Жди меня,
Мы когда-нибудь встретимся
Заново.
Жди меня,
Я приду этой осенью,
Кажется.
Игорь еле видимо шептал губами давно остывшими слова письма, чиркал на мятом листе буквы. Здесь, в госпитале, время всегда останавливается. Дни тянутся годы. А годы превращаются в сотни лет. Сотни лет одиночества, оставленных людей, забытых судеб. Свет застывает на бедном лице бывшего пилота, но только незримой сильной рукой Гром ловит его, забирает себе, хочет согреть ещё больше. Здесь в палате как-то сыро и скользко, очень чисто, до тошноты выверено. Будто это место должно быть в идеальном состоянии специально для чьей-то смерти. А ведь Олег никогда бы не хотел умереть в комнате похожей на фаянсовую чашку. Олег предпочёл бы умереть в грязной подворотне Питера, в глухом лесу, видавшей виды общаге под звуки сквозь тонкую стенку. И это было бы куда лучше. Ведь вокруг были такие живые, до боли и плача живые люди. А здесь они все полумëртвые. И не факт, что врачи никому не продали душу, чтобы владеть познаниями великими и спасать жизни людей. Кто-то точно должен это делать. Бог играет в куклы: открывает один за одним деревянные ящички, готовит новые список желаний, одевает ботиночки и разбивает зеркала. Тебя нет и так было бы лучше. В прорезь пластикового пакета в стене стучатся ветви сирени. Над головами летает тополиный пух. И Олег, если бы мог выйти из комнаты, обязательно прошёлся бы вдоль аллеи с тополями, чтобы с особым наслаждением помять липкие пахучие почки, послушать шорох листьев. Чтобы ещё раз заглянуть в глаза людей, потому что слово «Люди» пишется с большой буквы. А Игорь бы рассказал всем и каждому, как он их любит. Плохих и хороших. Плохих нет. Он всех любил, без дураков. Шёпот весеннего ветра как-будто хочет унести тебя ещё дальше, ещё сильнее от родного города. Чтобы ты увидел то, что не видел никогда. Всякий раз попадая сюда, кто-то совершает ошибки, кто-то плачет и радуется концу. Но Игорь знает теперь, что жизнь его была такой, какой должна была быть, ни убавить и ни прибавить. Не отнять. День сегодня для Игоря особенно тёплый, а для Олега такой же серый и пустой, с запахом медицинских препаратов. Но Игорь хочет дать ему часть себя, положить прямо в руки и крепко сжать, чтобы Олег никогда-никогда не потерял такую мелочь. Ведь мелочь — это самое важное в человеке. Олег пытается открыть глаза, но это очень сложно. Он не видит, но точно всё знает и чувствует. Он не помнит, но когда-нибудь точно и это придёт, пронзит молнией прямо в голову. Чтобы ни о чём не жалеть. И не жалеть себя. Волков никогда себя не жалеет. Но сейчас нужен кто-то, кто даст надежду, шанс заглянуть в родное лицо ещё раз, хотя бы один. И Игорь сидит, сложив ноги в позе лотоса, на краю кровати. Иногда встаёт, отряхнув светло-голубые штаны, мятая белая футболка из хлопка обнимает тело. И, кажется, волосы стали немного завиваться. Олег всегда советовал другу сбрить усы, мол так он выглядит моложе. А Игорь, в свою очередь, советовал ему поменьше давать советы и посмотреть в зеркало на свою рожу, часто смахивающую на физиономию сирийского боевика. Как говорится, на том и порешили. Игорь заглядывает в окно, с интересом провожает взглядом рабочих и врачей, птиц и машины. Снова возвращается и чистыми глазами смотрит. Чистыми, но с налётом какой-то непроглядной тоски, призрачной грусти. И всё в нём стало теперь светлым. Светлым, но грустным. А оттого ещё светлее становилось. И руки были свободны от рычагов, от экипировки, не нужно было вытирать пот с лица, закрывать уши от взрывов. Правда, один раз Игорь заявился с бинтами на руках. На беззвучный вопрос Олега о том, что случилось, Игорëк выдал многозначительное «подрался» и улыбнулся своей лучшей улыбкой. «Ха, Олег, а помнишь Катьку, м? Ну? Помнишь? То-то она бесилась, когда ты её продинамил. Никто ж не знал, что ты... Ну это... Ой, да всё, молчу, понял». И хотя Олег молчал, Игорь всегда поддерживал с ним беседу. Беседа — значит диалог, даже если твой слушатель только молчит и иногда морщит скулы от щемящей боли. Он всегда слушает. Он всё понимает и помнит. Олег мучается от боли, но эта боль, она вся остаётся внутри, в сердце, а не в покалеченном теле. Тело больше ничего не чувствует. Даже если не вкалывать лошадиную дозу обезболивающих, он всё равно ничего не почувствует. Сам часто сомневается в своей жизни и правде. Может быть его друг жив? Может это всё — иллюзия. Ненастоящее. И не стоящее ни копейки. Ни чьих слёз не стоящее. Не стоящее ни одной бессонной ночи из сотен таких ночей. И не стоящее ни одного мрачного взгляда из под платка. Ни одной засохшей розы. «Справедлив ли хоть кто-нибудь в этом мире, в котором ты, Олег, остался жив? Нет. Ни грамма» — так больно стучит в голове эта фраза. Голова разрывается на осколки, невозможно дышать. — Олег! Олег хватит! Слышишь? Я здесь, Я с тобой. Видишь, я жив. И ты жив. Смотри! — Игорь крутится вдоль кровати, подходит к свету, чтобы убедить друга в своей материальности, но этот самый свет проходит сквозь него. Игорь похож на шёлковый кокон — полуживой и почти сущный. Олег хмуро сдвигает брови, пытаясь понять, почему его данные и показания Игоря не сходятся. «Да не должен же был... Нет, не может этого быть». Но голова идёт кругом от напряжения и он снова забывается. А после тишина. На следующее утро Игорь залазит в окно, хотя обычно просто появляется. Олег не знает откуда и когда, ведь открыв глаза, он почти всегда видит Игоря уже рядом с собой. Оконная рама жалобно скрипнула и вперёд Игоря появился запах сирени. Олег удивлён, совсем немного, а когда Игорь полностью встаëт на ноги на кафель, то совсем уж откровенно улыбается. Игорëк решил заняться варварством и ободрал сирень под окном. «Хотя... Есть ли там сирень. И вообще какое сейчас время года? А впрочем, неважно. Совершенно неважно.» Напарник деловито шмыгнул носом и залез на край кровати, и вполне там уместился, ведь койка в палате Олега большая, со всем, что нужно, чтобы подохнуть. Жить он будет не здесь, здесь он только умирает. — Олег я слы... — в палате отворилась дверь и появился врач, с всё таким же умученным лицом, но руки его уже не вытворяли чечëтку по папке, — Ш-ш-ш... Ты меня не видел, — сказал Игорь и отошёл к окну, пытаясь спрятать своё рослое тело за полупрозрачной занавеской. Ей богу, не хватало только загадочной мексиканской шляпы. Если бы Олег мог, то засмеялся бы. — Олег Давидович, рад вам сообщить, что вы готовы к выписке. Мы сейчас устраиваем все документы, перелёт и скоро вы будете дома. Напишите мне. Можете? — и доктор протянул планшет с бумагой и маркер. «У меня нет дома» — вывел Олег на бумаге. — Вот что... Мы уже связывались с Фёдором Ивановичем. Он может всё для вас обустроить. Ещё через несколько дней вашей терапии голос уже должен появиться на какое-то время, только не напрягайтесь. А там уже и отправляться можно, и с Прокопенко обсудить. Ну что, молодцом? Олег кивнул. Он согласился на то, чего не понимал: жизнелюбия его врачей и этой наигранной радости. Тошно становится. Хочется выть, а он не может. Голоса-то нет. Доктор ещё раз, будто бы с пониманием взглянул на пациента, и спешил удалиться. — Ну? Значит ты теперь на вольные хлеба? Олег не хотел даже изображать лицо полное облегчения. Он понимал, что такой как он, теперь похож разбитую рацию: что-то в этой пластмасске когда-то работало, бренькало, а теперь игрушка разбита почти в хлам, заклеена изолентой и лежит без надобности в шкафу в память о былой службе. В память. Теперь каждый постарается припомнить Олегу его прошлое, его «заслуги». Теперь он этакий вазон для цветов на кладбище. Всего лишь в память. О чём-то и ком-то. В память о Игоре Громе для посторонних, ведь все они забудут его и будут лишь мельком вспоминать при виде Олега о его напарнике. А те, кто был дорог Игорю, кому был дорог Игорь, вряд ли смогут даже упоминать о службе и об их гибельной операции. — Я тебе тут кое-что приготовил, Олеж. «Олежа» — так обычно называли Волкова в ситуации сокровенной и завязанной на собственной крови. И теперь что-то было красное и струящееся в словах Игоря. Растеклось по груди и собралось в глазах, готовясь выплеснуться. Игорь протянул сложенный лист бумаги, на свету просвечивались буквы и пальцы приятно ощутили хоть что-то, кроме хлорированных простыней. — Потом, Олеж, потом посмотришь. Ну давай, прощаться. Тебе завтра на выписку. Заживёшь. За нас двоих жить будешь! Слышишь меня, Олег? — из глаз Волкова вырвался ручей и прокатился по ушам на полотно подушки. Так холодно и противно, на спине неудобно плакать. Игорь только стал ещё светлее и чище. Он улыбнулся и в глазах его появились голубые искорки. А морщины на веках расползлись как сетка засухи. Он не плакал, а только молча улыбался, не давая украсть свою тишину. — Жди меня, мы когда-нибудь встретимся заново.«Жди меня мы когда-нибудь встретимся заново
Жди меня, обречëнно и может быть радостно.
Жди меня, в этом городе солнце как станция.
Как бы не сгореть мне, только бы успеть мне.
Жди меня, я когда-нибудь вырвусь из пламени.
Жди меня, я приду этой осенью каменной.
Жди меня, за меня там все молятся, жмурятся.
Как бы не сгореть мне, как бы не задеть их»
Окно захлопнулось. Вместе с ним сирень и майский ливень. Настала осень.