Страшнее слов

Когда кажется, что само небо рухнуло на землю, погребая Верону под собой, Лоренцо просто стоит посреди площади и смотрит, как вокруг него осыпаются осколки. Прямой и неподвижный, как колонна, как случайно уцелевшая в землетрясении опора разрушенного здания, он стоит за спиной у герцога, молча слушая, как ломается от надрыва его голос, всегда такой уверенный и властный, знакомый всем веронцам. — Кто я? Неужто повелитель глупцов? Острые обломки этих слов смешиваются с осколками разбитого неба и запахом крови, уже начинающей подсыхать на нагретых солнцем камнях площади; и Лоренцо смотрит, смотрит, не отрывая глаз, не моргая даже. Его взгляд мечется, выхватывая яркими пятнами, точно вспышками, отдельные сцены: багрянец пятна на фиолетовой ткани, неподвижное тело в алом, нервные жесты мятущегося, перепуганного, рыдающего Ромео, бледное лицо его матери, насупленные брови гневно пыхтящего Капулетти, закушенные добела губы его красавицы-жены, потрясенные, яростные, горестные лица вокруг… И вновь останавливается на напряженных, точно сведенных судорогой плечах Эскала. — Ваши распри обходятся мне слишком дорого. Этот голос режет. Эти слова неприятно скрежещут по сознанию, точно железом по стеклу. От неподвижной фигуры в тяжелом плаще хочется отшатнуться, заслоняясь от неминуемого удара, хотя герцог даже с места не сходит. Людской гнев и людское горе разбиваются о его неподвижность, как волны на озере Гарда — о стены неприступного Сирмиона: люди один за другим подступают ближе, требуя кары, требуя помилования, требуя расплаты — чтобы тут же отпрянуть, наткнувшись на жесткий непреклонный взгляд. — Прощать убийцу — значит убивать, — будто выплевывает герцог, и Лоренцо затаивает дыхание; но приговор на удивление мягок. Изгнание — сущий пустяк по сравнению с казнью, пусть даже разбитое сердце Ромео этого не оценит. И Лоренцо должен был бы чувствовать облегчение и благодарность, но все, что он чувствует — это невыносимую тяжесть обломков небесного свода, лежащих не на его плечах. — И уберите трупы, вы, кровожадные твари! — каждое слово — как щелчок хлыста. Лоренцо так и стоит безмолвной колонной среди притихшей толпы, подле недвижного тела Меркуцио. Чуть позже будет время для утешений, для молитвы, для отпевания, для приготовлений к погребальным церемониям; чуть позже уже от него, а не от герцога, захотят ободряющих слов, помощи, поддержки и надежды… К нему, а не к друзьям — один мёртв, другой изгнан — придёт вмиг осиротевший Бенволио; к нему, а не к матери, придёт рыдать Ромео перед тем, как покинуть Верону; к нему, а не к родителям, прибежит под предлогом исповеди отчаявшаяся Джульетта. И Лоренцо откликнется, как всегда откликался. А пока он, до боли в пальцах сжимая висящий на шее крест, провожает взглядом стремительно удаляющуюся фигуру в тяжелом плаще. И откуда-то знает: как только некому будет смотреть и слышать, как только отвернутся десятки чужих ненавидящих, растерянных, испуганных, скорбных взглядов, как только опустеет площадь — эта невыносимо прямая спина перестанет быть прямой. Последние обломки небесного свода погребут наконец под собой человека, который лишь каким-то чудом до сих пор удерживал их на весу, и он рухнет вместе с ними, осядет на пол тяжелой глыбой боли и отчаяния. И будет молчать. И это будет страшнее любых слов.