Алфавит

Вопреки известному изречению «Лучше быть одному, чем в плохой компании», Джейми сейчас был готов связаться с кем угодно на абсолютно любых условиях. Серое утро сменяет не менее серый день, а потом наступает темная, холодная ночь: он уже несколько дней видит яркие сны, в которых открывает все окна в палате настежь и ночной мороз поглощает царящую в помещении пыльную духоту. Сколько дней он здесь находится — вопрос хороший. Хьюлетт смог упрятать от врачей лист бумаги, хранящийся при нем, скорее всего, с самого начала приезда. Он был весь измят, местами с потертой разметкой, и, среди прочих карандашных каракулей, листок пестрил разметками: день один, день два… постепенно прямые линии превращались в черт знает что; столько разных комбинаций можно придумать из одних только палочек! Тут и крестики, и квадратики, и какие-то послания, написанные с помощью рунообразного шифра — их значение еще предстояло разгадать. Время шло, но у Джейми в палате не было даже настенных часов, так что в какой-то момент он просто сдался и перестал следить за временем. Если бы не трещина в тазе, он бы сбежал. Если бы он был чуть сильнее и не позволил темноте овладеть им, то он, возможно, не оказался бы здесь. В одиночестве весьма полезно проводить терапевтические беседы с собой, но когда говорить особо не о чем — это становится пыткой. Но, раз Джейми уже здесь, то он наверняка согласился на госпитализацию сам, да и подсел на препараты гораздо раньше, чем их ему предложили. Временная прямая постепенно разрушается, но Хьюлетт будет цвести и сиять всем назло — только не отнимайте у него карандаш и бумагу.

***

Когда к нему подселяют соседа, внутри почти ничего не меняется — он все так же молчит, поедаемый пустотой, рисует бессмысленные скетчи. Он даже не поднимает на новичка глаз, и лишь немного волнуется, что однажды поговорить-таки придется. Спрессованный где-то глубоко внутри эмоциональный голод напоминал о себе — спустя час у него начались тремор и боль в желудке. Тогда он решил рассмотреть новичка. Это был парень комплекции чуть покрупнее его, со светлой стрижкой под ноль и большими, голубыми глазами. Джейми ненароком задумался, как ярко они могут сиять на солнце. На голове парня красовалась неуклюжая повязка — вряд ли она была наложена врачом, скорее всего это был аксессуар. Когда Хьюлетт впервые взглянул на него, он лежал на отведенной ему койке, через одну от койки Джейми, сложив руки на груди и бесцельно уставившись в потолок. «Добро пожаловать в тюрьму, дружище,» Джейми улыбнулся своим ядовитым мыслям. Этот парень выглядел так, будто совсем не понимал, где находится — таким спокойным и умиротворенным Джейми сам хотел бы стать, но, к сожалению, никогда не умел отвлекаться от реальности слишком долго. В первый день они так и не поговорили. На второй день Джейми впервые увидел, как парню приносят лекарства. Он отлично знал, для чего какая таблетка нужна: белая — для насыщения мозга кислородом, продолговатая — для снятия симптомов тревоги, желтая перед сном, большая круглая — для подавления галлюцинаций. Парню принесли белую и еще одну, красную, её Джейми видел в первый раз. Он сразу заметил, что вместе с соседом к нему заехал черный саквояж. В полдень новенький достал его из-под кровати и достал из него… гармонику. Так в палате впервые зазвучала музыка. Ну, или ее подобие. Джейми прилип к окну — он наслаждался последними теплыми осенними деньками. Солнце пригревало слабо, но ощутимо, а на высоких, разукрашенных всеми оттенками оранжевого и желтого деревьях мостились птицы. Хьюлетт слушал их и рисовал, не глядя на бумагу. Он пытался зарисовать звук. Гармоника соседа мешала ему достичь необходимого единения, вырывала и опускала на землю, и он неизбежно вспоминал, где и на каких условиях находится — а это далеко не самые вдохновляющие мысли. Он играл какую-то бессвязную околесицу. Просто набор противных звуков, от отчаянности которых почему-то сдавливает грудь. Так Джейми впервые за долгое время разозлился. — Ты можешь заткнуться? Парень вздрогнул и виновато потупил взгляд. Вот и познакомились. Джейми ощутил, как вместе с криком порушилась и неловкая стена молчания — новичок уже влез в его мир. — Я хочу нарисовать пение птиц, а ты мне мешаешь, — чувствуя себя не менее виноватым, Джейми посчитал необходимым объяснится перед ним. Карандаш уже не лежал в руке так же удобно, как раньше. Что-то поменялось, но он не мог определить, что именно. Пытаясь справиться с нарастающей тревогой — поскорее бы уже принесли чертовы лекарства — Джейми вернулся к рисованию. Совсем скоро лист бумаги был изрисован птицами вдоль и поперек. Он решил не обращать внимания на то, как парень в нескольких метрах от него начал имитировать пение птиц при помощи все той же надоедливой гармоники. Вечером Джейми получил свои лекарства, его сосед — в два раза больше. Удивительно, как медленно шло время — его было предостаточно, чтобы задружиться, а они успели только поругаться. Больница — это совсем другой мир, но сознание Хьюлетта отчаянно тянулось к обычному, привычному социуму, частью которого он однажды был. Пусть они оба хоть трижды поломанные и сбитые с толку — они все еще люди, которые должны общаться. Руководствуясь этими мыслями, он тихо спросил: — Как тебя зовут? Что-то в темноте зашуршало, а затем он услышал тихую, нежную мелодию. Судя по тембру это был какой-то духовой инструмент. Мелодия повторилась еще раз и затем стихла. Шуршание — он убрал инструмент и завернулся в одеяло. Что же. Хьюлетт изначально на многое не рассчитывал. — А я Джейми.

***

Четвертый день. Джейми начал отсчет на новом листке бумаги с тех самых пор, как у него появился сосед. И, что неудивительно, спектр его развлечений за последние четыре дня значительно расширился. Не знаешь, как подступиться — изучи: он стал тратить добрую половину суток на исследование поведения и привычек своего сожителя. Джейми было, что постигать, ведь действия испытуемого были непредсказуемы и разнообразны. Уже на четвертый день Хьюлетт сделал выводы: Хоть он и выглядит умалишенным, его мозг работает постоянно; Он не знает покоя и придумывает, чем себя занять, со скоростью гиперактивного ребенка; Возможна травма головы и нарушение речевой функции; Кажется, он общается через музыку. Последний вывод ему самому казался скорее конспирологической догадкой, чем правдой, но, учитывая все предыдущие выводы, возможно было что угодно. Ночью четвертого дня Джейми опять не выдержал и начал задавать вопросы. — Ты как попал сюда? Сам? Или заставили? В палате еще не погасили свет — горели ночники у постелей и за дверью в коридоре. Услышав вопрос, парень тут же потянулся к саквояжу. — Нет, подожди, лучше скажи мне… В руках голубоглазого зазвенел треугольник. Сначала тихо, затем звон становился все громче и громче, пока не стал таким громким, что у Джейми заколотилось сердце. В ушах поднялся страшный писк, дыхание сперло. Громкие звуки не совместимы с печальным состоянием нервной системы Хьюлетта, и об этом знали все, кроме новичка. — Прекрати! — закричал он, и парень сразу же остановился. Однако было уже поздно — медсестры оперативно прибежали на шум. Одна из них что-то злобно доказывала горе-музыканту, тыкала пальцем на инструмент, затем на сумку под кроватью, но все его внимание было направлено на соседскую койку, на искаженное агонией лицо и леденящий кожу свист, вылетающий изо рта с каждым новым рваным вздохом.

***

Шел шестой день. Он переехал в другую палату. Осень медленно догорала, дни стали серыми и однообразными, а Джейми все не мог справиться с желанием разгадать загадку той музыки, которую играет его (уже бывший) сосед. В связи с последними событиями Хьюлетту пришлось сменить препараты на более сильные, отчего сутки сократились вдвое, но это никак его не останавливало. Он продолжал конспектировать: Его фамилия — Албарн (смешно звучит); Он действительно общается через музыкальные инструменты (что случится, если их отобрать?); Инструменты после инцидента не забрали, значит, кто-то настоял на этом: значит, он здесь по чьему-то распоряжению; Мелодии короткие, прерываются. Потом снова начинаются, уже другие, чуть медленнее. Это предложения. Он точно разговаривает. Хьюлетт напрягался изо всех сил, чтобы вспомнить, чему его учили на уроках музыки. Он вспоминал октавы, интервалы — большие и малые, увеличенные и уменьшенные. Все это пригодилось, когда он начал собирать воедино картину алфавита. Гласные — к гласным, согласные — по октавам. Разрешение тритона — это возвращение на три буквы назад, как в шифре Цезаря. Длинные ноты — как в морзянке. Есть же, есть же еще порох в пороховицах! Он до ночи не спит, не чувствует ни голода, ни тревоги, вообще ничего. А ведь еще неделю назад он проклинал тонкие стены. С ним разговаривали его новые — давно забытые — соседи, но он делал вид, что не слышит их. Все его внимание было обращено на звуки, на их последовательность и интенсивность. Когда Албарн вдруг брался цитировать известные хиты, Джейми забывался и смеялся, пока окружающие с подозрением косились в его сторону. Тридцать три звука, тридцать три буквы. Все сходится. Когда все готовились ко сну, он не выпускал из рук свой блокнот. Джейми до последнего надеялся услышать знакомую, нежную мелодию, но получил что-то совершенно новое - короткое сообщение, повторившееся два раза, и еще одно длинное. Судорожно вспоминая, что услышал, Джейми принялся расшифровывать послание. Его сердце ушло в пятки. «Извини.» «Джейми нельзя тревожить.» «Извини.»

***

Уже на следующий день он вернулся в свою родную палату — все-таки перемещаться между палатами не противозаконно — и встретил Албарна возле окна. Он не изменился, только синяки под глазами потемнели. Хьюлетт пересекся с ним взглядом и не смог не улыбнуться; здесь, в больнице, время и вправду течет иначе, чем в обычном мире - один день может тянуться неделю, а неделя способна пролететь будто за пару часов. Конкретно сейчас Джейми ощущал себя так, словно не видел Албарна целый год. — Теперь ты знаешь, какие инструменты лучше не использовать, — улыбается он молчаливому музыканту и заезжает в палату. На его коленях — тетрадь с законченным алфавитом. Албарн с нескрываемым любопытством заглядывает в его записи, и, кажется, еще не совсем понимает, что происходит. — Я не злюсь, не бойся. И все будто возвращается на круги своя — они обедают вместе, потом Албарн садится рядом и тихо наблюдает, как Джейми что-то рисует. Он видит бессмысленные наброски — люди, предметы, ветки деревьев, — и абсолютно всё вызывает у него непомерный, видимый интерес. Его голубые глаза сияют, и Джейми гордится этим, любуется, чувствует, как внутри растекается что-то теплое. У всякого безумия есть своя логика — очевидно, Джейми подтвердил это на практике. С тем, во что они втянуты — заточение, зависимость от препаратов и помутненный рассудок, — резко контрастировал, возникший словно из ниоткуда, интерес к жизни. — Так как тебя зовут? — резкая перемена в поведении парня умиляет и поражает, но у Хьюлетта остались вопросы. Имя, трагическая история, выраженная жутким шумом треугольника, его увлечения, семья, вообще все что угодно. Албарн вооружается гармоникой, а Джейми — тетрадью. Он вздрагивает, услышав ту самую мелодию. Она звучит медленно, будто Албарн хочет, чтобы Джейми успел все перевести без лишней спешки. Хьюлетт складывает предложение и улыбается, глядя на результат. — «Дэймон. Очень приятно!» — гордо произносит он, и голубые глаза Дэймона сияют ярче солнца. Это был седьмой день.