дым табачный воздух выел

— она, знаешь, и правда любила искусство. я медленно перевел взгляд на тео — туманные глаза и приоткрытые влажные губы (выражение лица было истинно туповатое, что в другой ситуации вызвало бы у меня приступ истерического хохота) делали его похожим на умственно отсталого, но голос, хоть и бесконечно далекий, слышался каким-то даже слишком осмысленным для человека, напившегося просто v gavno. его дрожащая ладонь цеплялась за мое запястье, но я не знал, зачем именно он так отчаянно за него хватался — предположил было, что за сигаретой, сжатой в сухих пальцах, но он уж очень рьяно отказался от затяжки, слишком сильно мотал головой, и я с несвойственной себе легкостью отстал. иногда, в приступе совсем уж сильного алкогольного опьянения, тео прорывало на откровения и милые, в узких кругах называемые «пидорскими», высказывания. было странно, но я догадывался, что сам нажраться хоть в половину так же не успел, а вот он уже давно переступил и через свою, и через общепринятую нормы. обычно все было наоборот, но не знаю, от папаш ли нам это досталось — пить и любили, и не умели мы оба. — у нее такие амбиции были, — снова эхом донесся до меня ясный, практически трезвый голос, но взгляд оставался мутным и тупым, и я лишь лениво кивнул, соглашаясь абсолютно со всем, что он скажет — я слукавил, говоря, что никому и ни во что не верю, потому что тео я верил даже такому обдолбанному в хлам. — я уверен, не встреть она этого мудака, она бы стала великим человеком… но она встретила и была проклята в тот же день. и я тут как тут… — pizdets, — флегматично отозвался я, каким-то насквозь фальшивым жестом приподнимая уголки разбитых губ. тео вторил мне в плечо, совсем беспомощно всхлипывая; он произнес это с трудом, сильно глотая окончания, и впервые его ясный голос выдал в нем абсолютно нетрезвого человека — прозвучало как «писдэс». тео продолжал говорить: он бормотал что-то про докторскую степень, про какую-то птицу (теперь я уже не вспомню), плохую компанию. извинялся непойми за что и просил не заявлять на него в полицию — это было забавно, ведь из нас двоих меня за решетку упекут куда быстрее, чем его. он не затыкался ни на минуту, и его слова становились все бредовее и бредовее, но меня это не раздражало. словно музыка на фоне: я вслушивался краем уха, а сам выкуривал, наверно, третью сигарету подряд. ксандра брала на редкость хорошие — и в сравнение не идут с той дрянью, какой мне иногда приходится довольствоваться. я вновь взглянул на его туповатое лицо, против воли губы растянулись в насмешливой ухмылке. мне нравилось смотреть, как он дуреет от алкоголя, как хватается за мои запястья и, совершенно не стыдясь, обхватывает губами фильтр наполовину мной уже скуренной сигареты, как он морщит нос от дури, но сам же первый тянется ее попробовать. черты его лица были невзрачные, слегка смазливые, и выглядел он как типичный ботан — из тех, кого сажают на первые парты и зажимают у шкафчиков ребята покрупнее. несколько месяцев дружбы со мной — и он совсем перестал тянуть на свой возраст, стал щуплым, бледным, лохматым. «моя школа» — хохотнул бы я, но он даже так умудрялся быть моей противоположностью, и меня это до чертиков забавляло. не взгляни я ему в глаза повнимательнее тогда, я был бы из числа обманутых его сдержанной улыбкой и невинным взглядом из-под косматой челки. в нем невозможно было уличить ни одну из тех черт, которых он не скрывал лишь рядом со мной — должно быть, это был отпечаток его матери, наверняка в его жестах есть что-то от нее, иначе я не мог объяснить таких метаморфоз. он вроде должен гнусавым голосом бормотать правила грамматики из учебника по испанскому, вроде одевается в пидорские пиджаки и заученным движением поправляет очки, вроде типичный правильный мальчик, а глаза — глаза как у меня. и я от этого дурею так же, как он — от алкоголя. — ты такой болтливый, — смеюсь — все равно что лаю. разбитые губы щиплет, когда я касаюсь ими его виска, хотя целился-то вовсе не туда — я вновь слукавил, я пьян не меньше его. я просто v gavno. и он — тоже. смотрит на меня этим туповатым, мутным взглядом, сам тянется к тому, о чем, будучи трезвым, даже не подумает. я не помню, куда бросил бычок (может, даже не докурил), но моя рука тут же скользит под его измятую футболку и я отчетливо ощущаю, как сильно он похудел, как явственно проступают его ребра на бледной коже. он словно отражение меня — лохматый, обдолбанный в хлам, тощий и дурной от алкоголя. но, в отличие от меня, даже так он умудряется крутить всех вокруг пальца. я могу исцеловать его всего, накормить такой дрянью, что потом неделю галюны ловить будет, избить до синяков и научить самым грязным ругательствам — никто в нем не заподозрит всего этого дерьма. никто, потому что из тео эту его влитую прямо под кожу девственность ничем не выбьешь. потому что я — смертник, для которого уготован электрический стул, а его выпустят на десяток лет раньше положенного срока за хорошее поведение. и преступление мы совершим одно на двоих. — blyad', — я смеюсь — и он вторит мне, и ребра под моей ладонью двигаются, словно гармошка. он пытается повторить своим ясным голосом — и снова у него ничего не получается выговорить так же трезво, как до того, потому что у russkih matov к его невинности иммунитет ничуть не хуже, чем у меня. я и сам ходячий russkiy mat, паленая водка, сломанная кассета и do pizdi холодная зимняя ночь. — борис, — хрипит он, стараясь отдышаться, но его снова прорывает на истерику — и щуплый кулак слабо врезается мне в солнечное сплетение, когда я вместо ответа тыкаюсь носом куда-то в тощую шею. — blyad', как же это… как же оно… я ведь tebya… но он моргает ошалело — и забывает все, о чем говорил, давясь шумным вздохом. я и не переспрашиваю — нет в том никакого смысла, раз уж на то пошло. для меня нет. для него, — насквозь дурного, — так тем более. ведь иногда, в приступе совсем уж сильного алкогольного опьянения, тео прорывало на откровения и милые, в узких кругах называемые «пидорскими», высказывания.