Я Широ

Утро теплится единичным ощущением внутри — дисциплинированностью, осознанием, что пора открыть глаза новому витку темноты за иллюминатором, пустоты в коридорах замка, гулкому эху от гладких стен и непрерывному урчанию двигателей. Сначала раз, и вспышка, будто персиковые лучи солнца стелются по покрывалу и полу деревянному, будто всполохнулся ветер с запахом мяты из приоткрытого окна, пролетел над столом, поворошил бумаги, качнул кресло-качалку и стих. А нет, все иллюзия, солнце —выгоревшие белым электрические лампы, а мятный ветер — всего лишь сквозняк из металлических вентиляционных шахт, что змеей извиваются за стенами замка. И никакой он не мятный. Температура — комфортная, уровень кислорода — в норме, гравитация — стабильна. И, в общем-то, все. Утром Широ решил, что, пожалуй, самое лучшее, что можно сделать — это вспоминать по событию каждый раз, когда он путает персиковое солнце с раскаленными лампами. Со всеми красками, оттенками, не упускать мелких деталей, даже если они не кажутся важными. Иначе как можно было докопаться до сути? Взять хотя бы Антарктиду. От зари до зари неприметный клочок Земли Вильгельма утопал в снегу и чернильных камнях; там, где недавно прошёл ледоход, льдины омывалась бирюзовым в свете холодного солнца южным океаном — то было ледяным, мертвенно спокойным и необъятным. Захочешь сбежать — не получится, холодный плен заберет навсегда и оставит себе, словно сувенир на полке, покрытый инеем. Это все понятно. Не Обязательно ведь быть пилотом, чтобы знать, как выглядят льды Антарктиды. Но вот их база, их шаттлы и корабли, их кухня. И какие стены там были? Где стоял стол? Какой был цвет тарелок? Синий? Или голубой с золотой окантовкой? Или не было никаких тарелок у них: тюбики для космонавтов, прессованный хлеб, маленькая гравитационная горелка — и на этом все? Широ не утверждал, что стратегия была идеальной. В этом опасность — не посчитай он важным запомнить цвет, и все пропало. Да и каждый склонен запоминать только то, что сам посчитает нужным. Может быть, Мэтт Холт запомнил, точно запомнил, скажет, голубые. А его отец — Сэм Холт — тоже запомнил, но скажет: нет, были зелёными. И чьи тогда воспоминания не настоящие? Может, это они все не люди, а Широ человек, настоящий, никто его не создавал, кроме матери и отца, которые обычно и создают других людей. Даже если он вообще не помнит никаких тарелок. Так что воспоминания должны быть детальными и яркими. И, пожалуй, чтобы кто-то мог их подтвердить. По такому принципу льды Антарктиды тут же перестали подходить, как бы не хотелось зацепиться за них, потому что где находятся Мэтт Холт и его отец до сих пор никто не знал, и по третьему пункту мысль не проходила. Вода шевелится, бурлит, брызгами летит в стороны, и в момент все звуки растворяются, как будто никогда их и не существовало. Широ задерживает дыхание надолго. Замкнутое пространство и теснота. Тогда вода была теплой, а песок раскален солнечным огнем. Адам улыбался, но глаза его были спокойными, пляж дышал шумом моря, по нему стелилась жара, крики чаек с воздуха, запах сырости. Адам сейчас далеко и даже не знает, что Широ жив. А была еще сырость камеры, там, где девочка не его расы — совсем ребенок еще, — с бирюзовыми, словно Южный океан, глазами, говорила, что хочет домой, просила и умоляла, крошечной рукой хватаясь за тесак. И дралась как сумасшедшая. Кровь была красная, будто человеческая, растекалась ярким пятном по темному полу, застывала у Широ на руках. Сейчас она уже не ответит ни на один вопрос. И где же в этом кораблекрушении была суть? В мрачных моментах, как темнота камеры, в нежных моментах, как пальцы на шее, в солнечных и летних, как вихрь песков, где терялось все: и баскин робинс в розово-синем стаканчике, и синяки на плечах, и мяч в корзине, машинное масло на форменной куртке, ветка сирени весной, улыбка хэллуинской тыквы и рождественский пирог, городские улицы, гаражи, разрисованные синими баллончиками, запястья тонкие, руки в жёстких перчатках на руле и дорога узкая, вот-вот заденешь зеркало той синей припаркованной иномарки. Киту тесно было в этом городе, на этих улицах, он был неспокойным на водительском сидении, дёргал руками руль, ногами выводил развороты; машина рычала весело, и двигатель от этого грелся, словно на солнце. Тогда у Кита были ученические права, тогда он сбежал из палаты госпиталя. Так вырос уже, а детские болячки все такие же. Вот ссадина на щеке, а тут же больное горло, шея замотана серым шарфом, несмотря на жару, и периодически носом шмыгает. Вот взгляд потерянный, долгое молчание и ревущий мотор. *** — Помнишь, как ты часто болел? — однажды спрашивает Широ невзначай у Кита, когда курс корабля-замка ложится на заметённую снегами планету Ройс, но тот не понимает, к чему был задан вопрос. Они встречаются в отдаленной от мостика комнате, где многоуровневый пол выжигают лампы дневного света, а за толстыми стеклами иллюминаторов притаилась чернильная темнота. Прямо как глаза у Кита. Такая же потерянная, только не такая живая. Пустота или минималистичный дизайн, Широ никогда не задумывался о такой ерунде, а что-то теперь ведь теперь в нем поменялось. Теперь он смотрит на каждый блик и думает, а что же он не делал так раньше? Сейчас бы было в сотни раз легче. — Я приходил к тебе, помнишь? — Поясняет Широ. — Ночью тебе температуру сбивали, говорили, непонятная лихорадка, таблетки, уколы, а потом окатили холодной водой прямо в постели и все. — Тоже мне, врачи, — лицо Кита трогает недовольство. — Я лежал там как мокрая курица. А что? Зачем ты это вспомнил? Вопрос вроде логичный, но на него не существует такого же логичного и правдивого ответа. Широ говорит: — Все как будто в прошлой жизни было, — он легко улыбается. — я сказал, что рад видеть тебя живым, а ты мне, дескать, рад видеть тебя не на Антарктиде. А потом я дал тебе персик. Купил его в «Севен элевен», принес тебе. Это был уже тот момент, когда зима была необыкновенно холодной для пустыни и когда сирота с чернильными глазами вдруг стал так дорог Широ. Не то, чтобы хлопьями повалил снег, и не то, чтобы Кит не был дорог Широ раньше. Просто тогда все стало по-другому. Прямо как сейчас. — Не понимаю, к чему ты клонишь, — отвечает Кит, будто у него нет времени на пустые разговоры про прошлое и персики. Только он не уходит, лишь переминается с ноги на ногу и неловко смотрит в сторону. А Широ сам едва понимает. — Ни к чему, — также неловко врет он. — Забыл спросить, был он вкусный или нет. — Я… не помню я, наверное был. Сколько лет назад это было? Два? Три? — Два-три точно. Кто знает сколько сейчас прошло времени на Земле. И существуют ли еще там персики. Кит давит смешок, словно это была какая-то шутка, которая не достойна нормального смеха, но вполне достойна смешка. Широ посмеивается также, и они встречаются взглядами. Кит смотрит снизу вверх, и взгляд у него такой преданный, такой надежный и твердый, что Широ вдруг пугается. А потом успокаивается: ничего, так было всегда. Можно жалеть обо всем и бояться — ведь так это легко; а ты попробуй посмотри, посчитай, подумай. Сделай хоть что-нибудь, чтобы наконец расставить все на свои места. Потому что Широ не знал, что будет делать, если узнает, что воспоминания эти не его. И пустота коридоров этого замка не его. И все окружающие люди — тоже не его. И вот этот преданный взгляд самого дорогого человека во вселенной. И ничего у него нет, кроме всего того спектра эмоций и мыслей, который он испытывает вместо кого-то настоящего. Так это несправедливо. Кит вдруг открывает рот, будто хочет что-то сказать, а потом снова закрывает. Спустя время все же говорит: — Я не мог поверить, что ты погиб, — он опускает голову. — Ни тогда, ни сейчас. Я так не мог. — Прости. Кит вертит головой, — Нет. Нет-нет, не извиняйся. Просто не оставляй меня. Ну, я просто… не оставляй меня одного, ладно? Широ боится, что все это ложь, но что он сейчас может сделать? Вот он стоит между пропастью собственного эгоизма и собственных человеческих эмоций, а Кит все смотрит-смотрит-смотрит. —Все хорошо. Иди сюда. Широ притягивает Кита к себе бережно, и тут все случается как те нежные моменты: руки на шее, ладони на щеках и большим пальцем по острой скуле, голова на груди, волосы нос щекочут, плечи дрожат, взгляд преданный и грустный. И все; как обычно бывает, мир — уже не соединения планет, не созвездия, не туманности и черные дыры, не цветы и персиковые деревья, мир — это пол комнаты в крошечном по меркам вселенной замке, подле мостика, за стенами которой ничего уже нет. А может для Широ нет и этой комнаты. И все это обман. Он так сильно ненавидит себя за то, что не знает такой простой вещи. Ведь мыслить — значит существовать, но, оказывается, существовать — значит не только мыслить. Пол под ними холодит, Кит дрожит под прикосновениями Широ, а в чернильных глазах не только потерянность, преданность, а теперь еще и что-то между обожанием и влюбленностью. Так и смотрит, пока они тонут в объятиях друг друга на холодном, словно песок в пустыне ночью, полу. В объятиях проходит условное утро, потом тянется условный день. И вот, условно вечереет, будто и не было этого дня. Утром они молчат, днем — обсуждают проблемы в замке. А вечером начинают говорить о них самих. Кто, когда на кого смотрел, что думал, в какой момент захотел быть рядом. Но и этот разговор постепенно ускользает, перетекает в привычную для всех тему «А ты помнишь?». А помнишь, в городе у нас «Макдональдс» открыли, очередей было, а помнишь, как мы ехали, сбили фенека, несчастный, возили его к ветеринару, спасли же, ну надо же, а помнишь Лайлу Сойер, девчонку, которую выкинули из Гарнизона за что… А помнишь, ты учил меня водить? Конечно. Шум песков до сих пор в памяти; когда набегал ветер, по черной трассе трепыхались рыжие песчинки — так и не заметишь, если не присмотришься. Песок стучал в лобовое стекло, бился о металлические стенки дверей, закручивался в колеса. Странно — ветер был холодным, будто пустыня вдруг перестала быть пустыней, сказала, что хватит с нее, надоело, устала, теперь зимой будет прохладно и ветрено. Вот так простуда и скосила половину кадетов Гарнизона. Город был тесен для сироты с чернильными глазами, который не любил ничего тесного и всегда пытался расширить границы этого тесного, нарушить все устои, вылезти из коморки, снося все на своем пути. Так и тут — руки в перчатках на руле, и вот уже несколько зевак на своих колесницах оказались небрежно подрезаными, красный сигнал светофора остался незамеченным, а правило правой помехи будто вообще никто никогда не придумывал. Кит знал, что косячит, и от этого смущался и нервничал, все приговаривая «Прости, прости, не заметил, не понял». А потом Широ показал ему, как выехать из города, чтобы не нервничать уже самому. — Я без пяти минут квалифицированный пилот, — пробормотал Кит недовольно, крепко сжимая руль. — Зачем мне водить машину? — Думаешь, это легче, чем пилотировать? — Риторически спросил Широ и еще раз удостоверился, что он пристегнут. — На дорогах много придурков. — Ну да, и я один из них, — разочарованно вздохнул тот. — Ну, тебе можно, пока у тебя ученические права. А потом придется стать ответственным водителем. — Ха, конечно, — угрюмо съязвил тот. — Знаю, что поднимет тебе настроение. Эта машина способна разогнаться до двухсот пятидесяти. И мы уже на трассе. Чернильные глаза Кита загорелись азартом, сколько бы он не пытался спрятать это, отворачиваясь. Один взгляд вперед, и перед ними развернулись склоны песчаных дюн, раскиданных по горизонту и освещаемых вечерними солнечными лучами, синее-синее небо, белеющее к горизонту, и бескрайняя трасса, уходящая за все дюны, к самому этому небу и делящая пустыню на пополам. Вдоль трассы блестели провода, столбы, фонарики-птички. Широ знал, ни на одном столбе на много миль вперед не было камер. И если город был слишком тесен для Кита, то, может быть, трасса сможет сделать для него хоть что-нибудь стоящее. Для Широ она делала. — И что? Можно? — Спросил Кит, от волнения облизывая пересохшие губы. — Ни на что не намекаю. Намек он все же понял, нажал на педаль газа. Разгонялся сначала медленно, боязливо, а потом вдруг заулыбался, когда понял, что рычащая машина будет доверчиво ехать так, как ему захочется. Разве что не взлетит. Или взлетит совсем чуть-чуть, подпрыгнув на кочке. — Видишь, уже не так плохо, — комментирует Широ, держась за ручку на потолке. Машину трясет. — Только руль покрепче. — Ага, — улыбается Кит. — А покажешь, как делать полицейский разворот? Мимо неслись рыжие пейзажи и голубое небо. Еще секунда — и вот уже картинки меняются быстрее. Хорошо, что у них обоих крепкий желудок. — Думаешь, я сам умею? — Думаю да. На этих словах случилось что-то невероятное. То, что обычно не случается, когда все исправно и проверено, ведь Кит не делал ничего такого, что могло привести к резкому хлопку сзади. Широ начал было анализировать характер хлопка, потом его подбросило, невысоко по ощущениям, но слишком быстро, как и все остальное, что происходило. Можно было выехать, только Кит машинально дал по тормозам, почуяв неладное, и, может быть, их это и спасло. Скорость резко упала, завизжали тормоза, и колеса не выдержали инерции — огромный кроссовер пошел боком. Что ж, вот и полицейский разворот. Их обоих отбросило в сторону, Широ со стуком ударился головой о пассажирское лобовое, а у Кита вдруг сработала подушка безопасности, вспыхнув огромным мешком. Их вертело в течении следующих нескольких секунд, пока вдруг все не остановилось и не наступила тишина. Подушка медленно сдулась, а Широ, переполняемый страхом и злостью одновременно, попытался сесть ровно. В груди грохотало. Вот это авария. Главное, почему? От чего? А еще… Сядет ли Кит после этого когда-нибудь за руль? Он быстро надел маску спокойствия на лицо и посмотрел на Кита. — Кит… Порядок? — Спросил он, пытаясь успокоить дыхание. Он положил для убедительности ему руку на плечо, но, кажется, вышло не сильно убедительно. — Какого черта это было?! — Воскликнул тот, зажимая нос, который пошел кровью от столкновения. — Мы же чуть!.. Широ тут же принялся осматривать остальные части его тела на предмет переломов или ушибов, пока он рассказывал монолог о том, как они чуть не погибли. Это была не такая сильная авария, чтобы было что-то больше, чем синяки и разбитый нос. Их всего лишь развернуло. Но все же. — Я не знаю, что это было, — сказал Широ спустя некоторое время. — Но точно не по твоей вине. Нужно выйти и посмотреть. Тот лихорадочно кивнул. Их встретил красноватый туман поднявшейся пыли, когда они, качаясь, вылезли из кроссовера. Склон украшали беспорядочные следы шин, ибо в повороте они слетели в кювет, еще немного и клюнули бы носом в красный песок. Думать об этом не хотелось, но мысли сами лезли в голову. И повреждение сразу бросилось в глаза, как только пыльный туман чуть развеялся, а Широ, зажимая нос, подошел чуть ближе к заднему колесу, точнее, к тому, что от него осталось. Это не было похоже на колесо. Вообще ни на что не было похоже, грязные остатки покрышки полоской валялись на песке, из-под них торчал щербатый диск, шину попросту размотало на рваные ленты. Широ задумчиво почесал голову. — Колесо сошло с ума, и нас развернуло, — сделал вывод он. — Это как вообще? — Удивился подошедший Кит, все еще размазывая кровь по нижней части лица. — На что мы такое налетели? — Ни на что, — вздохнул Широ немного виновато. Он присел на корточки, деловито осматривая повреждение, хотя было абсолютно ясно, что колесо больше крутиться не будет. — Некачественной шине из Мексики надоело жить. «Нельзя экономить на резине, если собираешься быстро ездить». — Подумал он, но вслух ничего не сказал, все еще чувствуя свою вину за свою оплошность. Пыль стелилась ему на плечи и волосы, делая их светлее. Солнце клонилось к горизонту. В пустыне притаился вечер, а в кювете притаился развернутый кроссовер и двое его водителей. Нужно было уходить. — Как-то момент несильно подходящий, — заметил Кит и нахмурился. — Вот почему летательные аппараты в сто раз лучше. Широ поднялся, отряхивая штаны. — И дороже, — добавил он. — Ну… С этим, конечно, не поспоришь. А учитывая, что после выпуска мне хватит только на машину, расскажешь, что это за резина такая, чтобы я ее не брал. — Я вышлю тебе список. — А запаска то есть? — Запаска есть, — Широ застонал, вспоминая, что… — Домкрат… Оба молчали некоторое время, и только ветер скромно барабанил по металлическим дверям машины. А потом Кит прыснул. Громко засмеялся; Широ принял смех с непониманием, пустыня приняла его как должное, и никто, кроме Широ и пустыни этот смех не услышал. А потом они оба поняли, что такого смешного в разорванном колесе. Что на много миль вокруг никого нет, что никто их не слышит, что так они далеко не уедут, что они тут застряли вдвоем наедине со сломанным кроссовером и вечереющим небом. И Широ засмеялся тоже. Не так откровенно, как Кит, конечно, но захихикал, прикрывая рот тыльной стороной ладони. Пустыня поддержала их чуть позже, завывая, трепля волосы и одежду набегами ветра. И втроем они так и застыли в моменте ироничного смеха. А чуть позже Широ сказал: — Ладно, поставим аварийку, кто-нибудь проедет и остановится. *** И вот над рыжими песчаными дюнами прогулялся кроваво-красный диск солнца, и медленно опустился за горизонт, делая закатное небо цвета персика, который Широ приносил Киту когда-то в больницу. Персиковое небо сливалось с песком на линии, что в полутьме и сам стал персиковым. Кит уселся рядом с Широ, перед всем пустынным пространством, методично снимая кроссовок и высыпая из него песок. Немного посидеть, понаблюдать за солнцем, но Широ знал, что, как только солнце окунется за склоны, в этом месте похолодеет все: и воздух, и земля, и небо. Станет очень холодно, и не спасет чай в руках, или ветровка на плечах. — Ночью тут звезды красивые, — вместо прогноза о холодных песках сказал Широ. — Света мало, можно найти много созвездий. — Ну типа того, — неохотно пробурчал Кит. Он все еще возился с кроссовком. Широ усмехнулся, пытаясь заглянуть ему в лицо. — Кадета Гарнизона созвездиями не впечатлить, да? — Нет, в смысле… — Он коротко вздохнул, перестал мучить кроссовок, и вдруг уставился взглядом перед собой. — Широ, я всю жизнь провел в пустыне. Я научился считывать созвездия раньше, чем читать. — Правда? Это же здорово? — Откуда мне знать? Тут все это умеют, потому что все, что мы видим изо дня в день и из ночи в ночь — это песок и звезды, звезды и песок. Неужели тебя это все еще впечатляет? Широ пожал плечами и добро улыбнулся. — Я люблю звезды. Они красивые. Кит поднял голову к небу, но на вечернем полотне пока что были только персиковые разводы. — Уверен, ты видел вещи и получше. На Антарктиде, говорят, есть вертикальные ветра, и голубые льды, и северные сияния. На Антарктиде был Южный океан и холодный плен. На мысе Ханна расхаживали деловитые пингвины. Снег раздувался ледяной пылью, когда они сажали свои челноки. В первый день у них замерзли двигатели и сели аккумуляторы, а потому стало ясно, что такие аппараты ни на какой Кербер не полетят. И никуда не полетят вообще. Пришлось связываться Амундсен-Скотт и просить их о помощи. И как же не хватало там одного человека — сироты с чернильными глазами. Он хотел написать ему письмо и рассказать об этом, только некому было его доставить. Если там когда-то и были почтальоны, то все они ушли в неизвестном направлении, на край земли, за Южный океан, туда, где тепло. И теперь там не было никого, кто мог бы помочь. Как это странно. Амундсен-Скотт смог улучшить двигатель и создать систему новейшую отопления для аккумуляторов, смогли построить двенадцать этажей своей базы c американским флагом, смогли настроить новейшие медицинские системы, запустить искусственный интеллект, научились выращивать картошку и кукурузу в снегу, но они ничего, ничего не смогли сделать, когда понадобилось отправить одно единственное сообщение. И что теперь он должен рассказать Киту про Антарктиду? — Я бы тоже хотел увидеть ледяное море, — сказал он, заполоняя своим голосом повисшую тишину — Кит, ты сможешь увидеть больше, чем море, чем снег, чем горы. Ты такой талантливый. Ты сможешь все. Только нужно немного потерпеть, — слова Широ гасли, растворялись в воздухе, и под конец он почему-то уже не говорил, только открывал рот. Кит смотрел на песок и ничего не слышал. Широ позвал его. Позвал еще. Но потом его взгляд расфокусируется, становится странным и безжизненным. И теперь все звуки смолкают, пустыня замирает в невесомости и ощущение падения настигает Широ. — Кто у тебя за спиной? — Практически беззвучно спрашивает Кит. Широ моргает. Широ оборачивается. И вот уже нет никакой пустыни, и никакого Кита рядом нет; кто-то выключил солнце и ветер, и теперь темнота заполоняет пространство, соскребая последний песок с безжизненной земли. Перед ним стоит девочка с мертвенно-бледным лицом и бирюзовыми-бирюзовыми глазами, словно Южный океан, и смотрит она на Широ одновременно и твердо и жалобно. Широ пятится от неожиданности, но Земля уходит из-под ног. — Привет, — говорит Широ сорванным голосом и пытается улыбнуться. Голос его эхом отражает темнота. Девочка на его попытку не реагирует. Она дрожит вся, одетая в рваные тюремные лохмотья, и сложно понять — это из-за холода или страха? — Чемпион, — она вдруг срывается с места и бежит к нему, Широ пятится, но сделать ничего не может. Убьет? Придушит? Снесет голову, или воткнет острую заточку прямо в живот? А она только хватает за его одежду, сжимая ее в кулачки, и тянет, тянет, тянет. — За что? Почему?! Почему?! Я просила тебя, я умоляла, я так хотела уйти! Я бы могла, я могла бы, ты все испортил! Ненавижу! Почему?! Она бьется головой о его солнечное сплетение, в голосе истерике. Там, куда прилетает удар головой, холодеет. И с каждым разом все больше. — Это не я, — вдруг говорит Широ, качая головой. — Я бы никогда так не сделал, это был не я. — Нет, нет, нет, нет, ты убил их всех, ты убил меня. За что, Чемпион? За что, Широ? Истерика сходит на нет, остаются только всхлипы, когда Широ присаживается на одно колено, прижимая лохматую инопланетную девочку к себе, и та кладет голову на его плечо. — Тс-с-с… Прости меня. Это был не я. Прости меня. И Широ распахивает глаза. Уходят плач, всхлипы, угрозы, стихает его собственный голос, растворяется темнота и гулкое эхо; становится тихо-тихо. Настолько тихо, что сначала Широ не понимает, где он, в каком это уголке вселенной может быть так? И лишь когда его собственный вдох нарушает эту хрупкую тишину, он видит трепыхающийся по полу свет электрических ламп. Нет, не ламп. То стелется предрассветный свет из высоких иллюминаторов замка — еще не персиковый, только сине-серый. Но зато самый настоящий. Прямо как на Земле. Значит, они вернулись домой? Значит, все закончилось? Значит, они выйдут из корабля, и не будет ни войны, ни крови, ни бессмысленных убийств? Кит беспокойно просыпается у Широ на плече, хотя тот даже не шевелится, и сонно оглядывает его лицо. По полу скзвозит, холод отдает в спину и плечи, но с Китом это незаметно. С Китом теплее всего на свете. — Что случилось? — Шёпотом спрашивает Кит, и лицо его тонет в этом синем предрассветном свете. — Не знаю, — загадочно говорит Широ. — Мне снился нехороший сон. — Правда? Какой? Широ трепетно обнимает Кита одной рукой и прижимается губами к его макушке. Вот, что хранит он в себе — пойди расскажи всем, как он убивал детей за звание чемпиона. Все знают, что он выжил на арене Гарла, но никто никогда не задумывается, как. Или это все-таки был не он? Широ хранит так много секретов. Кит ласково касается его запястья. — Расскажешь? — Спрашивает он все еще шепотом. — Мне приснилась девочка, — выдыхает Широ Киту в макушку. — Инопланетная девочка, ребенок еще. Когда я был в плену у Гарла, в первый раз, ее привели к нам. Она хорошо сражалась, много кого победила. Кто-то ей поддался, умер, потому что… потому что хотели, чтобы она сбежала и нашла родителей. Все этого хотели, потому что она нас вдохновляла, она была… символом надежды. Ей помогали все спланировать и найти союзников за пределами арены. Но за день до осуществления плана ее вывели против меня. И я убил ее. Широ резко обрывает свой рассказ, прикрывая глаза, и на несколько секунд виснет тишина. В голове образ — красная кровь и стеклянные бирюзовые глаза, детское тело в неестественном положении, крики с трибун: Чемпион, чемпион, чемпион. Он не может рассказать, что эти бирюзовые глаза потухли ради того, чтобы он когда-нибудь увидел другие — чернильные. Что не мог умереть, пока не расскажет, насколько Кит ему дорог. Все произошло так быстро. Так быстро, что едва ли возможно было это запомнить, но, с тех пор как память вернулась, это стало самым ярким воспоминанием. Как жаль. — Ты не виноват, — вдруг говорит Кит, но теперь уже слишком поздно. — Я даже не знал ее имени. — Ты не виноват, — повторяет тот, касается ладонью его щеки и тянет, заставляя посмотреть на себя. Широ поднимает взгляд неохотно. Они смотрят друг на друга, пока Кит не тянется неуверенно к его лицу и не попадает губами в губы. Это происходит сухо и быстро, но Широ тут же закрывает глаза, подается навстречу и отвечает на поцелуй. Получается более уверенно. Кит лихорадочно втягивает носом воздух, не позволяя себе расслабиться, но никуда не уходит. Он здесь. Они оба здесь. Вчерашний вечер вспыхивает заново, продолжается ярким салютом в голове, морозцем по спине, теплом на губах, трепетом в груди. Вот кубик, игрушка, шорох велосипедных шин по траве, вот школьная парта, конспект, льды Антарктиды, холод тюремной инопланетной камеры, морда черного льва, стрельба, дурацкие сны — и это путь к вот этому самому моменту, пусть он кривой, нелегкий и местами болезненный. Значит, так надо было? Значит, теперь уже неважно ничего? Они приподнимаются, принимая сидячее положение, целуются еще некоторое время. А когда приходится отстраниться и открыть глаза, иллюминатор уже заполняет небо цвета персика. Оно идет от зенита к низу, до пологой полосы снежной равнины, а под ними кругом растекается бирюзовое полотно — мертвенно-спокойное ледяное море. Его ленивые волны бьются о борт корабля. Прямо как когда-то на Антарктиде. Кит трет глаза тыльной стороной ладони, всматриваясь в безмятежный холодный рассвет. Широ смотрит туда же. — Посмотри, — говорит он. — твоя мечта сбылась. — Какая мечта? — Удивляется тот. — Увидеть ледяное море. — Я не думаю, что у меня была такая мечта. Широ ничего не видит. И ничего не знает. Как же снаружи холодно.