ахромат

— как ты себя чувствуешь? никак. никак игорь себя не чувствует. давно существует отдельно от своего тела — да, карабкается по ступеням до нирваны — точно, чувствует что-то — однозначно нет. пальцы каменеют, лицо не отражает и капли нутра — игорь привык. привык, что нельзя кричать без повода, что открывать рот — значит нести на хрупких костлявых плечах ответственность, что любое проявление эмоций равносильно самоубийству. абсолютно и бесповоротно привык. теперь думает, что не чувствует ничего. если игорева душонка — озеро, то в нём не найдётся ни капли сожаления, ни капли любви и ни одной капли жизни. озеро — мёрзлый и устрашающий своей необъятностью водоём — уже давно в каток превратилось, по которому игорь спокойно рассекает на своих коньках-остатках самоконтроля. только на донышке полудохлая рыбка — надежда. говорили же, что последняя умрёт, так и выходит. игорь в белых стенах ищет, за что зацепиться (как назло, самым цветным и интересным оказывается самат в такой же режущей глаза белой одежде). они никогда это место не назовут палатой. в палатах лежат психи. игорь — не псих. оба это понимают. игорь — тонкий и несгибаемый бог, худобой напоминающий фонарный столб — мыслит изощрённо и утомляюще, голова падает на подушку с глухим звуком, словно заполненная бетоном. да и игорь сам по себе прижатый к земле упавшим сверху небоскрёбом препротивной правды бесится от того, что шея болит нести столько мыслей в голове. игорю тридцать. или двадцать пять. или вовсе пятнадцать — а важно, когда ты внешне не меняешься? — он совсем не заморачивается по этому поводу, оттого и не помнит совершенно. у игоря внутри распадаются фейерверки на звёздном небе, бушуют ураганы и пляшут осколки разбитого сердечка — а он и не в курсе. знает только клишированные фразы самата про богатейший внутренний мир. — игорь?.. а есть ли игорь? правда ли это — его имя? почему не «александр», не «данила» и не какой-нибудь «джесси»? игорь — «хранимый неким фрейром» — слышит своё имя слишком часто, настолько часто, что кроме своего больше ничьё не слышит. жаль, конечно, что самат своего имени никогда не произносит — только порядком надоевшее и раздражающее «игорь». как отрадно было бы с его уст услышать хоть что-то кроме этого имени и бесконечных издевательски мягких вопросов. его имя звучит даже грубее него самого — хотя казалось бы, куда грубее? — как только произнесёшь, начинает в горле першить и язык заплетается. а самат как назло тянет, зовёт с придыханием, как будто вот-вот задохнётся — и игорь своё имя начинает ненавидеть ещё сильнее (хотя казалось бы, куда?..) самат вздыхает — и вздохом обозначает своё намерение бросить игоря в этой злой белой комнате. они оба в белом, только игорю кажется, что халат на самате куда цветнее его рубахи. игорь не допустит его ухода — слава богу, уши ещё различают нотки эмоций в саматовом дыхании — он поворачивает голову и оттопыривает большой палец на обеих руках. знает, что самату и этого будет достаточно. неким облегчением проносится ещё один вздох самата в комнате — по крайней мере, игорь хоть как-то выражает своё состояние. скоро он заснёт, и самату это известно. он встаёт со стула, подходит к койке ближе и шепчет: — ты же помнишь насчёт цветов? игорь кивает, не замечая, как сбивается дыхание. — хорошо, — самат мягко убирает со лба игоря прядь отросших волос. — спокойной ночи, игорёк. в горле першит от этих слов, однако игорь это неприятное чувство благополучно игнорирует. отчего-то самат каждый раз предупреждает его насчёт этих злосчастных цветов. и каждый раз ему эти цветы неизменно снятся — такие живые, преступно-яркие. их хочется рассматривать долго-долго, ночи напролёт, хочется сорвать и поставить в вазу на полу этой белой комнаты, как пёстрый акцент. чтобы самат, открыв дверь, сразу же заметил, каких красивых цветов игорю не жалко для него. игорь жадный, игорь своим не делится — да и не с кем делиться в четырёх стенах. зато его жадности никто не противится — и на том спасибо. самат каждый раз уходит от него — жить своей жизнью, и игорю сложно себя перебороть. он мысленно произносит заветное имя, выкрикивая и растягивая гласные, а вслух неслышно мычит: «подожди…». ещё секунда — и самат надавил бы на ручку двери, исчезая в неизведанном мерцании коридора. игорь вздрагивает от того, как теплеет внутри. непривычно. — почему нельзя?.. — задыхаясь от внезапного волнения, он не договаривает вопрос. самат полностью понимает, о чём он спрашивает. понимает, но отвечает только загадочным: «не трогай цветы, иначе никогда не сможешь от них избавиться». он выходит из комнаты так же бесшумно, как и обычно. сегодня он подпишет документ об увольнении, забросит в дорожный рюкзак всё самое необходимое и уедет из этого южного города непроглядной печали.

***

игорю снится одно и то же поле. трава темновато-серая, небо словно затянуто вечным и нескончаемым дымом, а тропа, по которой он неизменно проходит из раза в раз, не становится чётче. некрасивый, заурядный мир из одних и тех же оттенков — что может быть хуже? он оглядывается по сторонам и не видит до боли привычных недосягаемых цветов. в ноздри бьёт их непередаваемый аромат, уже закреплённый в голове красной булавкой, но поле остаётся пустым — только траву колышет лёгкий ветер. игорь волнуется, ведь в его монохромном мире хоть некоторую имитацию цвета напоминают только два пункта: самат и бутоны полевых цветов, преследующих его по ночам. каждый раз руки непроизвольно тянутся к стеблям ромашек с ярко-жёлтой сердцевиной, норовят собрать целый букет из васильков сочного синего оттенка, бело-фиолетовых ирисов и красных гвоздик. и каждую ночь игорь только смотрит на них весь сон напролёт, заламывая самому себе руки — а в голове мигают предупреждения самата насчёт этого проклятого поля и запретных растений. на плечи садятся такие же серые бабочки, но погнаться за ними игорь не может — они летят прямо к цветам, а к ним лучше не прикасаться. игорь не знает, почему так слушается самата. может, потому что он добрее всех остальных людей в белых халатах, приходивших до него. игоря никто не понимал так, как понимает самат — даже без слов. и нравится игорю, что с ним можно не говорить, если не хочется — самат всё поймёт. и он единственный, кто смог не растеряться, услышав от игоря вопрос: «на что похожи цвета?». обычно ответы звучали одинаково растерянными, непонятливыми и вовсе не отличались разнообразием: «ну… как сказать…», «даже не знаю…», «ээ… они как… хмм… трудно объяснить». игорь садится посреди широкой тропы и смотрит в небо, пытаясь представить его голубым, как учил самат. ничего не выходит. закрыв глаза, он вспоминает день, когда самат с упорством одержимого гения пытался объяснить ему, на что же всё-таки похожи цвета.

***

— у нас есть земля, на которой растут деревья и цветы, — усадив игоря на пол и жестом приказав ему закрыть глаза, говорит самат. — представь, как рукой зарываешься во влажную почву или трогаешь кору дерева — такой наощупь коричневый. он приятный и неяркий, он спокойный, как почва и деревья. игорь сжимает кулак, словно в нём действительно есть горсть почвы — и впервые чувствует цвет. — теперь подними взгляд выше — на дереве растут листья. они зелёные, а зелёный наощупь — полный жизни и насыщенный, прямо как листва, трава или стебли цветов. только если они высыхают, то становятся сухими и крошатся, и тогда красятся в коричневый. он за секунду наблюдает, как сочно-зелёная травинка высыхает прямо у него на ладони, и ветер уносит за собой мёртвые коричневые крошки былого растения. — попробуй представить рядом ручей и подойти к нему. когда опускаешь руку в воду, то чувствуешь холод, а цветом он — синий. ещё ручей громко журчит, особенно когда стоишь совсем рядом, и журчание это тоже синее. синий — цвет холода и спокойствия. есть ещё голубой — это цвет неба днём. он даже спокойнее синего, потому что он светлее и приятнее. ну, лично для меня. самат поджимает губы, видимо, теряя часть красноречия, а игорь чувствует, как по запястью стекают капли речной воды и радуется холоду, ибо чувствует синий на собственных предплечьях. — хм… — самат поправляет очки, прикидывая, что ещё можно взять в качестве примера. — скалы, камни и бетонные стены мы видим так же, как и ты — они твёрдые и безжизненные, они серые. игорь кивает. — солнце, которое нам светит каждый день, очень яркое и весёлое. на него нельзя долго смотреть, наши глаза всё-таки очень слабые по сравнению с таким светом, но солнце — из-за которого нам тепло и светло — жёлтое. жёлтый — цвет оптимизма, потому что солнце восходит каждый день, несмотря ни на что. зажмуривая глаза ещё сильнее, игорь чувствует тепло и точно знает, что на его коже сейчас — жёлтый. — а если вдруг обгоришь под солнцем, то почувствуешь красный. красный — цвет ожогов и жара, а ещё красным румянцем покрывается лицо, когда смущаешься, — самат делает короткую паузу, но тут же дополняет свои слова: — или, как вариант, представь, что ты обжёгся так сильно, что пришлось вызывать скорую. сирена тоже красного цвета, потому что она громкая и яркая, она привлекает внимание. игорь хмурится, потирая колено — словно и вправду обжёгся — и оно полыхает красным пламенем. — когда ударяешься, то на коже остаётся синяк. у тебя таких много, кстати, и несмотря на название, которое, как мне кажется, вообще необоснованное, синяки — фиолетовые. фиолетовый — цвет притуплённой боли, которую ты чувствуешь, когда давишь на гематому, — самат хочет прикоснуться к локтю игоря, на нём как раз есть синяк, но сдерживается, решив, что это вовсе не обязательно. — а ещё фиолетовый получается, когда смешиваешь синий и красный. и это очень интересно, потому что чувствуется он примерно так же: сочетание холодного спокойствия и яркой боли. он надавливает на локоть правой руки — аккурат туда, где самат хотел его коснуться — и чувствует лёгкий дискомфорт, ощущая на себе фиолетовый. — ну и напоследок, что ты знаешь наверняка и без меня: когда смотришь в темноту, совсем непроглядную, или закрываешь глаза, то видишь чёрный. чёрный — это пустота и минимализм, его ещё считают невероятно элегантным и богатым, но у меня он вызывает только тоску, страх и сплошной негатив. чёрными бывают дорогие платья и костюмы, чернила и надписи на панельных многоэтажках. хотя последние, в первую очередь, бессмысленные или депрессивные, а уже потом — чёрные. а здесь, в этой комнате, всё белое… — самат мгновенно замолкает, когда игорь внезапно распахивает глаза. его точёные черты лица отчего-то пугают, особенно когда он оглядывает комнату и постепенно опускает взгляд вниз. самат понимает, что не стоило напоминать ему об единственном надоевшем цвете, что окружает его не первый год. — извини, это, наверное, было лишнее… — роняет он, не решаясь добавить что-либо ещё.

***

— эй. игорь резко открывает глаза и вскакивает с места, едва не падая от потери равновесия. внезапный голос принадлежит такому же внезапному незнакомцу, каким-то образом просочившемуся в его серый сон. у незваного гостя нет лица — или, вернее, лицо у него размыто, как будто перекрытое цензурой — но игорь узнаёт его даже так, по силуэту. во-первых, эта мягкая интонация принадлежит самату. во-вторых, на нём спокойная коричневая толстовка и солнечно-жёлтая короткая куртка, что для игоря становится потрясением. а в-третьих, «самат» держит в руках небольшой букет краденых цветов — они тоже пестрят всевозможными оттенками. — красивые, правда? — спрашивает он, кивая на охапку ромашек, колокольчиков и сирени. — хочешь один? у игоря, слава богу, уже нет проблем с различением снов от реальности. он мотает головой и делает шаг назад — «самат» не приближается к нему. — ну же, — мягко настаивает он, — от цветов ещё никто не умирал. игорь хмурится, заглядывая в мутное лицо. фигура гостя искажает его сон, делает поле более узким и заставляет тревожиться — неужели все цветы унёс он? вся их красота дополняет лучистый образ самата, манит и гипнотизирует, но игоревы проблемы с доверием впервые приносят пользу. — ох, — вздыхает человек. — я, кажется, не слишком дружелюбно маскируюсь от тебя, — его лицо становится чётким и принимает правильные черты — от изогнутых бровей до чуть кривоватых зубов. игорь потирает локоть и чувствует сиреневую боль, которой во сне быть не должно. — примешь эту ромашку? самат протягивает нежный цветок с невесомым ароматом, а блики в его спокойных карих глазах дрожат, как в тех самых мультфильмах, которые показывали в детстве по телевизору. игорь колеблется, думает, почему это происходит и как можно отказаться от такого предложения. он в жизни не держал в руках настоящих, живых цветов, и уж тем более не принимал их от самата. в голове мешаются мысли, внутри настоящая бойня: одни мысли топят, душат и убивают другие, сердце неприятно сжимается, а перед глазами — самат в уютном плюшевом худи. игорь поднимает голову, сталкивается с деревянной безмятежностью в его взгляде и интерес возрастает раз в десять, в груди начинает покалывать. конечно, игорь хочет принять эту ромашку, а самат своей тёплой улыбкой перекрывает ему воздух, доводит волнение до пика. игорь вдыхает смешанный запах цветов, закрывает глаза и принимает из рук самата ромашку: ничего не происходит.

***

он проснётся укутанный белым одеялом и начнёт громко кашлять, пока не ворвётся в его комнату новый человек в белом халате — уже не самат. в приступе он вытянет из горла ромашку — серую и безжизненную, потому что самат никогда не объяснял, какого цвета кровь.

***

самат едет в ночи уже не первый час, ненавидит духоту в машине и пропускает мимо ушей текст аудиокниги, включённой чуть ли не на полную громкость. он уезжает — и уезжает подальше от своего единственного пациента. потому что сказать игорю до отчаяния смешное: «не влюбляйся в меня» — значит, по сути своей, не сказать ничего. игорь не знает, что такое «влюбиться» и узнать, увы, никогда не сможет. зато попробовать и испытать — даже не осознавая до конца — запросто. к чувствам доступ перекрыт темнотой, главенствующей в черепной коробке, и игорь этой темнотой охвачен, привязан к больничной койке — потому что эмоций никаких испытать не может. или, например, из-за того, что любой, к кому он подсознательно привяжется, для него — гроб и верная погибель. самат давит на педаль газа, потому что не хочет этой смерти. он не убийца, просто знает, что никогда игоря не полюбит и не станет его спасителем-принцем на белом коне. легче уехать, лишь бы не стать убийцей поневоле и не видеть, как игорь сам того не замечая становится от него зависимым. жаль, что игорю уже не избавиться от яркости цветов, которые он не смог отвергнуть во сне. возможно, уехав раньше, самат предотвратил бы этот смертельный и удушающий исход влюблённости, однако несмотря на цифры «05:13», отображённые на часах, уже слишком поздно.