Cet océan de passion

Сутана — предварительно бережно сложенная — отправилась на скамью у стены, рубаха аккуратно легла поверх. Стопку увенчали четки: черное на белом, белое на черном. Других цветов здесь не было, как, впрочем, и во всей Лаик. Возможно, приглашение Сильвестра стоило все же принять, подумал отец Герман, привычно сдерживая желчное недовольство. Видит Создатель, ему уже не раз предлагали покинуть Лаик, на что он до сих пор неизменно отвечал отказом. И всякий раз кардинал соглашался, покряхтев для виду. А в следующий визит предложение звучало вновь, и история повторялась. Но, пожалуй, сегодня, привычно соскребая острой бритвой едва отросшую за день щетину, Герман впервые размышлял об этом всерьез: можно было бы уехать и не возвращаться, несмотря на все незаконченные дела, ненайденный алтарь, недописанную историю фабианского братства… Забыть про несостоявшегося убийцу и про мимолетную зелень в его глазах. Забыть про едва не пострадавших унаров, про пристрастность и пьянство их ментора, про несчетные разы, когда ему приходилось вмешиваться в, казалось бы, не свое дело, чтобы не стало еще хуже. Уехать. Сыграть в большой игре Сильвестра ту роль, на которую тот уже давно прочил своего неприметного протеже. Да что угодно, лишь бы убраться отсюда, пока... Плеск воды в купальне ничуть не помогал заглушить непослушные мысли. Из тусклого старого зеркала в медной раме на Германа смотрело собственное лицо — раздражающее бледное пятно с поджатыми губами и остатками мыльной пены на подбородке. Пламя единственного в помещении факела дрожало и ходило ходуном из стороны в сторону, разбрасывая неровные тени, и, видно, из-за их причудливой пляски казалось, будто отражение подмигивает ему ехидным темным глазом. По голой спине побежали мурашки, и Герман невольно передернул плечами. Здесь, в Лаик, сквозняки гуляли с ночи до утра по всем помещениям, от коридоров до бывших келий — везде, кроме разве что душных и слишком жарко натопленных капитанских покоев — и он давно привык, приспособился и к этому. Впрочем, холод всегда был для Германа куда ближе и понятнее жара огня. Точно так же, как трезвая логика — понятнее всплесков эмоций, а сдержанность — чувственных удовольствий. А только все же он мерз. Герман не глядя отложил бритву и полотенце на скамью, коснулся щеки, проверяя гладкость кожи. Скулы неестественно горели, как от мороза или алкоголя, и самым отвратительным во всем этом было то, что причиной были отнюдь не алкоголь и не мороз. Он раздраженно отвернулся. Ничего, до Фабианова дня осталось не так долго, а потом — а что потом? Уйти с головой в политику, как сейчас — под воду в пустой купальне, задержать дыхание — и врать не только окружающим, но и самому себе заодно? Одна только мысль об этом вызывала отвращение ничуть не меньшее, чем… Герман вынырнул, отфыркался и задумался над сравнением. Чем воспоминания о Свине, которого он в очередной раз нашел в обеденном зале мертвецки пьяным и вынужден был сам наполовину вести, наполовину тащить едва соображающего капитана, пока тот шумно дышал перегаром у него над ухом, безуспешно пытаясь выговорить что-то заплетающимся языком? Да, пожалуй. Впрочем, еще большее отвращение вызывало собственное предательское тело, так некстати отозвавшееся на физическую близость другого человека. Тот факт, что этим другим человеком был Арамона, только усугублял проблему. Потому что, как бы Герман ни злился и сколько бы ни ненавидел сам себя, именно Арнольд Арамона, с этими его пунцовыми от вина губами и бесстыжим взглядом почти всегда лениво прижмуренных глаз, в которых все реже встречались проблески осмысленности, не давал отцу Герману покоя вот уже сколько месяцев подряд — и если бы только потому, что был отвратительным самодуром… Создатель, за что ему это. Некстати вспомнилось, как Арамона смотрел на него в день той игры. Капитан тогда так увлекся наблюдением за противостоянием унаров, что не только не обратил внимания на подозрительного слугу, но и не заметил даже того, как Герман принялся перезаряжать его же, Арамоны, пистолет — на всякий случай. Пригодилось. По крайней мере, хотя бы один из них успел среагировать вовремя, и, кажется, даже воспитанников Лаик не удивило, что этим кем-то оказался неприметный капеллан, а не их громогласный ментор… А вот Арамону все это явно застало врасплох: таким растерянным Герман его видел редко. Пьяным вусмерть — да, разъяренным — конечно, но почти испуганным?.. От того, с каким выражением лица капитан поднял на него глаза, Герману захотелось отвесить ему как минимум пару пощечин, чтобы привести его в чувство, а заодно заглушить собственный гнев. Но вокруг стояли унары, и пришлось ограничиться словами — командовать ему было не впервой. Страннее всего было то, что Арамона подчинился: трезвым он обычно не был на это способен. А тут — молча забрал бесцеремонно всунутый ему в руки пистолет, беспрекословно отослал унаров и сам зашагал к замку вместе с ними, поминутно оборачиваясь. Тогда все внимание Германа занимал убитый слуга — что-то в нем было не то, — но он следил за уходящими ради их же безопасности, пока не убедился, что они убрались с поля, и теперь с легкостью мог вспомнить эту смесь пришибленного потрясения с — с чем-то еще — в лице Арамоны. И то, как капитан пристально смотрел на него за ужином. Герман решительно встал, чтобы выбраться из купальни, и воспоминание оборвалось. Громко плеснула вода, по коже опять побежали мурашки — от холода или от чего другого? Перед мысленным взором все стояло лицо Арамоны, и пришлось накрепко стиснуть зубы, чтобы совладать с собой. Нет уж, Герман, ты всегда контролировал себя успешно — и продолжишь. Дотерпи уж до Фабианова дня, а там… Мысли замкнулись и потекли по кругу. Растереться полотенцем досуха, привычные движения, ничего лишнего. Методично одеться: рубаха, сутана. Алтарь, библиотека, унары, утренняя молитва. Подвязать четки к поясу. Самодурство Арамоны, сорванное занятие, кровь на песке, зелень в мертвых глазах слуги. Черный камень перстня. Растерянность Арамоны, вечное пьянство Арамоны, ошарашенно-виноватый взгляд Арамоны на поле, неприкрытая заинтересованность в том же взгляде чуть позже… Да сколько же можно, хотелось возопить Герману, я же тоже не железный, я же не выдержу, прекрати на меня так смотреть, Леворукий тебя забери!.. Но в купальне было пусто, и только его собственное черно-белое отражение насмешливо косилось на него из мутного зеркала.