доносятся до него точно сквозь толщу воды, и разобрать, кто и о чем говорит, удается не сразу. Можно было бы и не вслушиваться, а вместо этого попытаться открыть глаза и оглядеться — но на это нет ни сил, ни желания, и внимание само концентрируется на единственном доступном ему источнике информации об окружающем мире. — …зачем он вообще в эту жару вышел на улицу? — в знакомом голосе дворцового лекаря явственно слышится неодобрение. — Мэтр, вы не хуже меня знаете, что ему невозможно указывать, — а вот это уже Валентин. — Его Светлость не бережет себя, потому что не считает нужным этого делать… — И очень зря! — раздраженно перебивает мэтр Кавалли. — Если он продолжит так себя нагружать, мы будем вынуждены приветствовать нового правителя еще до наступления осени — в силу исключительно естественных причин. — Я бы очень этого не хотел… — постепенно отдаляющийся голос племянника ощутимо вздрагивает, и Бартоломео невесело усмехается, не открывая глаз. Что ж, этого следовало ожидать… Остается надеяться, что болезнь заберет его раньше, чем он превратится в обузу, неспособную даже передвигаться, как в свое время случилось с отцом. Только бы не повторить его судьбу… — И давно ли ты очнулся? — его мысли прорезает новый голос, и герцог, даже не глядя, безошибочно узнает его обладателя, а воображение дорисовывает ему теплую улыбку на знакомом усталом лице. Скрип отодвигаемого стула, медленные тяжелые шаги, которые затихают совсем рядом. Вздох, шорох ткани над самым ухом; и Бартоломео неуловимо расслабляется, привычно ощутив, как проминается постель, когда Лоренцо присаживается на самый ее край. — Здесь темно, мой герцог, ты можешь открыть глаза. В этом тихом голосе столько уверенности и одновременно невысказанной мольбы, что не выполнить просьбу невозможно. В спальне и вправду царит синеватый вечерний полумрак, скрадывающий очертания предметов, и Бартоломео фокусируется на том, что к нему ближе всего — на Лоренцо, в чьем внимательном взгляде читается нескрываемое облегчение. — И давно ли… — он пробует голос, сбивается, кашляет, сглатывает. Во рту сухо и неприятно, но это мелочи. — И давно ли ты тут сидишь? Лоренцо добродушно усмехается, оценив формулировку: — Около часа. Валентин послал за мной, как только твое бренное тело перетащили в спальню — а теперь попей, пока у тебя в горле не пересохло окончательно. Нет-нет, не надо, — он твердой рукой пресекает неловкую попытку Эскала сесть, — я помогу. С помощью Лоренцо ему удается приподняться на локтях, несмотря на слабость во всем теле, и сделать несколько глотков. Вода приносит облегчение, и кажется, только теперь, опустившись обратно на подушки, Бартоломео наконец замечает, что не чувствует боли, терзавшей его весь день. Нет, она не ушла полностью — скорее затихла и спряталась, готовая заполыхать с новой силой при первом удобном случае; но даже самая малая передышка — благословение. Он благодарно кивает, а потом сдержанно фыркает: — Со стороны все это наверняка выглядело так, будто мне уже пора исповедаться перед смертью. — На тот момент это не казалось таким уж преувеличением, — буднично пожимает плечами монах, отставляя полупустую кружку на пол возле кровати. И его прямолинейность невозможно не оценить: герцог и сам не привык говорить обиняками. А избегать этой темы бесполезно — они уже давно свыклись с мыслью о неизбежном прощании, насколько вообще возможно свыкнуться с таким. — К счастью, такой вывод оказался преждевременным. — Боюсь, что ненадолго, — Эскал жмурится и ощупью находит ладонь Лоренцо, бережно ее сжимая. — Я слышал, что сказал мэтр Кавалли. Не то чтобы в его словах было что-то новое, но все же. Лоренцо долго молчит, отвернувшись к окну, и его молчание говорит яснее любых слов. Рассеянный вечерний свет ложится на его лицо мягкими полутонами, и, несмотря ни на что, Эскал не может не любоваться благородным профилем на фоне темного полога. Будь он художником — он написал бы Лоренцо именно таким: застывшим вполоборота в тихом синеватом полумраке, с устремленным в пространство тревожным взглядом и залегшей между сведенных бровей глубокой морщиной. Разгладить бы ее, провести ладонью по волосам, прогнать тревогу из глаз — но сил хватает только продолжать сжимать чужую теплую ладонь в своих неестественно холодных пальцах. — Я бы спросил, — наконец нарушает молчание Лоренцо, — куда тебя понесло в такую жару, но понимаю, что это бесполезно. Твое упрямство тебя погубит. — Ты и сам понимаешь, что мое упрямство здесь ни при чем, — вздыхает Бартоломео. Скажи ему это кто угодно другой — получил бы в ответ отповедь; но с Лоренцо все иначе. Он только плотно смыкает веки: с закрытыми глазами почему-то легче говорить. — Сердце мое, я не хочу провести остаток своих дней прикованной к постели бессильной развалиной. — Знаю, — отзывается Лоренцо, наконец разворачиваясь обратно к нему и наклоняясь ближе. Эскал не видит этого — лишь чувствует по скрипу кровати, шевелению покрывал и тому, как теплые пальцы поудобнее перехватывают его руку. — Потому и не спрашиваю, мое солнце. Потому и не спрашиваю… Последние слова он выдыхает практически над самым ухом, и Бартоломео невольно вздрагивает от щекочущего шею теплого дыхания. Но не открывает глаз, по-прежнему полагаясь лишь на слух да осязание; лишь невольно подается навстречу в надежде на физический контакт. И удовлетворенно улыбается, когда чувствует легкое прикосновение губ: к скуле, к виску, чуть выше, между бровей, к горбинке носа… Увенчав цепочку касаний осторожным, почти невесомым поцелуем в губы, Лоренцо прислоняется лбом к его лбу, и только тогда Эскал наконец открывает глаза. Теперь можно не думать ни о чем, кроме удивительно теплого пытливого взгляда, что ожидает его по ту сторону разомкнутых век. Никто, кроме одного-единственного человека в мире, не умеет так смотреть; ничьи нежные взоры, коих Бартоломео за пятьдесят с лишним лет получил немало, не идут ни в какое сравнение с этой бережной лаской. — Ни о чем не спрашиваю и не пытаюсь тебя удержать, — шепчет ему Лоренцо, а Эскал вплетает пальцы в его мягкие кудри, не давая отстраниться — излишняя, впрочем, предосторожность. — Ты не птичка в клетке и не неразумное дитя, ты один из самых сильных людей, каких я знаю. И если все, что я могу для тебя сделать — это просто быть рядом, то я буду рядом. — Сердце мое… Дыхание перехватывает. Сказать бы в ответ очень многое — но нет таких слов, которых хватило бы, чтобы выразить всю глубину любви и благодарности за это тихое понимание и безоговорочную поддержку. — Останься до утра, — просит Эскал вместо этого и чуть виновато улыбается. Пожалуй, никто, кроме Лоренцо, не видел и не увидит на его лице такого уязвимого выражения; и оба они это знают. Герцог Вероны не просит, а требует; но здесь и сейчас его слова — не требование, а мольба. А монах неожиданно подмигивает: — Валентин уже позаботился об этом, — и, уловив удивление во взгляде Эскала, поясняет. — В монастыре меня ждут назад не раньше завтрашнего вечернего богослужения. Тебе стоит больше доверять своему наследнику, мой герцог: он всегда был умен не по годам. — Ты прав, как всегда, — Бартоломео тихонько хмыкает, расслабляясь, и снова жмурится, потому что невозможно иначе реагировать на ласковое прикосновение ладони к щеке. — Ло, мне… — Мне тоже тебя не хватало. — Вообще-то я хотел сказать «Мне жаль», — иронично вскидывает бровь Эскал. И, сполна насладившись зрелищем озадаченно моргающего Лоренцо, все же расплывается в улыбке. — Но и это тоже, да. Я скучал. — Никакой романтики с тобой, — фыркает монах, но в глубине его глаз Бартоломео ясно видит теплую благодарность: его неловкие извинения были приняты. — Мог бы и привыкнуть уже. — А я разве жалуюсь? — А разве нет? — А разве я выгляжу недовольным? — А разве… — Погоди, — прерывает его Лоренцо, внезапно отстраняясь и чутко во что-то вслушиваясь. — Кажется… Последовав его примеру, Бартоломео и сам различает постепенно приближающиеся неторопливые шаги в коридоре. Едва ли это Валентин, слишком тяжелая поступь… — Кажется, твой лекарь возвращается, — озвучивает его мысли Лоренцо, неохотно распрямляясь и вставая. Кровать издает недовольный скрип, и монах иронически фыркает, потирая спину. — Стар я уже стал, того и гляди, начну скрипеть не хуже твоей мебели… — Оба мы тут хороши, — в тон ему отзывается Бартоломео, наблюдая из-под полуопущенных век, как Лоренцо привычно подхватывает отложенные на стол четки и отступает к окну, устремляя взгляд в сторону Адидже. Без его уютного тепла внезапно становится зябко, несмотря на летнюю жару и толстое покрывало, и герцог невольно ежится. Где-то глубоко внутри впервые за вечер приподнимает уродливую голову полузадушенное раздражение от собственного бессилия, уже готовое язвить и атаковать; раздражение, которое, кажется, способен по-настоящему унять один только Лоренцо. Только рядом с ним Бартоломео не приходится прикладывать титанические усилия, чтобы сохранять свое извечное, столь привычное всем окружающим спокойствие; только перед ним ему не страшно оказаться беззащитным и беспомощным… Герцог, мысленно чертыхнувшись, стискивает зубы: не хватало еще полностью потерять самообладание только потому, что Лоренцо отошел на пару шагов. Как же он стал слаб. Как же он устал от своей слабости. Словно почувствовав его состояние, Лоренцо оборачивается, и от знакомого, такого родного тепла в его взгляде становится легче дышать. Бартоломео пытается улыбнуться и, к собственному удивлению, даже преуспевает в этом начинании. — Все в порядке, — заверяет он, сам почти в это веря. А Лоренцо вздыхает и качает головой: — Я с тобой, мое солнце. Я рядом. — Я знаю. — Если ты позволишь, я буду рядом до самого конца. — Я знаю. Ло? — Да? — Я буду рад.***
Лето заканчивается слишком быстро: кажется, только вчера царила изнурительная июльская жара — и вот уже Верону захлестывают ледяные осенние ливни, и под их косыми струями Адидже бурлит и вскипает, такая же серо-стальная, как тучи, затянувшие небо над городом. Это не первая такая осень на памяти Лоренцо, он давно привык и к сырости в келье, и к непрестанному шуму дождя за узким окном… Но на этот раз с каждым пасмурным утром все сильней ощущение, что в книге жизни, которую он читает, осталось очень мало страниц. Конец последней главы наступает глухой октябрьской ночью, неожиданно и просто. Просто Лоренцо опять задерживается в соборе допоздна, безотчетно тревожась и подсознательно чего-то ожидая, и молитвы не унимают беспокойства; просто Эскал является на исповедь в неурочный час, еще более худой и осунувшийся, чем обычно, ежась от холода в своем промокшем до нитки плаще… Просто Лоренцо уже ничем не может помочь, когда самый дорогой ему человек оседает без сил у него на руках. — Ты обещал быть рядом до конца, — шепчет Эскал, придя в себя, и даже сейчас усмехается краешком губ. — Видишь, я решил дать тебе эту возможность. Жесткая скамья в полутемном гулком зале собора едва ли подходит на роль последнего ложа для умирающего правителя, и мысль о том, что это и есть конец, кажется абсурдной и дикой. Лоренцо отгоняет неуместный смех. Лоренцо приносит Эскалу воды и ласково гладит по волосам, как делал бесчисленное множество раз с больными в монастырском госпитале; Лоренцо нашептывает что-то успокаивающее и держит за руку. Пальцы Эскала холодные. Слишком холодные. — Я и так прожил дольше, чем ожидал, — с явным трудом выдыхает Бартоломео, и, глядя в его искаженное лицо, Лоренцо сам будто чувствует фантомную боль в области затылка, чужую, острую и беспощадную. И молчит в ответ: все, что они хотели друг другу сказать, давно уже сказано, и нарушать эту хрупкую тишину признаниями в любви было бы неуместно. — Верона… Последние, еле внятные слова Бартоломео, последние его мысли — о его беспокойном городе, только о нем одном. Но Эскал в первую очередь герцог, а потом уже человек; так было всегда, и Лоренцо давно привык. — Верона проживет без меня, как жила до меня, — на губах Бартоломео играет тихая, неимоверно светлая и облегченная улыбка. Лоренцо видел много улыбок на этом суровом лице, но никогда — такую; и теперь он почти слышит грохот незримой тяжести, наконец-то упавшей с усталых герцогских плеч. Хорошо. Он уйдет с миром. Бартоломео смотрит куда-то, куда взгляд самого Лоренцо проникнуть уже не в силах, и говорит не с ним, а будто бы сам с собой. И все, что может сделать для него Лоренцо — это молча сжимать его руку, своим теплом пытаясь — нет, не удержать, но поддержать хотя бы на то время, что для Эскала еще длятся последние строчки его эпилога. «Конец», — наверное, пишут высшие силы в книге жизни Бартоломео делла Скала, когда Лоренцо медленно, еще не вполне осознавая произошедшее, выпускает его ладонь и бережно проводит пальцами по застывшему лицу, закрывая незрячие глаза. «Эпилог», — выводят они же в его собственной книге, когда Лоренцо так же медленно оседает на колени подле скамьи и плечи его сотрясаются от рыданий. Да, Верона проживет без тебя, Бартоломео. Но это будет другая Верона. Покойся с миром.