У каждого утро начинается по-своему.
У пастуха оно начинается раньше всего. Ещё до того, как взойдёт солнце, юноша уже готов выводить скот на слабо освещённые светлеющим небом пастбища, заводя свою прекрасную песню на свирели.
У рыбака утро начинается тихим прибоем, мягко светящими первыми лучами солнца, терпким запахом солёного моря и выброшенных на каменистый берег водорослей. Старик выходит из своей лачужки умываться, потягиваясь.
Утро кузнеца начинается с тяжёлой работы — мужчине нужно начать колоть дрова, растапливать свою верную печь, проверять свой крепкий, надёжный инструмент, будить дремлющего сына-подмастерья.
Утро деревенских женщин начинается с детей, неугомонных, мешающих начать готовку, уборку, шитьё, путающихся под ногами, кричащих и требующих поиграть.
Утро мужей этих женщин начинается со счастливых взглядов, игр с детьми, помощи по дому. Мужья готовятся выходить в поля, в леса, к рекам — пахать, охотиться, стирать.
Но сегодня у всех утро начнётся совсем по-другому, потому что у Чимина оно началось задолго до восхода солнца.
Быстрый топот маленьких ножек нарушал спокойствие лесных жителей. Розовые волосы трепались о ветки и листья. Ребёнок нёсся, обгоняя ветер, путаясь в порванной ночной, некогда белой рубахе. Он прижимал к груди свои пухлые, покрытые нежными розовыми перьями ручки, в которых, в страхе свернувшись, доверчиво сидел новый друг мальчика. Перепрыгивая через лежащие на пути гнилые брёвна, пролезая под ними, сворачивая то вправо, то влево, пугая спящий лесной народ, птенец спасался.
Чимин никогда ещё так быстро не бегал. Лёгкие уже жгло, босые ступни то и дело попадали на острые ветки и камни, заставляя мальчишку жмуриться от боли. Чимин уверен, парочка еловых иголок воткнулась глубоко, терзая плоть. Эх, вытащить бы сейчас, чтобы можно было ещё быстрее бежать. Но ему нельзя останавливаться.
Огромная чёрная стая голодных корогов, свирепым облаком извиваясь, меняя форму, срезая верхушки деревьев, преследовала бесстрашного птенца. Где это видано, чтобы еда украла у корогов еду? Возмущённые, готовые жалить и обгрызать, они мчались через лес и над ним, пытаясь догнать быстроногого Чимина, которому даже не оборачиваться хватает наглости.
Птенец знал, в деревне ему помогут. Там Намджун, у него меч. А у Чонгука есть огромный факел. Он точно спасёт. Только осталось до высокого обрыва добежать, спрыгнуть вниз, да не испугаться. Намджун говорил, что нужно поверить, и тогда Чимин сможет, наконец, полететь.
И Чимин решился, поверил, приближался к обрыву, друга своего пищащего в карман нагрудный сунул, видел конец куска земли перед собой и верил. Оттолкнувшись от края, почувствовав, как валун под его ногой валится и с шуршанием катится вниз, он расправил руки, не зажмурил глаза, строго глядел на далёкие ночные огни деревни. И ждал, когда перья его покроют полностью, и он сможет лететь. Сможет лететь, как Намджун!
Но перья не выходили. Глаза заслезились от свирепо бьющего в лицо ветра, но Чимин верил, ради друга, в кармане паникующего, верил. До земли скоро совсем ничего не останется. Разобьётся птенец о грубые камни, о почву твёрдую, в гнездо не вернётся. И короги его прямо тут и пожрут.
Но не бывать тому, расправил Чимин розовые перья, стали они длиннее, крепче, сильнее, взмахнул он один раз крыльями своими, с ветром поигрался, ловя его потоки. Свобода в груди затрепетала.
Дома им будут гордиться. Даже злющий Намджун. Поругает, запрёт, но гордиться должен. А Чонгук что скажет? Радоваться будет, и Чимин попросит у него с ним на обрыв пойти, ещё полетать. И брату не скажет об этом.
Чимин доверился крыльям, доверился потоку, что от стаи несносной его уберёг, да в деревню направил. Стоило ногам птенца коснуться земли, как снова они, израненные, побежали. Длиннющие перья мешали развить скорость такую же, какой она была в лесу, сопротивляясь, цепляясь за воздух, поэтому, отчаявшись, что не успеет добежать до колокола — стая настигнет — начал Чимин кричать.
Звонкое повторяющееся «поднимайтесь! короги тут!» разбудило спящих людей. Мужчины повыглядывали в окна, узнать, кто там на заре кричит, и, увидев чёрное, перекрывающее яркие звёзды, извивающееся облако над лесом, кидались наспех натягивать рубахи и штаны.
Намджун, выбежавший с мечом и факелом на крик, видящий братца своего неугомонного с крыльями, с секунду погордился, пока не заметил, что жуткие короги уже спускаются с обрыва лесного прямиком к деревне.
— Чимин, засранец этакий, беги сразу к Чонгуку! — крикнул меченосец птенцу, даже не дав ему передыху. Тот, кивнув, задыхаясь, зная, что получит дома от брата нагоняй, не сбавляя темп, свернул к дому сына кузнеца.
Народ, всполошенный, хвостами и ушами хлопающий, спросонья прячущий скот и собак с кошками в хлева, запирая дома, накрывая огороды полотнами, зажигая все факелы, что есть в деревне, поминали птичьего сынка нехорошими словами, смеялись над проказником, обещали не давать ему больше вкусностей на праздники.
Намджун и ещё пара деревенских старших ребят, натягивали смоченный в масле толстый канат меж двух высоких балок, прямо на пути приближающейся разгневанной стаи стоящих. Короги боятся огня, и жители умело пользуются чужой слабостью, строя преграды и ловушки. Подпалив канат, ребята встали чуть поодаль, но возле каната — сбивать мечами пролетевших мимо. Они были готовы сразиться со стихией, готовы были о кровь ядовитую царапаться.
Чимин, яростно долбящий кулаками по деревянной двери последнего, самого далёкого дома поселения, срывающимся голосом, чуть ли не хныкая, звал Чонгука. Только этот кроль может запустить большой факел, только он знает, как спасти деревню от голодной чёрной тучи.
Наконец, дверь открылась, на пороге стоял потирающий глаза темноволосый паренёк всклокоченный, зевая. Он удивлённо поднял длинные тёмные уши, смотря на нагрудный карман своего гостя. Оттуда робко, глазками яркими глядело что-то, покрытое блестящей чешуйкой.
— Чонгук, быстрее, я… Они тут, — уставший, задыхающийся Чимин был готов расплакаться, ему бы сейчас на ручки к копающемуся в сенках темноволосому забраться и сидеть тихо. Тут его Намджун не отругает, деревенские коситься не будут. Он выплакает все свои приключения, успокоится, и можно будет даже похвастаться, что он теперь летать умеет, в лес попроситься. Пара детских слезинок уже покатилась по пухлым щекам, бесконтрольно срываясь.
— Чимин, эй, разберёмся. Только не плачь, — чонгукова улыбка отражала яркое встающее над горизонтом солнце, чуть успокаивая ребёнка.
Сын кузнеца уже был готов. Он сунул железный ключ в карман, схватил маленького Чимина на руки, надёжно удерживая, и пустился по деревне, в самый её центр, по пути бодро приветствуя всех пробудившихся. Всё же кролик бегает быстрее крепко обнимающего его птенца, льнущего и бережно друга нового у груди прячущего.
Добежав до огромной круглой постройки, спустив Чимина с рук, Чонгук вставил ключ в специальную выемку в ней, двинул парой рычагов, и круг выстрелом вознёсся в небо, держась на складном, раскрывшемся гармошкой столбе. Загоревшийся ярким пожирающим пламенем огромный круг над головами жителей дал им надежду на спокойное утро и нетронутый скот, а корогам — ужас и страх подпалить нежную, быстро рвущуюся кожицу.
Стая извивалась всё выше в небо, пока не стала отдаляться от полыхающей факелами и чонгуковым кругом деревни. Скоро и солнце встанет, совсем спалит. Не удалось кровожадным сегодня наказать вора и полакомиться вкуснятиной. Ни с чем они вернутся в свою долину, прячась по норам от жаркого дня.
Чимин, с облегчением смотря на удаляющуюся от деревни стаю, сунул ладошку в нагрудный карман, доставая оттуда крохотное блестящее, крупно дрожащее существо. Оно запищало, прижимаясь к пальцам птенца, ища защиты.
— Кто это у тебя, неужто, драконье племя? — кролик присел на корточки, чтобы лучше видеть испуганное, но восхищённое маленькое существо, и смотрел он вовсе не на дракончика.
Не успел Чимин ответить, как услышал разъярённый выкрик собственного имени. Исцарапанный корогами Намджун идёт сюда, грозно отправляя меч в ножны. Чонгук встал, собой закрывая розововолосого. Не нравилось кролю, что старший на младшего только ругается. Да ещё на всю деревню собрался хай пустить, Чимину уже и так не с кем водиться.
— Чонгук, не мешай, — Намджун приблизился к ним, всё ещё держал руку на мече, грозно смотрел за кролика, на робко выглядывающего птенца.
— Намджун, давай потом. Поговорите дома. Не надо на улице. Люд смотрит, — темноволосый почувствовал, как маленькая ручка схватилась за край его рубахи, кроличьи уши невольно дёрнулись. — Он же испугался. Дай ему передых, надо хоть причину выведать.
— Не защищай его. Он знает, что натворил, — Намджун рычал, перья на руках дыбом стояли — за брата переживал, за деревню тоже. Понять не мог, как птенец снова из дома в ночь выбрался. Старший сам все двери и ставни проверяет, но поганец всё равно сбегает. — Отойди, я заберу его домой, — продолжил спокойнее, на кроличьи уши недоверчиво дёргающиеся поглядывая.
У Чонгука с Намджуном из-за мальца отношения не складывались. Вся деревня их перепалки терпит. Двое могли бы дружить, но розововолосый мальчуган им не даёт, вечно попадает в передряги из-за необъятного любопытства, бунтарства и огромного, не по размеру ему, сердца. Старший брат постоянно его отчитывает, дома запирает, наказывает, даже побить может от бессилия, а сын кузнеца Чимину отмычки делает, и если в кузне хлопот мало, с ним на приключения выбирается, чтоб тот один не ходил — зверёныши деревенские бунтаря-птенца не жалуют, играть с ним отказываются, даже не здороваются.
Ну, не слушается Чимин брата, взбалмошный он, Намджуну назло делает. Чонгуку тоже, если сильно обидит, но хотя бы слушает его. Только кроль на птенца влияние имеет. Нет у мальца ни матери, ни отца. Брат и Чонгук — вся его семья.
Намджун, в глазах тёмных напротив уверенность и твёрдость видя, приказал «пусть у тебя сидит до вечера, не пускай никуда», развернулся и обратно к балкам и канату зашагал, ребят на ходу цепляя. Остыть надо, Чонгук прав, а не то прям тут поганца за уши натаскает.
Жители, недовольно бурча, разбрелись по домам, восстанавливать корогами сломанное и кровью их ядовитой забрызганное, защитные изобретения снимать, факелы тушить.
Чонгук, ключ в складном столбе в скважину суя, снова на рычаги понажимал. Круг опускался вниз, уже потушенный хитрым механизмом. Чимин от ушастого так и не отлепился, держался крепко за рубашку, не отпускал, дракона всё так же на груди прятал.
Сын кузнеца засыпающего птенца на руках до дома донёс, раненые ступни и лицо исцарапанное травами и мазями обработал, напоил и накормил, перья почистил — гордился, что, наконец, вылезли — и успокоил их, обратно они в кожу вернулись. С дракончиком Чонгук тоже разобрался, в коробку его деревянную определив, яиц ему тухлых отдав. Ничего не спрашивал и не говорил. И Чимин молчал, клевал носом, но держался, боясь разговор начинать, сидел за столом напротив многозначительно смотревшего Чонгука, пялился упрямо в сложенный в несколько раз фантик от конфеты, сладость приятную за щекой держа, глаза не поднимал. Знал, виноват. Знал, получить должен не конфеты вовсе.
— Чимин, — уж было начал кролик тихо, уши примирительно опустив, к ребёнку ближе подвинувшись.
— Чонгук, я не знал, что они там были, я не знал, что они полетят, я не хотел, — быстро и громко затараторил птенец, голову вскидывая, отчаянно глядя. Чонгук внимательно смотрел, как на детском лице эмоции прыгают, чуть не улыбался. — Я просто увидел дракончика. Он к ним в гнездо полез, — Чимин сложил фантик ещё раз. — Он маленький ещё совсем, значит, мамы нет у него, — громкий всхлип и заломленные брови. — Иначе не остался бы один посреди леса, — слёзы оросили красные щёки, малец зло утёр их свисающим рукавом чонгуковой большой льняной рубахи. Замолчал на секунду, а после тихо продолжил. — Я спасти его хотел. Я не думал, что они погонятся.
— Чимин, им осенью есть нечего, — тихо и спокойно. — Ты же знаешь, что в это время лучше не соваться. Зачем ты вообще в лес ночью опять полез? — уши торчком стоят, их хозяин волнуется, за розововолосого переживает, боится.
Чимин молчал, и слова не собирался говорить. Хныкал только, по-тихому слёзы утирая, голову опустив. Но Чонгук и так понял, малец в лесу
его ищет. Думает, он поможет ему, и будет птенец так же, как другие, в зверей превращаться. Даже ночью вышел, в Луну полную, так, как в легенде говорилось.
— Эй, птенчик, — Чонгук обошёл стол, Чимина со стула снимая, к себе прижимая. — Мы же с тобой обсуждали это уже. Нет цветка каменного на свете, придумали его, чтоб детей и глупцов в лес увлекать.
Чимин молчал, перестал хныкать, сидел в чужих руках и зло дулся, обиженно краснея.
— Легенда — это всего лишь леге… — перебил Чимин кролика, крикнул ему «неправда!», кулаком его в плечо стукнул, с колен спрыгнул, брыкаясь, да в сенки побежал, дверь пытаясь открыть, наружу выпорхнуть.
Чонгук подошёл к рыдающему мальчику, сел на пол позади него, кулачками пухлыми бьющего по запертой двери, и уши прижал. Ждал, когда птенец чувства свои выплеснет, тоску по родителям, обиду на брата и на сущность свою, что никак не откроется, ночной страх и тревогу на заре.
Розововолосый, ударив ещё пару раз, поняв, что преграда не исчезнет просто так, а на душе только хуже от того, что Чонгук опять его эту злость терпит, на кролика развернулся, в объятья к нему зашагал, да так к теплу прижимаясь, в плечо Чонгука слёзы роняя, и уснул.
🌸🌸🌸
— Он спит, Намджун, — голос слышался гулко, как сквозь толщу воды.
— Нечего ему днём спать. Ночью надо было. А не шастать по лесу. — Чимин усердно делал вид, что всё ещё спит. Брат не станет же, в самом деле, его из кровати тёплой выдёргивать.
— Он снова цветок искал, — Чонгук говорил тихо, виновато, уши прижимая, глаза боясь на старшего поднять.
— Это всё ты. И твои сказки эти поганые. — Намджун всё ещё не остыл. Малец знал — до точки меченосца довёл, не стоит с перины пока выползать. Намджун в гневе может быть очень страшным.
— Я его решил к тётке в город отправить. Не могу больше. Там леса нет, опасностей никаких. Она за ним присмотрит, — Чимин не поверил своим ушам, застыл камнем под одеялом, дыхание даже задержал.
Нет. Только не к тёте. В том доме Чимин даже по своей комнате не сможет свободно ходить. Аристократы не самовольничают, всегда выглаженные и чистые, ходят по струнке, даже говорить — не разговаривают, пока не спросят, не позволят. А чуть что — в тёмную комнату, палками по пяткам, голодуха на три дня — вода да хлеб, чтоб не повадно было. Малец там и часа не выдержит. В карцере этом всю жизнь просидит.
Нет. К тётке он не поедет. Вывернулся Чимин из нагретого одеяла, крадущимися, мягкими шагами к окну полез, выбежит — к морю побежит, там под старой лодкой спрячется. Его там никто не найдёт. Только вот без отмычек чонгуковых ему ставней не открыть.
— Меня он не слушает, — продолжал Намджун. — Ты ему, что ли, скажи.
— Он не любит тётю. Не поедет же, — Чимин пошёл в щёлку дверную смотреть, может через сенки удастся выбежать, если старшие в кухне сидят. Но прислушиваться стал к их разговору за столом.
— Я тоже не хочу, чтоб он ехал туда. Но мне его жизнь дороже. В городе он будет целым, ещё больше наказанным, но целым. Ни себя, ни деревню, никого не покалечит, — Чонгук чувствовал, как напряжён старший, чувствовал его отчаяние, усталость и сожаление. Но решителен был пернатый. — Люблю его, больше жизни люблю. Но воспитывать не получается, не даётся мне.
Намджуновы перья неясно всколыхнулись на его локтях, он тяжело вздохнул, будто вот-вот расплачется, голову к потолку поднял на секунду да обратно опустил. Чонгук понимающе смотрел на старшего, самому тоже горько было, что так с семьёй птичьей случилось, что и мальца они могут не уберечь, согласен был отдать его тётке на растерзание — у неё и правда безопаснее.
— Я боюсь, Чонгук. Очень за него боюсь, — Чимин впитывал каждое произнесённое братом слово, никогда от него таких не слышал. Жадно глотал намджунову щемящую нежность, окутывала его с головой любовь, и так захотелось к брату прижаться, и больше никогда его не расстраивать. Никогда больше до слёз в голосе его не доводить.
Выбежал птенец из комнаты, в кухню суматошно затопал, в огромной рубашке чонгуковой путаясь, чуть ли не падая, Намджуну в объятья кидаясь. Тот удивлённо подхватил плачущего завыванием «я больше так не буду» братца, на вытянутых руках его держит, на кролика в непонимании косится, мол, что дальше делать.
А Чонгук лишь рассмеялся, на пернатых уже крепко обнимающихся глядя, ушами в разнобой от счастья шевеля, да чайник, свистящий, с огня снимая.
🌸🌸🌸
— Чонгук, это не оно? Вроде смахивает, — Намджун осветил факелом прекрасное растение, сверкало оно в свете огня, будто из камня высеченное, и кролик с птицей на секунду зависли. «Не может быть» восхищённо удивлёнными выдохами прозвучало в темноте леса.
А то, что цветок вовсе не каменным оказался, Чимину знать не обязательно.
🌸🌸🌸
Рассветным солнцем залитый обрыв. Тихо бушующее за деревней сверкающее море. Отдалённые голоса деревенских работающих зверей. Щебет лесных птиц. И Чимин, на краю обрыва в воодушевлении стоящий, полной грудью, как брат учил, дышащий.
На обрыв они пошли втроём. Чонгук в одиночку бы не смог за птенцом смотреть, с верхушки обрыва до подножия его, в обличьи кроличьем бегая, мальчугана сторожа. Намджун хоть, перекинувшись, вниз слететь успеет, Чимина подхватить. Дракон тоже с ними на обрыве был, Чимин не хотел без намертво приставшего к нему друга идти. Рос чешуйчатый не по дням, а по часам, ему тоже пора научиться летать и на свободе самостоятельно жить.
Чимин, сжимающий в ладони залитый янтарём цветок каменный, на шее на тонкой цепочке висящий, не мог поверить. Сегодня он впервые почувствует себя как все перевёртыши, кости свои сломает, новыми обрастая, сущность птичью наружу выпуская. Цветок каменный ему поможет, сила в нём неведомая — всё сделать может.
Страшно, до дрожи ново будет это чувство. Волнение растёт, грудь сжимает сомнением. А вдруг не получится?
Но глаза кроличьи уверенно глядят, всё твердят «получится», и Чимин поверил, от края отталкиваясь, на силу цветка и сущности своей уповая. Перья удлинились, укрепились, руки в крылья превратили, снова поток воздушный ловя, Чимина с обрыва ввысь отправляя.
Намджун, радостно порхающий рядом, серебряной птицей став, счастливо защебетал, брата своего над лесом вьющимся видел. Сделав пару кругов над жёлто-оранжевыми деревьями, решил Чимин в облака лететь — пора ломать кости.
Чем ближе к облакам, тем больше перьев, тем меньше тело птенца, тем сладостнее по венам невыносимой болью переломанных костей растекалась свобода. Перевёртыш оборачивался впервые, среди облаков, в золотых лучах солнечного диска, пищал несдержанно. Больно это было, но только ветер гонящий чувствовал Чимин, поглощённый восторгом и безудержным счастьем.
Снизу грозно защебетали — «вернись назад», и маленькая розовая птичка задерживаясь на высоте, ринулась к земле, спиной на воздух опираясь, крылья раскрывая, благодарно глядя на голубое небо.
