martyr(s)

Listen, Jesus, I don't like what I see All I ask is that you listen to me And remember, I've been your right hand man all along У любой истории есть начало. Первые мысли и первые ощущения, врезающиеся в память навечно и определяющие всё. Первое мгновение. Первые шаги. Первые жесты. Первый взгляд подобен толчку. Чувство, когда ты прыгаешь высоко и далеко, но потом земля тянет тебя вниз – и внутри что-то обрывается, страшно и сладко. Первый день наполнен криками, вспышками, безумием. Он резко пахнет кровью, но теперь не кровью Кобы, трещит стеклом и рушится на ненавистную стерильность, разбивая на мелкие и очень острые осколки. Сам же Коба, растерзанный и сшитый десятки раз, чувствует себя целым как никогда, дотянувший-доживший до дня, когда может проложить дорогу разрушений дальше без боли, чем прежде – а потом они впервые встречаются взглядами. Глаза молодого шимпанзе зелёные, как у людей, и на этом сходство заканчивается: они слишком живые, они – не холодное бутылочное стекло, а словно глубокие омуты, дрожаще-переменчивая озёрная гладь (он мог видеть такую лишь во снах? где и когда последний раз видел он настоящий водоём?). Ему не нужно даже манить к себе: за ним, спокойно-властным, хочется идти. Помочь ему сломать всё, на что падает взгляд, всё, что причиняло обезьянам боль. Как же прекрасно, что цели их совпадают. Дальше, когда ломать оказывается нечего, приходится строить. Выживать, привыкать к ветру в шерсти и к луне над головой, учить и учиться; постоянно быть в толпе, вспоминая заново, что такое иметь дело с себе подобными. И даже это выходит по-другому, потому что мир резко стал слишком большим не только вокруг, но и в его собственной голове, и с каждым днём они всё дальше от глупых фокусов и притворства. Копья и ловцы, и лошади, и возведённая за весну деревня, и буквы на камне, и как много на самом деле они утащили у людей, стремясь создать своё собственное? Кобу разрывает надвое: всё гнилое и ненавистное – от людей, но всё новое, ясное и яркое – от людей же, и полумеры тут не помогут, миришься со всем или не принимаешь ничего. Впрочем – нет, никогда. Не от людей, но от Цезаря и более никого. С Цезаря началась свобода. С него началось доверие, с него началась сама жизнь, и бывали моменты, когда Кобе хотелось швырнуть весь мир к его ногам, потому что что такое был бы этот мир, если б не он, их вожак и наставник? Первые месяцы, когда люди вели на них жестокую охоту, многие готовы были отдать за него жизнь, и если бы им пришлось драться за это право, Коба бы победил; тогда он умел только убивать и умирать, но знал, что сделает это хорошо. Но он остался в живых, ибо Цезарь нуждался в нём живом, а вот люди погибли – и так было справедливо. Десять лет спустя Коба по-прежнему терпеть не может стены и потолки, на охоте бывает чаще, чем в своей пещере, и единственный глаз его теперь тоже зелёный – как у них всех. Хранить верность Цезарю так же естественно, как дышать, потому что нет других вариантов. Любить Цезаря так же естественно, как любить этот воздух для дыхания, потому что никто не оспаривает чью-то любовь к жизни. Но сладких моментов теперь куда больше, не все они связаны с их вождём, хотя те, что связаны, по-прежнему дороги и желанны. Когда после долгого спора Ракета вдруг склоняет голову и усмехается, признавая его правоту. Когда на охоте Сивый или Камень исполняют команды беспрекословно, становясь продолжением его тела, его рук, его оружия. Или когда молодняк заглядывает в рот, пристально следя за тем, как он проворачивает в огне копьё, разделывает лосиную тушу, тренируется в метании ловцов, от тех, что путает дичи ноги, до тех, что крушит ей кости. К нему обращаются с уважением и почти восторгом, и Коба вовек не откроет даже самому себе, что это признание – эта малая власть – нравятся ему. Когда у него просят помощи. Просят совета. Страннее, когда просят рассказы. "Что было с тобой до Перемены? У тебя столько шрамов, значит, ты бился со множеством врагов? Ты ведь победил их всех?" Нет. Глаз ему выжег своей горящей палкой предпоследний владелец, а потом его бесконечно долго разрезали, зашивали и разрезали заново во всех направлениях, и он даже не смог убить всех, кто за этим стоял. Теперь они, впрочем, должны быть мертвы, но это не то же самое, что лично разорвать своим мучителям горло, глядя, как мутнеют их глаза. Глядя, как вытекает из них багрово-алая жизнь, осознавая, что роли в бесконечном кошмаре наконец поменялись. Пожалуй, об этой разнице молодые должны знать. Понимать её. Коба ухмыляется криво – из-за шрамов – и рассказывает истории, в которых нет ничего кроме правды. Занятно, но после этих историй кошмары снятся ему реже. Такая жизнь ему нравится, и он не стал бы ничего менять... только вот позабыл, что решать не ему. But every word you say today Gets twisted 'round some other way And they'll hurt you if they think you've lied Кто-то же должен делать грязную работу. Хотя бы помнить грязное. Не прощать и ненавидеть, предупреждать, опасаться. Когда в их жизнь снова влезают люди, Коба этим и занимается, снова и снова напоминая Цезарю, что люди лгут, мучают и убивают, и за каждым таким абсолютно справедливым напоминанием бьётся: "Прикажи убить" "Прикажи пустить кровь" "Разве за десять лет я не заслужил такой малости, как совпадающие у нас с тобой желания?" Месть – понятие, которое Цезарю неоткуда было узнать, Кобе известно, что жизнь его с людьми была счастливее, чем у него, хотя слово "счастливее" не вяжется у него с образом человека ни на взмах. И когда Коба рискует заметить, что под "показать им силу" он имел в виду нечто радикальнее – если они ранили одного из нас, почему мы не ранили в ответ? – когда снова говорит о нападении, Цезарь отвечает ему не сразу, но когда отвечает, руки его спокойны, жесты тщательно обдуманы: "Они страдали достаточно, чтобы идти и добивать их всех. И для нас цена будет слишком высока." "Обезьяны страдали тоже!" – вскидывается Коба, не в силах хоть немного замедлить руки. – "Почему не давать им знать, каково это было?" Цезарь смотрит прямо на него, но будто сквозь, будто Коба – прозрачный лёд, скрывший и исказивший то, что действительно притягивает взгляд. Что-то далёкое и важное. "Может, люди теперь будут другими. Обезьяны забудут про людей, люди забудут про обезьян. Им больше не до цирков и лабораторий." "Люди не умеют забывать. Они гнилые насквозь, как дерево, источенное паразитами. Все до одного!" – в последнем жесте кулаки Кобы бьют друг о друга почти с болью. – "Обезьянам без людей совсем будет лучше!" "Рискнуть сотнями жизней ради шанса на месть тем, кто был не причём?" – Цезарь возражает резко, сверкнув глазами, и Коба злится на себя за то, что выбрал не те слова, обставил всё так, будто месть за прошлое для него важнее живого племени в настоящем. Ведь это не так? – "Ты можешь поставить безопасность обезьян выше своей ненависти?" "Для этого есть ты." И сам от своей дерзости пошатывается, понимая, кому и что сказал. Съёживается, ждёт вспышки гнева. Цезарь качает головой. Но без злости, мягко – касается руки, не приказывая – прося смотреть на слова. "Но где я был бы без тебя?" По позвоночнику мажет холодом – дыхание Кобы, сиплое и страшное, сбивается. Это ли он видит сейчас? Не забыл ли, не перепутал слова? Взаправду ли Цезарь говорит ему, что без него он... "Ты. Морис. Ракета. Вместе мы сумели добиться невероятного. Вместе," – повторяет Цезарь жест, а внутри Кобы что-то опадает. И не расцветает вновь, даже когда глаза вождя его блестят в такт движениям пальцев: "И мне не всё равно, что творится в твоём сердце." Но вновь он хмурится, отводя руки, из равного превращаясь в вожака: "Но мы не будем воевать с людьми сейчас. Если они всё поймут – не будем вовсе." Это последнее слово, и оно не будет оспорено, ибо сказал его вождь по праву. Но если от предыдущей фразы десять лет назад шерсть встала бы дыбом, а кровь обожгла вены и бросилась бы в лицо, то сейчас Коба не чувствует почти ничего. Морис, говорит. Ракета. О, как же он завидовал им когда-то – они-то были с ним с самого начала всех начал, и глаза их позеленели под его рукой, не от человеческих игл и трубок... Всё это больше не имеет значения. Уже на следующий день это больше не имеет значения. Потому что Коба был прав, потому что людям никогда не хватало слов, не подкреплённых насилием, и вот они нагло врываются в их лес за своими человеческими делами, а Цезарь спускает им это. И не понималось, и выть хотелось "что ты делаешь с нами, что делаешь со мной, они разрушат всё, тебя убьют, убьют, убьют" – потому что люди везде и всегда несут только хаос и боль. Коба и не осознавал, как устал от всей этой памяти. И только ли от неё? Так долго носить в себе это, так долго страшиться за драгоценную чужую жизнь, так долго бояться его смерти, не зная её срока, что лучше... ...лучше уж... ...самому?.. Коба замирает. Замирает дыхание. Замирает сердце. Фыркает зло и коротко и идёт на охоту, пуская оленью кровь так же яростно, как пустил бы человечью, да только никто не позволит. Что с того, что люди так похожи на них? Никто не давал им это право. Никто не давал им право издеваться над ними тогда и вмешиваться в их жизнь сейчас. Но не уходит, гонит его в ненавистный Город недодуманное, тёмное и опасное, которому нет названия, нет подходящих жестов. Нет по эту сторону жизни. ... – Цезарь любит людей больше, чем обезьян! Больше, чем своих сыновей! Сплёвывая кровь, потирая ушибленные рёбра, избитый и униженный, Коба бесконечно долго думает одну мысль: и где же он, чёрт возьми, не прав. Давно уже нужно было заметить, как трещит его идеальная жизнь, в которой важные ему существа разделяют его боль и ненависть к людям. Их собственный лидер предал их – предал его, Кобу. Люди снова ломают ему жизнь. Люди испортили Цезаря. Или – сделали это ещё прежде, когда позволили ему стать таким... (удивительным? невозможным?) ...стать не-Кобой. Не тем, кто видит, к чему всё идёт. Цезарь недостаточно страдал от рук людей, не так, как Коба, узнавший их натуру на собственной шкуре. А если знания пришли через страдания... "Ты должен был быть таким, каким я грезил о тебе! Ты должен был!" Идол не упал, даже не пошатнулся, он по-прежнему сияет для всех, только Кобу это сияние режет стеклом, а не греет; от сияния не скрыться иначе, кроме как затушить его, пока противоречия не располосовали его до мяса. Теперь остался один шанс сделать всё правильно, и уж его-то Коба не упустит, как упустил Цезаря. Убивать людей – сладкое чувство освобождения, лёгкость в голове и сердце. Убить обезьяну... наверное, это должно быть иным. Мир пахнет кровью, кровь на пальцах и в ветре, запутавшемся в гриве коня, и вот Коба вжимается в камень и тень, выжидая, когда на обрыве покажется фигура вождя, держит пушку так, будто она лежала в его руке всегда, удобно и привычно. В нём всегда было до мерзости много человеческого. В них обоих. Его третий человек, тот вечно воняющий дурной водой ублюдок, часто бормотал странные вещи. Дикие вещи, не имеющие никакой связи между собой. Люди всегда искали себе кумиров и перекладывали на них ответственность за свои поступки, люди называли табу те мерзости, что творили на постоянной основе, чтобы после каяться за них, делая вид, что сожалеют, что некто извне толкнул их на это. Коба не таков, он знает, что делает всё сам, это его выбор – с пушкой в руках оставить горстку людей в живых на время, чтобы потом их разорвали на части другие, а сейчас выстрелить в другую цель. И когда Цезарь подходит к краю, Коба глядит, глядит до рези в глазу, ибо больше глядеть не придётся. "Тебя запомнят все. Запомнят, как захочу я. Запомнят, как ты пал жертвой своего великодушия, доверившись порочным существам." Кажется, Коба вспоминает слово на неуклюжем человеческом. Кажется, он понимает слово. Палец ложится на спуск уверенно. "Я сделаю тебя мучеником. А потом освобожусь." Один удар сердца. И взгляды пересекаются – слишком поздно, чтобы успеть что-то в них прочитать, и, почти боясь успеть, почти успевая, Коба стреляет. Добивая недавний славный мир и швыряя себя и своё племя в новый, в котором им будет кого ненавидеть. Чтобы не за что было больше цепляться, чтобы можно было без угрызений совести впустить в голову огненное буйство и забыть обо всех совместных планах и надеждах. Чтобы наконец-то вернуться домой и разнести его в щебень и пыль, добить то, что не успел, убегая в новую жизнь с новой семьёй. Он позаботится о ней, разумеется, позаботится, но – есть цель важнее. Он понял это слишком давно. Что бы они ни делали, люди никогда не отпустят их. Если только не уничтожить их до последнего, чтоб некому было отпускать. И Коба верит в себя с тем же отчаянным, кружащим голову безумием, с каким некогда поверил в его мёртвого вождя. All your followers are blind Too much heaven on their minds It was beautiful, but now it's sour Первый взгляд подобен толчку. Первое чувство подобно падению. Равно как и последнее. ...Два года спустя Цезарь всё ещё не умеет ненавидеть людей и очень мало спит – мир ломается на долю каждый закат, а в каждой хрустнувшей ветке слышится взрыв. Шрам от пули, зашитый человеческой женщиной Элли, давно не зудит, зато зудит что-то в голове, та часть, ответственная за воспоминания, которую не вырежешь и не выбросишь. Война с людьми началась с одного выстрела, и выстрел этот сделал не человек. Только им неведомо, что стреляли даже не в человека. Предательство, нарушенное кредо, сломанный по обе стороны закон, взлелеянный годами мира. Отдавая приказы бить в ответ, отвоёвывая собственный лес, Цезарь расстаётся с надеждой обойтись малой кровью – и кажется ему, за каждым его жестом, за каждым его решением следит не только его народ. Тень Кобы словно уцепилась за его собственную, да так и осталась за спиной, отказавшись уходить. Немудрено – Кобы всегда было много в его жизни – первый, кого видишь, вырвавшись из токсичного забытья и откашливаясь от дыма; первый, кого видишь, проснувшись у тлеющего костра в поле; первый, кого видишь на фоне бледной зари, выйдя из хижины в новый день. Мир без Кобы, но с наследием Кобы – чужой ненавистью и презрением, испачканной порохом шерстью, догорающими хижинами, уплывающими по реке телами. И горестные мысли о том, что всё ещё можно было исправить. Заметить вовремя, как фигура за плечом наливается стылым холодом, удержать от шага за край, за которым только боль и смерть, и помешать утащить за собой десятки. Но жизнь не закончена; Цезарь не сдался двенадцать лет назад, не собирается сдаваться и теперь. Чтобы показать Корнелиусу мир без взрывов и крови, он пойдёт на многое, но никогда не позволит ненависти взять над ним верх – так он говорит себе. Бывший друг и названый брат оставил слишком отчётливую память о том, что тогда происходит с существом и теми, кто идут за ним. И продолжает её оживлять. У того, кто теперь приходит по ночам и дышит стужей, искорёженные смертью черты, но взгляд – насмешливо-понимающий – неизменен. Он станет мучеником и без твоего участия, Коба Предатель. И ни его имя, ни твоё не забудут никогда, и звучать им вместе долгие годы, только совершенно по-разному. Те, кто шли вперёд. Те, кто спасал, вызволял и, как все, совершал ошибки, расплачиваясь то крупицами себя, то чужими жизнями. Исполосованные шрамами тела и души, сомнения, ненависть и любовь, умение и неумение отпускать боль. Любой мир строится на костях – разница лишь в том, кто и кому их ломает.