В тихих водах омуты глубоки

«...Убежала... Мы хотели найти... А потом... волк... — сквозь рвущую его разум на части муку бессмысленно прошептал несчастный и дальше противиться агонии уже не смог».

        Некоторое время после окончания непростого объяснения с заезжим баронетом ведьмак еще провел в гостевом чертоге, вынужденно растолковывая подробности произошедшего разговора явившемуся назад баронетскому управщику, какой помимо прочего заведовал еще и финансами своего господина и в дальнейшем — в случае принятия заказа на чудовище — должен был вести денежные расчеты с нанятым мастером. Досельных сложностей с нетерпимой баронетской челядью уже более не возникло: проклятые сквернавцы, внявшие запоздалому господскому предостережению — малочувствительный Освальд нисколько ведь по-прежнему не понимал, чем было вызвано столь рассеянное и попустительское отношение сего порядочного дворянина к своим распоясавшимся от безнаказанности страдникам — уже более не решались задевать получившего «охранную грамоту» убийцу чудовищ и нынче лишь неприязненно бросали в его сторону лютые презрительные взоры. «Заметили, как змееглазый выродок на дочку их милости зенки свои уродские пялил?.. — шептались меж собою паскудные языки. — Еще и сынишку чужого, крестьянского, при себе таскает, беспутник богомерзкий!.. Вот то-то же. Говорю вам, разобраться со сволочью надобно. По-нашенски, по-мужицки — раз уж по господской воле закон ему оказался покамест не писан». На подобное нелюдимый мастер не обращал уже никоего внимания, за долгие годы полностью свыкшись с людским недоверием и враждебностью, и даже гнусный и незаслуженный ярлык любителя детей не был способен поколебать его бескрайнее безразличие к злым кривотолкам. Только лишь спустя четверть часа он наконец получил возможность окончить все несносные постылые беседы — погруженный в непростые думы да исполненный мрачной надсады: добавилось ведь ему сутолоки в немалой степени. Теперь помимо заботы об исцелении малахольного воспитанника да выискивания возможности раздобыть дитячью кровь, ведьмак был вынужден еще и заниматься расследованием сих бадражных слухов о якобы примеченном вблизи чудовище, в существовании которого у него имелось немало терзающих сомнений. Слишком много странностей существовало в этой малопонятной запутанной истории: необъяснимое исчезновение окаянной бестии, которая невесть каким образом сызнова объявилась в окрестностях постоялого двора аккурат в ночь пришествия в «Доброво» самого мрачного мастера вместе с мальчишкой; не поддающееся объяснению спасение от погибели безрассудного себемирова отпрыска, оставшегося нетронутым сей грозной паскудиной, какая втагода якобы сумела растерзать предыдущего взявшегося за ее уничтожение профессионального убийцу чудовищ; наконец, отсутствие в лесу видимых признаков присутствия поблизости такой крупной твари... Со всем этим омраченному нескончаемыми окаянствами судьбы мастеру теперь необходимо было разбираться...       Вышел ведьмак по итогу из набившей оскомину окаянной господской витальницы, через узкие сенцы выбравшись обратно на разукрашенное крыльцо узорного гостевого чертога, и остановившись под его навесом, оглядел придирчивым воззрением все оживленное многолюдное подворье: просторная территория двора, обнесенная надежной загородой, по-прежнему полнилась суетливым движением торопливых работников, какие покамест еще не успели подхватить пугающую весть о якобы объявившемся вблизи чудовище — однако же более всего внимание приметливого ведьмака привлекла к себе фигура стоявшего подле харчевни невысокого коренастого человека. Конечно же, не разглядеть его было невозможно: был то сам злосчастный стервец Родерик, проклятый содержатель постоялого двора, какой поныне в одиночестве терпеливо поджидал у входа в свою пустующую на заутрене корчму. В оголенных по локоть руках он держал закупоренный бутыль свежевыжатого яблочного сока со жмыхом. Едва только Освальд спустился вниз по ступеням, наблюдавший за гостевым чертогом корчмарь сразу же приметил его и одним движением руки бессловесно поманил к себе. Разумеется, так и вспыхнуло в ведьмачьем ожесточенном нутре обжигающее пламя нестерпимой неприязни в отношении этого странного человека со столь странной невероятной судьбой: вспомнилось ему в тот же миг, как совсем еще недавно застращанный до потери рассудка мальчишка рассказывал ему о вооруженном преследовании со стороны этого поганого шельмеца, который якобы ни много ни мало обнажил супротив беззаступного себемирова сынка имевшийся у него меч... По словам салажонка, прошлой ночью этот человек вел себя как истовый лиходей, в любом окаянном случае подвергнув бедного дитенка своими действиями угрозе ужасной безвременной кончины — ныне же он стоял среди своих владений и как ни в чем не бывало спокойно подзывал сварливого убийцу чудовищ к себе!.. Исполненный подозрений ведьмак, которому пришлось кардинально переменить свои планы за-ради поисков и вызволения из опасности натерпевшегося страха воспитанника, безусловно, и сам желал обсудить случившееся с проклятым стервецом, а потому, ненадолго задержавшись и премерзко покривившись, далее он уверенно двинулся наперерез снующим по надворью батракам прямо к нему. Отчаянно стремясь не отстать и не затеряться в толпе, за ушедшим вперед мастером побежал и суетливый Мирошек. Так и вострепетало от волнения и ужасти перед грядущей встречей с досельным преследователем мальчишкино боязливое сердечко, стук которого донесся до ведьмачьего тонкого слуха гораздо отчетливее, нежели чем обыденно, но неумолимый ведьмак лишь продолжил целеустремленное движение к шельмоватому корчемнику, намереваясь спросить с него за все... Подступил осклабившийся от грызущей его злобы убийца чудовищ к ожидавшему его приближения Родерику и молча остановился на расстоянии вытянутой длани — сзади, осторожно переставляя слабосильные ножки, к его ноге прижался и сам трясущийся себемиров сынок. Осмотрел их обоих содержатель подворья, внимательно водя зеницами по лицам ведьмака и его воспитанника — под многозначительным взором его бесцветных серых глаз сирый мальчишка как будто бы сжался еще сильнее и обреченнее — и далее, виновато и даже отчасти растерянно улыбнувшись, негромко повинился:       — Хорошо, что ты подошел, милсдарь. И не один, а с твоим огольцом, — и далее, перехватив свойский бутыль с заготовленным соком иначе, освободившейся десницей невольно дотронулся до затылка с аккуратно собранными в хвост волосами, ловко справляясь с одолевающим его неподдельным волнением. Пригладив и без того уложенные прямые пряди да опустив ненадолго глаза, осекшийся было Родерик со смятением в голосе проговорил: — Слушай... Прошлой ночью по моей вине произошло ужасное недоразумение с участием твоего воспитанника... — И Освальд, искривив отталкивающий лик еще того неприятнее, приблизился к нему практически вплотную, отчего прервавший свою повинную речь корчмарь только напряженно поджал в ожидании дальнейшего развития конфликта свои тонкие губы. Сам же разгневанный мастер, зажимая до хруста в бледных перстах кулаки, остервенело выплюнул:       — Эк ты ладно выразился. А я тебе, паскудине, за эдакое «недоразумение» уже брюхо намеревался вспороть, — и дальше злобно зашипел: — А ну рассказывай, стервец, зачем ты надысь в мое отсутствие мальчишку моего по всему надворью с мечом обнаженным гонял? — Только лишь обреченно выдохнул в ответ на оное требование напряженный корчмарь, затеявший на свою беду настолько непростой разговор. Перевел он свой настороженный взгляд на прятавшегося за спиною наставника всполошенного салажонка и, придирчиво рассмотрев его круглое личико, однова лишь сокрушенно покачал головой.       Не ведавший за время свойского безотрадного существования никоего душевного тепла ведьмак относился к тшедушному воспитаннику с извечной неиссякаемой строгостью: не нужна была ему особливая тяжкая причина для того, чтоб беспощадно заругать сопливца на чем только зижделся свет — за всяческую мало-мальскую провинность бранился он на ребятенка воистину безо всякой жалости, чистосердечно считая, что оказывает мальчишке подобной острасткой бесценную услугу. Только ведь в единой нескончаемой строгости воспитывали суровые учителя в свое время самого малолетнего Освальда, прививая ему оным действом столь жизненно необходимую для бродячего убийцы чудовищ несгибаемую жесткость характера и дисциплинированность — то же благо суровый мастер стремился передать уже и свойскому мягкосердечному послушнику, не без оснований опасаясь, что означенное благодушие и неумение постоять за себя в непростых ситуациях еще не раз сослужат себемирову отпрыску самую что ни есть подлую службу... Но конечно, после того, как мальчишка едва не погиб и надолго слег с приобретенной раной да малокровием, осмысленно прочувствовавший страх навсегда потерять его душонку ведьмак начал относиться к натерпевшемуся мучений не по годам воспитаннику несколько мягче, подчас испытывая странное и доселе неизведанное душевное умиротворение от коротких эпизодов хладнодушной заботы о разнесчастном пасынке: собирая на заболоченной полянке рассыпавшиеся разноцветными бусинами сладкие ягодки, до крайности суровый мастер часто с неким щемящим ублаготворением представлял, как вскорости пересыплет отдельную горсточку оной услады в мальчишечью маленькую ладошку, после чего сам ребятенок лучезарно улыбнется, негромко пролепетав свое смущенное «спасибо» — и на очерствелой ведьмачьей душе становилось как будто бы чуточку теплее и отраднее; а иной раз, наблюдая поздней ночью за плясавшими на дитячьем личике отблесками тусклого походного огонька и примечая между делом то, как озябше подергивает салажонок во сне своими костлявыми плечиками, чувствовал он и неодолимое побуждение незаметно поправить свой укрывавший мальчонку истершийся плащ, беззвучно натянув его воспитаннику до шеи... Утомленный ребятенок никогда не просыпался от такого, ибо ведьмак умел действовать действительно незаметно, однако же во сне сладко потягивался и даже порой безмятежно расслаблялся. И чувствовал извечно угрюмый бродяга на том невиданный прилив спокойствия да безмятежности, словно бы вершилось в тот момент нечто невыразимо правильное и предначертанное загодя... Привык ведь он уже к воспитаннику, и даже раздражать его тот стал гораздо меньше, чем доселе. В остальном же оставался он со взятым под опеку дитенком в наивысшей мере строгим и даже придирчивым, николиже ее давая изнеженному Мирко даже толики спуску. Однако же и на угрозы для безрассудного сопливца реагировал в высшей мере серьезно и жестко: коли уж некий сквернавец осмеливался набраться дерзости и напрямую выступить с неиллюзорной угрозой салажонку — угрозой всамделишной, а не простым бесплодным поруганием — отгонял того мастер нередко мечом... И вот сейчас они оба с мальчонкой стояли перед странным подозрительным человеком, какому Освальд не доверял ни на гран — и этот штукарь, приторно любезный корчемник, доселе учинивший над мальчишкой невиданное измывательство и злодейство, нынче пытался невозмутимо оправдаться...       — Так и знал, что этим все обернется! — удрученно прокомментировал паршивый шельмец свое незавидное положение, вновь ненадолго устремляя воззрение на салажонка и лишь затем переводя его уже и на безмолвно ожидавшего разъяснений убийцу чудовищ. — Я знаю, что это выглядит самым скверным образом, милсдарь... О боги, я даже всецело понимаю твой гнев. Потому я и подозвал тебя сюда — чтобы объясниться и извиниться. Дело в том... — на малое время взор вдумчивых очей Родерика скользнул куда-то вниз, пробежавшись по мыскам стоптанных башмаков, и затем он сызнова посмотрел в непримиримые ведьмачьи зеницы — на сей раз уже совершенно уверенно, словно бы в его шельмоватом разуме наконец в полной мере сложилось и оформилось понимание того, что стоит озвучить. — Твой оголец уже наверняка тебе все рассказал, потому, полагаю, нет смысла описывать разыгравшуюся ночную сцену повторно, — и недолготно улыбнувшись смятенному мальчишке, какой от его мимолетного взгляда в страхе запрятался за спину наставнику, охотно повинился перед ведьмаком: — Мне это не делает чести, милсдарь, но чтобы ты не усомнился в моей нынешней искренности, я — так и быть — раскрою тебе свою подноготную до конца. Дело в том, что я... приторговываю здесь не только обычной сивухой и бражкой, какие можно сыскать на любом постоялом дворе всего бескрайнего Севера. Видишь ли, места здесь отдаленные, до приграничья рукой подать можно — и постояльцы, как следствие, прибывают сюда довольно утомленными: иногда им бывает необходимо передохнуть и расслабиться перед дальнейшей тернистой дорогой — кому-то я предлагаю молодую прекрасницу, какая с радостью согреет притомившемуся путнику постель холодной ночью... а кому-то и другую усладу, что способна отвести все накопленные в пути печали и невзгоды стороной. Иными словами, милсдарь, я приторговываю здесь фисштехом. Не удивляйся, что я не предложил тебе его прошлым вечером: за долгие годы, проведенные в наемничьей среде, я наметал свой глаз уже достаточно для того, чтоб с первого взгляда определить человека, которому такой вид досуга понравится — ты, конечно же, к такой когорте не принадлежишь. — Ублаготворенно улыбнувшись оставшемуся совершенно нетронутым мастеру и так и не дождавшись от него никоей преждевременной реакции — Освальд желал выслушать корчмаревы речи до конца, прежде чем выносить свои обвинительные суждения — виновато склонивший голову Родерик продолжил: — Как ты понимаешь, подобные... алхимические субстанции имеются в наличии не в каждом заезжем обозе, а потому, когда речь заходит о приобретении этого товара, я вынужден находить нестандартные пути снабжения, обращаясь подчас к сомнительным и неблагонадежным личностям — именно с одним из таких торгашей я и должен был встретиться под покровом прошлой ночи в глубине лесной чащи вместе с одним моим батраком... Однако же, как ты понимаешь, я даже не успел покинуть подворье, потому как наткнулся в темноте на твоего огольца и знатно при этом перепугался... Настолько перепугался, что просто никуда не пошел, — и сызнова переведя извиняющийся беззлобный взгляд на мальчишку, довершил пояснение: — Только вот я уже значительно позже понял, что это был он: когда утром не нашел на подворье ни его, ни тебя... Тогда же, прошлой ночью, я даже толком рассмотреть его не сумел, решив для себя, что на территорию моих владений из лесу вновь забежал мелкий гуль иль еще какая-нибудь убивающая животину нечисть... Вот я, значит, эту предполагаемую мелкую тварь с мечом наперевес гонять и пытался, хотя поджилки у меня тряслись не меньше, чем у твоего огольца. — Улыбнулся он незлобиво — весьма странным образом, ибо растянулись в означенной улыбке исключительно лишь его уста — и обратился уже и к самому забившемуся за ведьмачью спину ребятенку: — Представляешь? Я принял тебя за гуля. Прости меня, сорванец. Представляю, как ты перепугался... А посему... чтобы ты меня более не боялся и хоть немного порадовался после всех пережитых страхов, держи в подарок бутыль сока. Это алый анис, красные такие яблоки. Ну? Бери, не стесняйся. Это тебе, оголец, — и не прекращая улыбаться, протянул робкому Мирко означенный бутыль.       Помялся уязвленный салажонок, не решаясь выступить из укрытия — больно уж, как видно, напугал его прошлой ночью подколодный подонок — однако же помалу сдвинулся в сторону, стало быть, испытывая закономерное для малолетнего возраста малодушное побуждение взять предложенное яство. Тем не менее, его ожидаемо опередил ведьмак, злонравно ударив по корчмаревой протянутой деснице, какая ныне в подтверждение озвученных извинений и благих намерений призывно подавала неуверенному мальчишке бутыль яблочного сока — едва не выронил стервец Родерик от такого зложелательского действа свою стеклянку, лишь впритрудь удержав ее горлышко в захвате... Сам же Освальд, выслушав его уветливые речи до конца, пустился в дальнейшие обвинения:       — Ты спутал гуля с людским ребятенком? — брюзгливо выплюнул он, пронзая паршивого сквернавца озлобленным взглядом. — Али выпивши был? — Но корчмарь, по-видимому, посчитавший высказанные извинения вполне исчерпывающими и достаточными, на сей раз уже более не стал оправдываться или идти на попятную, заместо этого без сомнений парировав словом:       — Да, милсдарь ведьмак, представь себе, спутал. Я не изучал бестиарии под руководством наставников ведьмачьей твердыни. Да и зрением обладаю самым что ни есть обычным, человеческим, так что силуэт в темноте могу рассмотреть и неправильно. Поверь мне, если бы я сразу сообразил среди ночи, что этой тенью на подворье был твой оголец... я непременно в тот же миг сообщил бы тебе о случившемся. Да я вообще не бросился бы за ним в погоню с оружием!.. Но увы, я понял свою ошибку слишком поздно. — Однако же его уверенные речи неожиданно оказались прерваны робким вмешательством самого себемирова сынка, который после действий мастера оказался избавлен от наваждения — потянул мальчишка своей ручонкой край плаща наставника, привлекая к себе ненадолго внимание, и затем, невесть отколе набравшись смелости, тихонько возразил:       — Он говорит неправду, Освальджик... — скосил ведьмак свои недобрые зеницы на обратившегося за его вниманием дитенка, и себемиров сынок, взволнованно хлопая длинными ресницами, сбивчиво и торопливо пролепетал: — Он меня за рубашку схватить попытался, когда я пролезал через расщелину в загороде... Вот так вот пальцами зацепить хотел... И у него почти получилось!.. Я вырвался в последний момент!.. Он точно понял, что я не гуль. Потому что это всем известно, что гули не носят одежду... — Покривил ведьмак свои дряблые уста, рассматривая его исполненное чаяниями круглое личико, а сам и призадумался: уже в который раз вобыден совершенно пустоголовый мальчишка в некоторой степени удивлял его своей способностью неожиданно приходить к удивительным и не лишенным логического смысла выводам... Ведь он связал без посторонней помощи тот факт, что проклятый лиходей ухватил его за нательную тряпицу, с тем, что после этого он уже николиже не мог продолжить принимать его за мелкую неразумную тварь! Возможно, в этом умозаключении не было ничего сложного, но от бестолкового крестьянского вахлака мастер не ждал даже этого. Подвергать слова несчастного воспитанника сомнениям, в особенности, после того, как подлый стервец самолично подтвердил свои окаянства, сделавший выводы Освальд уже более не намеревался, а потому в оный раз отнесся к озвученному салажонком со всей возможной серьезностью. Конечно же, Мирко ему не лгал — эти голубые глазенки смотрели слишком уж простодушно и наивно, отчаянно ожидая от наставника заступничества — и это могло означать только одно: лгал проклятый Родерик. Лгал хотя бы даже в том, что не сказал ведьмаку о случившемся сразу, намеренно подвергнув беззащитного убежавшего сопливца смертельной опасности... Быть может, даже злонравно надеясь, что потерявшийся в глуши дитенок не переживет жестокую ночь... Перевел ведьмак исполненные гнева очи обратно на паскудное лицо содержателя подворья, буквально пронзая его режущим безмилостным взглядом, да так и оскалился остервенело — сам же Родерик, от слов ребятенка как будто бы даже растерявшийся на краткое мгновение, засим без колебаний озвучил:       — Что? Нет. Ты нечто напутал, малец. Ты испугался, я понимаю, и оттого мог понять свои ощущения превратно: я даже не касался тебя прошлой ночью. Ты, должно быть, зацепился рубахой за доски — вот тебе и показалось, что это были мои пальцы...       — Мне не показалось... Я уже не маленький... И не глупый! — почувствовавший заступничество мастера мальчишка преодолел свою обыденную дитячью робость в его присутствии, осмелившись даже несмело возразить досельному преследователю... но затем для надежности все же вновь заступил за спину наставнику. Освальд крайне редко видел нерадивого воспитанника настолько целеустремленным и уверенным в свойской правоте, и оная невыразимо редко проглядывавшая черта себемирова слабовольного сынка в немалой степени ему импонировала, давая основание полагать, что сопливец все же не был безнадежен.       Снисходительно покачавший головой корчмарь собрался и дальше возражать уличившему его в низменной облыжи мальчишке, но не желавший тратить время на порожнее словоблудие мастер, которому уже поистине очертенел сей непредсказуемый стервец, далее резко схватил его цепкой шуйцей за ворот покосницы, привлекая к себе и одновременно с тем поднося к мгновенно напрягшемуся лику сквернавца костлявые персты второй незанятой руки. Впрочем, вопреки ожиданиям, Родерик даже не отшатнулся от него, лишь заметно нахмурившись да бесстрашно поглядев ведьмаку в его недобрые очи — нужно было отдать ему должное: несмотря на опасную близость взбелененного вусмерть убийцы чудовищ, проклятый мерзавец в полной мере сохранил внешнюю выдержку и спокойствие. Сам же ведьмак, угрожающе склонившись к нему, разъяренно и грозно прошипел:       — Мне неведомо, какую именно паскудную игру ты затеял, стервятина ты хитроумная, и что тебе может быть нужно... Но я отныне глаз с тебя не спущу. И я тебя предупреждаю в единственный раз: ежели по твоей вине с головы моего мальчишки упадет хотя бы один-одинешенький волос... — и сделав многозначительную короткую паузу да сильнее стиснув холодные персты на зажатом полотнище рубахи сквернавца, на том с непререкаемой серьезность довершил металлически режущим тоном: — Я тебя просто убью. — Это была страшная угроза, какой стращавый мастер никогда не бросался всуе, ибо бессмысленным пролитием людской крови действительно николиже не занимался, небезосновательно считая это той чертой, за которой уже неизменно начинается и собственное бесповоротное нравственное разложение. Большинство вопречников в свою очередь также считали ее крайне серьезным угрожающим предупреждением и реагировали на нее соответственно... Однако же оставшийся совершенно бесстрастным Родерик и к оному упреждению отнесся с удивительной выдержкой и спокойствием: даже не содрогнулся он ни на мгновение, услышав обозленное стращание, даже не попробовал неким образом отстраниться, либо оттолкнуть от себя перешедшего все границы склочного постояльца... Посмотрел он вперед внимательно, спокойно блуждая сосредоточенным и вдумчивым воззрением по разбитому хворью отталкивающему обличью мастера, и затем недрогнувшим голосом выдержанно вопросил:       — ...А тебе не кажется, что это уже слишком, милсдарь? — и закономерно не дождавшись от перекошенного от яризны Освальда ни единого встречного слова, как ни в чем не бывало продолжил: — Я принял тебя с распростертыми объятиями — со всем возможным радушием к уставшему путнику; вступился за твое благополучие перед притеснявшими тебя скандалистами; в знак доверия не стал скрывать от тебя подробности своего не самого отрадного прошлого; и даже сейчас сам первый подошел к тебе с намерениями уладить произошедшее ночью недоразумение. И после этого ты угрожаешь мне тем, что убьешь меня?.. — помолчал он некоторое время, безуспешно пытаясь дождаться реакции удерживавшего его за ворот остервененного ведьмака, и затем многозначительно проговорил: — Это уже не первый раз, когда ты позволяешь себе произносить угрозы или оскорбления в мой адрес, притом что обитаешь на моем постоялом двору всего лишь с прошедшего вечера... Учти, милсдарь: я могу и изменить свое отношение к тебе, попросту выгнав тебя с подворья... Пока что я еще терплю... но помяни мое слово, никакое терпение не безгранично. — И Освальд только лишь брюзгливо процедил сквозь зубы:       — Я предупреждать тебя больше не буду: сунешься к мальчишке — убью, — и наконец отпустив паршивого штукаря, небрежно оттолкнул его от себя прочь, сразу же развернувшись и целеустремленным быстрым шагом направившись в конюшню. Поспешил за ним как можно скорее и себемиров сынок, который, безусловно, опасался оставаться рядом с преследовавшим его лиходеем, даже несмотря на леденящее кровь предупреждение мастера. Один остался стоять подле крыльца своей харчевни Родерик, безмолвный, замерший и на деле весьма уязвленный суровым стращанием — и удаляющийся Освальд еще долго не слышал с его стороны ни единого шороха, ознаменовавшего бы малое движение...       В другой ситуации после всего, что уже успело произойти на завалящем подворье, предусмотрительный ведьмак, конечно же, ни в коем случае не стал бы задерживаться в этом непредсказуемом окаянном месте: слишком уж сильно не доверял он окружавшим его со всех сторон сквернавцам... Однако сейчас он все же осознавал постылую необходимость задержаться в окрестностях «Доброва» еще на некоторое время: здесь ему в коем-то веке неожиданно подвернулся действительно нетривиальный заказ, какой сулил возможность заработать неплохую выгоду в преддверии наступающего холодного сезона — Освальд пока что лишь в самых общих чертах представлял себе описанную корчмарем поганую бестию и даже не был вдокон уверен в ее истовом существовании, но все же, прикинув в своем разумении возможные варианты ее видовой принадлежности, смекнул, что, выполнив такую работу, он сможет кормить в достаточной мере и себя, и мальчишку в течении всей окаянной зимы и даже следующей за ней распутицы! За истребление крупной твари можно было, в принципе, запросить и триста, и четыреста дукатов — почти как за снятие поганого проклятья — и поднаторевший в определении платежеспособности заказчика ведьмак также в коем-то веке не сомневался, что за эту работу с ним расплатятся по совести. Представители знати всегда были значительно более щепетильны в расчетах, чем оголодавшие измученные кметы или тем более шельмоватые прижимистые купцы, из которых вобыден приходилось силой вытряхивать воистину кажинный оговоренный медяк... Именно за подобные непростые в исполнении заказы представители цеха истребителей чудовищ обычно и соперничали между собой, ибо одна такая выполненная сложная работа при должной бережливости подчас могла кормить ведьмака едва ли не в течение нескольких месяцев... В последние годы — не в пример даже тому, что Освальд помнил из своих первых лет на Пути — настолько выгодные заказы превратились в небывалую редкость, ибо чудовищ ведьмаки за несколько столетий существования своего цеха успели перебить уже порядком: приходилось ему по большей части перебиваться относительно несложной и однообразной работой, навроде истребления утопцев или изгнания блуждающих призраков на деревенских захудалых погостах — благо, оная мелкая погань не переводилась, знамо дело, никогда… Потому сейчас упустить возможность выполнить такую непростую и сулящую немалую выгоду работу представлялось по меньшей мере неразумным. Сложных заказов, предполагавших именно продолжительный бой со значительно превосходящей по силе, скорости или размеру паскудиной, окромя истории с оживленной некромантом мертвячкой, Освальду не попадалось с прошлого сезона — да этот сезон стараниями окаянного мальчишки он вообще пропустил, проведя его в занятиях невесть какой бессмысленной дрянью! — а потому сейчас он чувствовал, что малость вышел из формы, и оттого нуждался в дополнительной заблаговременной подготовке перед схваткой с настолько крупным и опасным чудовищем... Но в то же время был он и достаточно молод: для обычного человека четыре прожитых десятка лет знаменовали уже начало заката существования, для ведьмака же — это напротив, были лучшие годы, пик умственного и физического развития организма, когда к силе, выносливости и гибкости ловкого тела добавлялся уже и немалый накопленный профессиональный опыт, равно как и некоторое понимание устройства оного бренного мира. В любом случае подойти к вопросу взятия заказа необходимо было в наивысшей мере ответственно и взвешенно, ибо отныне суровый мастер был в ответе не только за свойскую жизнь, но и за душонку слабосильного мальчонки, какой без его хладнодушной опеки безусловно пропал бы бесповоротно... Выходя против такого чудовища, ведьмак должен был все продумать и изучить загодя, навязав клятой паскуде сражение исключительно на свойских условиях. В идеале же — не довести дело до изнурительной схватки вообще, действуя хитростью и обманом, ибо даже пройденные в малолетстве ведьмачьи мутации не давали той степени силы и выносливости, какой по умолчанию обладал чудовищный род.       И все же то была не основная причина, по которой безмилостный мастер намеревался задержаться на проклятом подворье: исходя из озвученного требования зелейницы перед ним нынче стояла непростая установка — ради исцеления воспитанника, над которым нависла угроза до скончания своих дней остаться скованным в движениях, он должен был раздобыть пару капель младой дитячьей крови, и подходящий неразумный дитенок как раз на удачу сыскался в округе... Малолетняя доченька баронета, который между делом отнесся к безродному выродку-ведьмаку весьма великодушно и снисходительно для дворянина его положения... Должен был вероломный Освальджик теперь неким образом улучить мгновение и подобраться к девоньке незамеченным — и не имея права на ошибку, здесь он также сперва был обязан продумать свои действа до мельчайших деталей. Впрочем, существовало в случае с баронетовой дочкой и нечто такое, что предположительно могло сыграть коварному мастеру на руку: несмотря на милое обличье, девонька была очевидно больна, что явственно было заметно по ее вельми престранному отстраненному поведению и бадражному интересу к неодушевленному станку — и что немаловажно, хворь ее представала определенно, душевной. Присутствовавших в витальнице одухотворенных людей, включая неприглядного убийцу чудовищ, сия болезная отроковица попросту проигнорировала, даже не взглянув ни единому из них в глаза и предпочтя заместо этого совершенно безыскусную обыденную вещь — и это давало шанс, что суровый мастер все же сумеет позаимствовать из ее белой рученьки пару капелек крови, сохранив произошедшее в тайне: не умела ведь хворая девонька судя по всему изъясняться с окружающими, а стало быть, и поведать им о действиях мастера никак не смогла бы. Конечно же, Освальд не был злонравным лиходеем, чтобы настолько бессердечно измываться над беззащитным дитенком: он намеревался все проделать, наложив загодя на отроковицу Аксий, дабы свести ее страх и понимание происходящего до ничтожного предела — и все одно такая неспособность изъясняться словами была ему исключительно на руку. Но как же можно было подобраться к девоньке незамеченным? В таком уветливом возрасте подле дитенка извечно крутится мать или прислужница — в оном случае, крутонравная господская жена, явно страждущая от недуга женской истерии и сразу же успевшая по наитию разглядеть недобрый интерес убийцы чудовищ к своей ненаглядной наследнице... А еще неусыпно следующая по пятам кормилица и, возможно, прочая бабья дворня. Как же быть? Попытаться незаметно прокрасться к отроковице под покровом опустившейся на округу ночной темноты? Однако как потом отступать в случае провала злонравного замысла? Опасно ведь соваться непрошенным визитером в гостевой чертог: уже и без того ведь допустил ведьмак оплошность, выдав свою заинтересованность девонькой и без того пылавшим к нему ненавистью баронетским страдникам — не простят ему окаянства, ежели поймают на подходе к отроковице. Попробовать воспользоваться девичьим безразличием к людским душам? Или — раз уж, по словам сучьего сына Родерика, любящий отец привез свою хворую дочь в сей отдаленный край за вспоможением все той же прекрасной знахарки Фелиции — постараться перехватить ее как-нибудь в лесу на пути к зелейнице?.. Но окаянный баронет запретил всем покидать подворье до тех пор, покамест мастер не избавит округу от чудовища... Вариантов дальнейших действий было немало — но все они были не лишены подстерегающих недостатков. И от всех этих множественных неразрешенных вопросов ведьмак чувстствовал лютое негодование да свербящую в нутре колкую злость. Ох, и добавил ему хлопот себемиров сынок!.. Ох, добавил!..       С этими тяжелыми размышлениями мрачный мастер и вернулся вместе с воспитанником обратно к оставленной в конюшне поклаже. Едва только завидев его грозный силуэт в распахнутых дверях, успевший на заутрене получить от хозяина наказание малолетний паскудник Яцек, доселе уныло ворочавший вилами сено в кормушке, здесь тотчас же перепуганно прижался к стене, побледнев и на глазах сойдя с лица. Ведьмак, тем не менее, уже более не обратил на него никоего внимания, в пасмурной задумчивости вернувшись к свойским брошенным вещам. Опустился он на корти напротив выложенного рядом с денником скудельного имущества — показалось погруженному в задумчивость мастеру, что словно бы недоставало чего-то достаточно важного в оной поклаже, однако же тратить время и разбираться в данном видении, учитывая огромное множество прочих неразрешенных переплетов, в этот раз он не стал — и немного помедлив, принялся доставать из седельной сумки нехитрые дорожные харчи: черствый хлеб да тоненькие ломти вяленой свиной вырезки. В харчевне всегда можно было прикупить свежие яства, однако же обращаться за этим к окаянному стервецу Родерику после всего произошедшего он по многим вразумительным причинам не желал — гораздо разумнее было оскоромиться за загородой в покое, подальше от множества настороженных глаз. Вручил эдак Освальд подступившему сбоку Мирошку отобранные из поклажи припасы, а сам принялся молчаливо переливать питьевую воду из баклажки в свойскую наполовину опорожненную флягу: на одной из стежек на пути к подворью разыскал он загодя по тихому пригожему журчанию крохотный затерянный средь каменьев ручей — и из сего источника наполнил все имевшиеся в поклаже бутыли, разжившись потребным объемом воды. Поднялся он после этого, так и не озвучив ни единого слова, и поворотился к переминавшемуся на месте воспитаннику, маленько покривив свои уста и задумчиво посмотрев на его усеянное задорными веснушками ясное личико — смутился заметно мальчишка, сперва припрятав от взыскательного взора наставника свои голубые глазенки, а ведьмак и призадумался, что же было теперь делать с самим салажонком? Оставлять его в одиночестве на проклятом подворье — в окружении исполненных ненависти баронетских челядников да в угрожающей близости от замыслившего нечто непостижимое корчмаря — представлялось крайне опасным безрассудством, ибо в случае беды беззаступный и несмышленный дитенок точно не смог бы защититься от гнусных замыслов вопречников... Однако же и брать его с собой в лесную глушь тоже было не слишком с руки: ведьмак намеревался осмотреть окрестности «Доброва» на предмет наличия оставленных чудовищем следов — всего того, что могло бы указать на видовую принадлежность треклятой твари, ежели, конечно, оная вообще существовала наяву, а не являлась плодом разыгравшгося людского воображения — и мальчишка при таком раскладе только путался бы у него под ногами... И все же второе представлялось предусмотрительному мастеру лучшим решением: приближаться к неизвестному чудовищу да еще и в присутствии неразумного вскормленника он все одно ни при каких условиях ныне не намеревался, но так по крайней мере у него оставалась возможность держать мальчишку при себе. «Пойдем, сопливец, — шепеляво обратился ведьмак к всполошенному воспитаннику, вспомнив мальчишкино давешнее беспокойство о себе и оттого малость смягчившись после сурового разговора с корчмарем, — оскоромимся с тобой за загородой. Подальше от низменных взоров», — и по своему обыкновению не дожидаясь мальчишечьего ответа, двинулся прочь, к вящему облегчению едва не лишившегося от его появления чувств ни живого ни мертвого малолетнего конюшего.       Эдак они вдвоем — нелюдимый убийца чудовищ вместе со следующим за ним по пятам смятенным ребятенком — и выбрались за территорию ненавистного постоялого двора: рассудив, что разумнее всего будет напасть на след поганого чудовища, добравшись спервоначалу до тех мест, где его повстречал прошлой ночью мальчишка, сосредоточенный мастер двинулся по прежним оставленным Мирко следам. Однако же отойдя от подворья совсем недалеко, свернул он наперво на небольшую примеченную полянку, где можно было оскоромиться в полном спокойствии. Росли здесь повсюду припозднившиеся душистые травы, и на подсохшую лесную землю с небесной бесконечной высоты лилось согревающее солнечное сияние — если бы не близость проклятого подворья, сия махонькая делянка могла бы стать прекрасным местом для того, чтобы засим остановиться на ней на ночлег... Расположились эдак мастер вместе с мальчонкой на землице рядом с трухлявым пеньком поваленного ветром сухменного деревца, и сохранявший молчание Освальд, конечно же, ни на миг не ослабляя внимания и продолжая зорко посматривать по сторонам, разделил прихваченные яства напополам между собой и салажонком. И как мальчонка с неуемной жадностью, присущей лишь знакомым с терзающим чувством голода подлеткам, набросился на поданый ему ломоть вяленой вырезки да краюшечку хлеба, наконец нарушил хранимое безмолвие, обратившись к воспитаннику с присной сосредоточенной строгостью:       — Нынче поступим так, салажонок. Ты пойдешь за мной по пятам и будешь держаться в нерушимой близости. И рот свой болтливый будешь держать неизменно на крючке, чтоб я не слышал ни единого звука... — однако же продолжить наказ не успел, посему как неугомонный мальчишка, едва не поперхнувшись свойской горбушкой хлеба от захлестнувшего его возбуждения, тотчас же воскликнул с неисповедимой смесью ликования и священного ужаса:       —  ...Мы пойдем охотиться на чудовище, да, Освальджик?! А расскажи, как это происходит! А ты его мечом порубишь или как?! А мне можно будет посмотреть?! — Умолк сперва ведьмак, молчаливо созерцая несусветного малолетнего вахлака, по воле провидения доставшегося ему в воспитанники, и в то же время с досадой помыслил, что, пожалуй, поторопился приписать себемирову сынку редкие проявления случайной сметливости... Осекся в испуге и сам ребятенок, стало быть, запоздало сообразив, что позволил себе перебить речь владетеля. Тем не менее, свойского привычного прилива неминуемой ярости жестоконравный мастер в этот раз не испытал, всего лишь в негодовании словив себя на мысли, что выстругать из подобного межеумца всамделишного странствующего мечника, взрастив себе тем самым замену, действительно представлялось достаточно сложным...        — Вот так вот просто, да, сопливец? — искривил он безобразный лик в нескрываемом колком презрении, и глупый мальчишка уязвленно опустил патлатую головку вниз. — Никакого тебе осмотра местности, где видели поганую тварь, никакого определения ее сущностного вида, предварительной подготовки к сражению и продумывания тактики убиения... убиения паскудины, какая превосходит тебя по свойской силе и скорости в разы — просто взял клинок в десницу и пошел?.. Вот... пустоголовый же ты вахлак! И откуда ж ты, такая бестолочь, на голову мою окаянную взялся?! — сплюнул Освальд в сторону разочарованно и дальше грозно и непримиримо зарычал: — Чем озвучивать вздор, лучше бы башкой своей подумал! То ныл мне тут, паршивец межеумный, рассказывая об этой паскуде, а теперь уже рвешься снова с ней спознаться? Или быть может, ты считаешь, что я бессмертен и могу устоять в бою едва ли не с закрытыми глазами?! — и затем, передернувшись и лишь через усилие заставив себя продолжить очевидные разъяснения, безапелляционно отрезал: — Запомни же, вахлак. В схватку с противником никогда нельзя ввязываться неподготовленным: ежели ты не знаешь, чего ожидать, боя следует избегать всеми возможностями. Его всегда надлежит избегать, ежели существует хоть единственный способ покончить с вражиной иначе, ибо затяжная схватка — это самая крайняя мера, на которую нужно идти исключительно лишь от безысходности. Запомни мои слова, ибо эта истина спасет тебе жизнь в дальнейшем еще не единожды. Сейчас я просто намереваюсь разобраться, есть ли в лесу сия клятая погань взаправду, и ежели да — то что это за тварь и каких мест она примерно держится. Биться же с ней я стану только в том случае, ежели пойму, как эту дрянь уничтожить, и в точности условлюсь с заказчиком, сколько монет получу за ее отрубленную смрадную башку. И тебя, сопляк ты паршивый... — на этих словах жестоковыйный ведьмак резко ткнул своим бледным перстом прямо в мальчишечье озябшее плечико, отчего Мирко от неожиданности даже отчаянно дернулся, — в этот момент рядом определенно не будет! — Отчеканил это мастер, уже вдокон намаявшийся от нескончаемого безрассудства воспитанника, а затем, взявшись за отложенную было в сторону флягу с водой, не терпящим возражений тоном озвучил свое упреждение: — И заканчивай уже свои сумасбродные окаянства! Допрыгаешься, негодник. Извелся я уже вытаскивать тебя из передряг. Коли продолжишь быть таким паршивым ротозеем... точно не услежу за тобой один раз. Пропадешь ты тогда, паршивец. Один останешься навечно! — Сник от подобной услышанной ужасти многострадальный Мирко, естественно, лишившись дара речи, и Освальд назидательно довершил: — Не возьмешься за башку и не прекратишь городить свою чушь — слезы проливать горько будешь. А только поздно станется. — Да малость ублаготворившись от того, что в оный раз удалось угомонить вертлявого негодника буквально с нескольких реплик, принялся бесстрастно и даже умиротворенно отрывать зубами провяленные сухожилия на своем ломте вырезки, запивая водой из истершейся фляги.       По счастью, больше неразумный застращанный нравоучениями сопливец николиже не донимал владетеля и даже послушно молчал, понуро опустив патлатую головку и впритрудь доедая свои полученные яства. Окончив сей непродолжительный привал, Освальд вновь двинулся в лесные глубины; на этот раз уже с четко оформленной целью: поискать в глуши следы упомянутого чудовища. В том, что такие следы должны были непременно сыскаться, он ничуть не сомневался, ибо бестия такого размера попросту не могла перемежаться по пересеченной местности, не ломая при этом чапыжник и ветви... Двинувшись по недавнему мальчишкиному следу да тщательно осматривая кажинную пядь умиротворенного осеннего бора, ведьмак, тем не менее, спервоначалу не сумел разыскать ни единой крохотной зацепки, какая могла бы навести на предположение о наличии рядом чудовища. Даже притоптанный подлесок было почти не сыскать, не говоря уже о более оформленных и подозрительных следах. Не чувствовал он и никоего запаха чудовища — а в том, что от такой огромной и гнусной твари непременно должно было нести едким смрадом, не приходилось сомневаться ни на мгновение... Не нравилось Освальду то, что заходил он вынужденно с подветренной стороны — но с этим поделать уже не можно было ничего. Закралось в ведьмачий пытливый разум уже и даже подозрение о том, что означенная тварь являлась все же бестелесным мороком или призраком — несмотря на то, что себемиров сынок достаточно уверенно подтвердил факт наличия у нее материального воплощения, все больше факторов указывало, что обыкновенная крупная бестия, состоящая из плоти и крови, в оной части густолесья попросту не появлялась... И все же не привыкший сдаваться на полпути ведьмак упорно шел дальше, намереваясь разыскать то самое место, где несчастный потерявшийся Мирко мог видеть поганую тварь. Сделать это для опытного следопыта не составило большого труда. Предстала перед мастером и его бестолковым воспитанником в скором времени крохотная перетоптанная опушка в окружении раскидистых ветвей и коряг, где подле скрюченных выступающих из-под земляной тверди кореньев ведьмачьи зоркие зеницы различили заметно более притоптанный участок сухмени. Направился Освальд прямиком туда, и тут уже и мальчишка, доселе послушно вышагивавший сзади без единого звука, внезапно обогнал наставника и с готовностью заскочил на притоптанную землицу, в неуклюжем прыжке опустившись на корточки да возбужденно выпалив свое исполненное трепета признание:       — Вот! Это то самое место, где я встретил чудище! — И ведьмак медленно подступил чуть ближе, дотошно рассматривая местность вокруг скрываемого корнем да присевшего почти что до самой земли салажонка. Мальчишке повезло: ежели он действительно припрятался в сих затемненных зарослях, в кромешной темноте при отсутствии внимательности его и в самом деле можно было не заметить... Человеку. Как он остался сокрытым от нечеловеческого взора бестии, для Освальда по-прежнему оставалось загадкой... Заерзал нетерпеливый ребятенок, от волнения будучи неспособным усидеть без движения на месте, и ведьмак, не устояв перед видом мальчишечьих ножек, безрассудно топчущих единственные скудные следы, осерчало занес над ним ладонь со словами:       — Чего ты вертишься, проказник? Егоза такая! А ну пошел прочь!.. Сейчас затопчешь мне все следы! — однако же карать затрещиной не стал, ибо с тех пор, как слабосильный дитенок едва не погиб у него на руках, начал все же чаще сдерживать себя... И как испуганный негодник без промедления отпрянул, исполненный недовольства мастер опустился над выбранным местом на корти и сам, продолжая внимательно осматриваться по сторонам в поисках направления, в каком мальчишка мог увидеть свое поганое чудовище: лес в данной местности рос густо, плотно переплетаясь перекрученными ветвями — и обернувшись в ту сторону, куда ночью предположительно должен был смотреть и себемиров сынок, приметливый убийца чудовищ наконец впервые за все время поисков различил на расстоянии в несколько саженей беспорядочно раздвинутые да надломленные ветви... Их сломало нечто огромное и тяжелое, сомнений не оставалось! Обернулся он к притихшему после своего окаянства дитенку и строго вопросил: — Где сидела бестия, когда ты ее увидел? — И себемиров сынок, малость помявшись да осмотревшись кругом, неуверенно указал маленьким пальцем в сторону надломленного густолесья.       — Там, — прощебетал он тихим голоском, и ведьмак поднялся на ноги, целеустремленно направившись к подозрительному месту.       Вся трава, подлесок и даже мелкие подсохшие ветви были хаотично примяты и надломлены чем-то невероятно тяжелым и мощным, притом почти наверняка не порывистым ветром или внезапно налетевшей бурей: некоторые из растоптанных и нынче валявшихся в земляной пыли листьев еще смотрелись достаточно сочными и яркими — это было первое свидетельство чего-то необычного, на какое наткнулся ведьмак, направившись в чащобу в поисках следов присутствия чудовища... Еще не доказательство его присутствия — не было ведь здесь ни клочков потерянного меха, ни даже четко оформленных отпечатков лап или рытвин от когтей — но явно нечто странное. Задумчиво погладив себя по поросшему многодневной щетиной косому подбородку, немногословный мастер вновь задумался о признании воспитанника: из увиденного выходило, что потерявшийся мальчишка в действительности столкнулся с чем-то непостижимым в лесной глуши, не обманув в этом сурового наставника. Заметив замешательство мастера, тут уже и сам Мирошек тихонько подступил к нему из-за спины, пролепетав с робкой надеждой:       — Здесь все примято... Ну хоть теперь ты мне веришь, Освальджик?.. — и глазками своими блеснул — до того наивно и невинно, что ведьмак невольно выдохнул с надсадой. Впрочем, усугубленный безрадостными реалиями существования стервозный нрав и в оном случае не позволил ему проявить к ребятенку участие — искривился он на том, вытянув по своему обыкновению к воспитаннику шею, и сардоническим хрипловатым голосом проговорил:       — Нет! Не верю, сопливец. Здесь по-прежнему нет ни единого подтверждения близкого присутствия чудовища — просто притоптанная местность, всего и того.       И оставив салажонка, сосредоточенно двинулся дальше: покривил ведь он в тот момент очерствелой душой, ибо в действительности отчетливо рассмотрел и уходящую в глубины леса дальнейшую неровную брешь из надломленных да раздвинутых в стороны ветвей — возможный след, повторявший путь следования оставившего сии разрушения создания или таинственного явления. Если оная прорезь всамделишно была оставлена чудовищем, пройдя по такому следу, ведьмак мог забрести и на его территорию… Неравномерный пролом в переплетении ветвей и кустарника продолжал неумолимо уводить вышедшего по нему мастера все дальше и дальше: перемежаясь вперед и в определенный момент перейдя практически на ускоренный шаг, с каждой пройденной саженью тот лишь сильнее убеждался, что подобная глубочайшая прореха действительно могла быть оставлена только чем-то невероятно большим и наделенным выдающейся мощью... а затем, перемещаясь вдоль бреши, навостривший внимание Освальд наконец различил в чуть отсыревшей землице и часть единственного да успевшего уже прескверно расплыться отпечатка огромной тяжелой водожи... Присел он на корти сызнова, придирчиво рассматривая найденный след: на поверку представлял он собой отпечаток, оставленный громадной задней лапой — размером едва ли не в две полноценные пяди да снабженной несколькими короткими фалангами, количество которых по причине худой сохранности следа определить не представлялось возможным... Когти на фаланге не просматривались, либо же были намеренно спрятаны; сама же пятка на водоже как будто бы и вовсе напрочь отсутствовала, возможно, успев уже вдокон расплыться... Между пальцами зоркие ведьмачьи зеницы различили отпечатки длинной шерсти, частично прикрывавшей стопу. Да, оставившее этот след чудовище определенно имело материальное воплощение и ростом судя по всему действительно достигало локтя четыре в высоту. В целом оный отпечаток при всей его скверной сохранности более всего походил на след от задней лапы крупного котолака: ведь именно так, наступая на одни лишь мыски лап, передвигались обычные кошки, а вместе с ними и котолаки — однако же, перебравший в своем разумении все возможные варианты разыгравшихся ночью событий и теперь отчаянно ищущий ответы ведьмак по-прежнему не мог найти ни единого разумного объяснения тому, почему подобная кровожадная тварь так и не тронула попавшего в поле ее зрения мальчишку... Жестоким ведь и неистовым созданием являлся котолак, а уж довлеющим над его разумом охотничьим инстинктам так и вовсе не был способен противиться: добычей для него являлся Мирко — легкой, сладкой и желанной. Неужто и в самом деле поганое чудовище его попросту не заметило?.. А как же тонкий нюх и острейший невиданный слух?.. Кровожадный котолак не пощадил бы мальчишку!       Распрямил озадаченный Освальд свою спину и колени обратно, поглядел вперед — и все! Пропала на оном месте досельная брешь в переплетении ветвей, словно бы оборвавшись в единый миг без следа — и на том ведьмак предсказуемо задрал голову вверх, ожидая увидеть на древесных стволах глубокие борозды от выпущенных когтей, как если бы чудовище вскарабкалось на дерево... Куда там — ни единой бороздки не заметили его глаза, ни единой надломленной веточки! Не взбиралась клятая тварь по дереву вверх — да словно бы и в самом деле исчезла она на месте без следа! Как сквозь землю провалилась, будь она неладна! «Что за холера такая?.. — ничего не понимая, раздраженно пробормотал ведьмак себе под нос, дотошно рассматривая кажинную пядь местности и уже отлично понимая, что больше ничего не найдет. — Все равно найду тебя, паскудина. Как бы ты, погань, ни пряталась». На этом след обрывался: и наверх бестия не полезла, и дальше в лесные дебри не пошла... Чертовщина то была какая-то! Пропало поганое чудище. Словно бы телепортировалось, коли б такое было возможно. Может, обратилось в человечью форму, ежели уж представить, что то действительно был котолак?.. Но где в таком случае были дальнейшие людские следы? И что могло объяснить столь непродолжительное по времени обращение?       Однако же обдумать или толком упорядочить увиденное убийца чудовищ в оный раз не успел: прорезали умиротворяющую тишину осеннего леса внезапно разнесшиеся на многие версты во все стороны душераздирающие истошные крики немыслимой боли, переходящие в столь же отчаянный дикий визг... Кричали сразу несколько голосов, срываясь на нечленораздельные вымученные вопли — это был даже не вой и не визг, а ужасающие страдальческие стенания, как кричит человек, испытывающий боль на грани своих физических возможностей: те же подлые истязуемые преступники на казни... Разорвали они ткань лесной тишины да так и сошли на нет, сменившись отдаленными неясными стонами муки. Сомнений быть не могло: в глубинах чащи на кого-то напало нечто страшное!.. И были сии крики настолько громкими и безудержными, а появление их грянуло настолько внезапно, что различил их, стало быть, не только обладающий обостренными чувствами ведьмак, но и слабосильный мальчонка... Всхлипнул несчастный дитенок, все это время тихонько вышагивавший позади наставника и страшившийся уже, стало быть, даже лишний раз разинуть без должного смысла рот, да так и вцепился в тот же миг трясущейся ладошкой в ведьмачье протертое рубище, отчаянно возопив: «Что это?!» — но Освальд, не желая упускать столь удачно подвернувшуюся возможность все же отчасти разобраться в творившейся в лесу чертовщине, заместо порожнего суесловия лишь стремительно выхватил из ножен посеребренный клинок, вознамерившись во что бы то ни стало разыскать издавших болезненные возгласы страдальцев… Сгреб он свободной шуйцей жавшегося к его бедру воспитанника и, внимательно прислушавшись к тому, что происходило вокруг, не теряя ни мгновения, бросился со всех ног в направлении, с которого донеслись ужасные крики. Пробежав эдаким образом по пересеченной местности весьма значительное расстояние, навостивший свои чувства мастер почувствовал и буквально ударивший ему в нос ярко выраженный металлически запах терпкой пролившейся крови: оной крови поблизости было пролито просто немеряно — и если бы ведьмак не шел в подветренную сторону, он давно уже ощутил бы этот смрад практически у себя в нутре... Спустя некоторое время к нему добавился еще стойкий тягучий запах звериного духа: похожий на песий, но все же во многом и отличавшийся... А засим, прежде чем приготовившийся к худшему убийца чудовищ успел что-либо рассмотреть среди переплетения колыхавшихся листьев, впереди сызнова раздался надрывный пронзительный крик, очень быстро перешедший в охрипшие стенания и стоны, да ужасное утробное рычание...       Припал Освальд вместе с обмеревшим от жути Мирошком к утопавшим во мраке кореньям ближайшего могучего древа, практически слившись с чернотой его отброшенной тени — все же в лесистом полумраке привыкший беспрестанно держаться сумрака да разодетый в бухмарные одежки ведьмак чувствовал себя значительно более уверенно, нежели чем на утопающем в красках оживленном надворье — и прижав к своему согнутому колену челышко несчастного дитенка, сам вызарился вперед, сосредоточенно водя взглядом средь мельтешащих разноцветных листьев да подсохшего перевитого поветья... Словно бы нечто неясное металось по небольшой лесной прогалине прямо пред очами ощеривщегося мастера: рычало оно неистово, порой набрасываясь на кровавое мелькающее пятно посередине опушки, и тогда вся округа снова полнилась вымученными протяжными криками и стенаниями — и внимательно приглядевшийся к происходящему ведьмак наконец рассмотрел, что творилось на прилеске... Ходил там кругами одинокий заматерелый волк-бирюк, по всей видимости, давно уже отбившийся от стаи и поднаторевший в выживании вне сплоченной общности сородичей, а по середке прогалины, корчась от разрывающей его нестерпимой боли, в агонии бился на земляной тверди практически разодраный на части увечный страдалец: в своей слабой обескровленной руке, то и дело подрагивавшей в судорогах, он все еще рефлекторно зажимал кинжал, каким дотоле, вестимо, пытался безуспешно отогнать от себя явившегося на запах крови голодного хищника. Истерзанный был все еще жив лишь по некой случайности... Огромный лютый волчара с всклоченным бурым мехом в жестоком рычании скалил крупные клыки, обходя умирающего человека по кругу и приноравливаясь к последнему атакующему прыжку — и моментально оценивший грядущее Освальд сообразил, что ежели он сейчас же не вмешается, в следующие несколько мгновений чуткий зверь непременно почует уже и его присутствие, и тогда притаившемуся убийце чудовищ придется дать бой крупному бирюку в опасной близости от беззащитного мальчонки... Медлить было нельзя: один на один ведьмак вполне мог справиться с подобным хищником, но в присутствии ребятенка такая схватка превращалась в поистине смертельную затею. Окромя означенного зверя и его истекающей кровью добычи, в близлежащих зарослях было не видать ни души — и принявший решение мастер на мгновение склонился к воспитаннику.       — Будь здесь и не высовывайся... что бы ни случилось. Я вернусь за тобой, — тихо заверил он вновь ставшего бледнее воска салажонка и, отняв от свойского рубища его отчаянно цепляющиеся за всякий попадающийся клочок тряпицы ручонки, сам рванул с места с заготовленным вострым мечом.       Ведьмак двигался быстро и настолько бесшумно, насколько это было возможно, но чуткий хищник, конечно же, безошибочно почувствовал его приближение: развернулся осклабившийся зверь, на мгновение продемонстрировав свою устрашающую раскрытую пасть с грозными смертельными клыками, и без промедления с яростным рычанием сразу же бросился выскочившему в просвет мастеру в его прикрытую добротной сапожной кожей голень... Освальд, тем не менее, предвидел это: обученному сражаться с чудовищем ведьмаку предугадать действия животного было достаточно несложно, а потому, понимая, что у него уже не остается времени на осуществление задуманной атаки, заместо исполнения атакующего выпада, одним стремительным движением он в мгновение ока рванул вперед, сместившись к левому боку взъярившего хищника — и опустив зажимавшие рукоять клинка руки вниз в позицию септимы, закрылся от волчьих клыков блеснувшей в солнечном свете посеребренной плоскостью меча... Волчье рычание на мгновение сменилось жалобным скулежом, как десна раскрытой пасти бирюка неожиданно оказалась расцарапана в кровь острой гранью вставшего преградой убийственного ведьмачьего клинка: сбитый с толку волк инстинктивно отдернулся, не смыкая прескверно рассеченный зев, но остервенившийся мастер уже успел окончательно переместиться ему за спину — молниеносным движением прокрутив над головой клинок, далее он в развороте обрушил его лезвие на открывшуюся волчью шею, одним грациозным ударом перерубив ошеломленному зверю проступавшие на крупе шейные позвонки... Дернулся получивший смертельное ранение хищник, с последним стоном опадая на землю, и единожды трепыхнувшись, испустил дух. Ведьмак же, прекрасно осознавая, что означенный зверь может являться далеко не единственной сокрытой опасностью, поджидающей на залитой кровью лесной прогалине, сперва перегруппировался и, с готовностью выставив обнаженный меч перед собою в оборонительную стойку, внимательно осмотрел каждую пядь подлеска. Теперь, помимо первого изувеченного страдальца, босого на одну ногу, он приметил еще и второго изодранного человека, превращенного убивцем в растерзанное кровавое месиво, который уже и вовсе не дышал... Судя по характерной одежке, несколько отличавшейся от той, которую носили местные аэдирнцы, оба несчастных принадлежали к дворне заезжего баронета Вольдемара. Окромя же этих двоих, один из которых еще извивался и стонал в предсмертной агонии, да убитого мастером волка, на крохотной опушке более было не видать ни единого одухотворенного создания: только не успевшая еще свернуться свежепролитая человеческая кровь, характерный металлический запах которой буквально оседал нынче повсюду, багровела в солнечных лучах... Тих и спокоен был укрывшийся золотым покровом лес, и ничего более не выдавало то ужасающее неизвестное действо, что разыгралось здесь невдавне — только лишь оная кровь, море крови... Столько пролитой крови даже видавший виды Освальд встречал в своей жизни не так уж и часто... Впрочем, что бы ни убило двоих баронетских челядников, ни на самом ставшем погостом прилеске, ни в спутанных зарослях по его краям этого чего-то теперь уже не было.       Выдохнул ведьмак, опуская вниз руки, и далее, отерев окропленное волчьей кровью лезвие меча о край своего насквозь изодранного плаща, повернулся в сторону древа, у корней которого остался сидеть себемиров сынок. «Вылазь. Все кончено», — невзирая на негромкие стенания умирающего, прикрикнул он скрипучим тоном, продолжая равнодушно стоять на месте да внимательно всматриваться в шероховатую поверхность древесной коры... И только когда из-за широкого ствола неуверенно показалась патлатая голова обомлевшего мальчонки, наконец убрал свое смертоносное оружие обратно в закрепленные на поясном ремне ножны и напоследках отвернулся. Теперь было необходимо понять, какое невиданное лихо так препогано разодрало двоих крепких страдников — буквально ведь под носом у убийцы чудовищ разыгралось сие страшное действо... Примечая боковым зрением, как сбоку на подгибающихся ножках тихонько подступает объятый ужасом Мирко, Освальд придирчиво осмотрел кошмарную картину, раскинувшуюся перед его ликом: лежали здесь нынче в багровой баларужине из игравшей бликами липкой крови два изувеченных тела... Первый несчастный — тот, что уже коченел обескровленным холодным дряном — покоился ничком, и из его хирургически точно распоротого бока омерзительным пунцовым крошевом растекались перемешанные с грязью да все еще блестевшие на свету потроха, второй же... Второй покамест изгибался, пребывания в агонии да распластавшись на спине, и судорожно хватая покрытыми пеной устами спасительный воздух, хрипел и разевал что было мочи обезумевшие глаза — все его тело было покрыто глубокими рваными ранами от волчьих клыков, и сочились теперь из них последние струйки горячей крови... Впрочем, поднаторевшему в таких делах мастеру хватило и этого беглого осмотра, чтобы заметить у него на лице и боках некие совсем уж странные проколы, словно бы нанесенные очень тонким, длинным и острым предметом, напоминавшим по форме стилет... Никакой хищный зверь не был в состоянии нанести такие увечья — даже убитый ведьмаком волк явно начал увечить несчастного позже — и сметливый Освальд, конечно же, сообразил, что необходимо было успеть сделать в первую очередь... Метнулся он к умирающему страдальцу и, обхватив его холодеющие ланиты обеими нерадушными руками, развернул его к себе лицом: одного единственного вдумчивого взгляда в сей обезображенный подбирающейся смертью лик ему хватило для того, чтобы узнать несчастного — был то досельный гонитель нелюдимого мастера, один из троих баронетских челядников, какие прошлой ночью устроили над ним незаслуженное измывательство, а именно тот из них, который первым спровоцировал простоволосицу, швырнув своим заношенным башмаком прямо в плошку с ведьмачьим яством... Прошлая сшибка закончилась тем, что обозлившийся в ответ на поругание ведьмак попросту наслал на окаянную голову сего человека свои нехитрые чары — теперь же они вновь смотрели друг на друга, и на сей раз их разделяли уже не давешние недопонимания и предрассудки, а сгущающийся туман завесы между миром живых и усопших... Вспоминать былые обиды было не к месту, и впритрудь поймавший глазами обезумевший взгляд челядника Освальд, донельзя стараясь изъясняться четко и не шепелявить, дабы умирающий его понял, на том поспешно вопросил:       — Что на вас двоих напало? Кто это был? — Только лишь захрипел нечленораздельно в ответ на оное вопрошение страждущий, корчась от боли да пялясь на нескладный лик мастера. Ведьмак, впрочем, не намеревался сдаваться — перехватил он тяжелеющую голову недавнего гонителя иначе, склонившись к нему ниже, и чеканя каждый слог, повторил: — Кто на вас напал? Ответь мне, это важно! — Раскрыл умирающий страдник уста, бездумно буравя взором ведьмачьи зеницы, и задыхаясь, судорожным шепотом протянул:       — ...Убежала... в чащу... — и давясь наполняющей рот да наворачивающейся на синюшные губы пеной, осекся, как будто бы отверзая глаза еще того шире. Он умирал, впадая в бред, и действовать нужно было быстро.       — Кто убежал? — повторил нависший над ним Освальд. — Скажи мне, кто это был. Я убью эту бестию, но мне нужно знать, что это.       — ...Убежала... Мы хотели найти... А потом... волк... — сквозь рвущую его разум на части муку бессмысленно прошептал несчастный и дальше противиться агонии уже не смог.       — Соберись. Ты окажешь миру услугу, ежели скажешь, кто это был, — вновь поворачивая его бледный лик к себе, произнес ведьмак и далее, с отчаянием понимая, что время неумолимо утекает, буквально прорычал: — Кто она?       Однако умирающий челядник уже более не сумел ничего ответить, равно как, стало быть, и осмыслить услышанный вопрос: только лишь захрипел он бездумно, запрокидывая голову да из последних сил изгибая свое изломанное предсмертной судорогой тело — и внимательно смотревший на него убийца чудовищ понял, что более ничего не услышит. У бившегося в агонии человека было явно пробито легкое, и нынче он медленно захлебывался собственной кровью... Последние мгновения существования несчастного превращались уже в бессмысленное истязание, а посему удостоверившийся в напрасности дальнейших расспросов Освальд сделал то, что делал в подобных жестоких жизненных перипетиях всегда: отпустив голову умирающего, он молча совлек со свойского пояса один из рабочих ножей и без единого слова одним направленным точным движением вонзил его давешнему гонителю между ребрами прямо в трепыхавшееся сердце... Где-то позади от ужаса задохнулся себемиров сынок, сам же челядник только лишь еще раз содрогнулся и, издав последний утробный хрип, наконец отмучился — извлек мастер нож из колотой раны умершего и безмолвно накрыл перстами второй сухощавой длани оба верхних века на его остекленевших очах. Поднялся он после этого обратно на ноги и, молчаливо протерев окровавленное лезвие краем рубища — значительная часть его одежки, должно быть, уже была пропитана кровью насквозь, но как и всякий мрачный бродяга, Освальд был весьма привычен к этому — в полоборота развернулся к притихшему мальчонке у себя за спиной, бесстрастно взглянув в его личико. Сраженный увиденным Мирко молчал: он уже более не воротил лик от вида человеческого страдания, не впадал в забытье да оцепенение и не начинал безудержно рыдать — приучил ведь его безжалостный наставник к подобным картинам, подчас заставляя смотреть на публичные казни схваченных преступников — но то, что ведьмак сделал в самом конце, все же оставило след на хрупкой дитячьей душонке... Только на том Освальд сообразил, что несчастный сопливец дотоле не имел возможности лицезреть то, как он, его самоназванный радетель, убивает человека... Опустил ребятенок взлохмаченную голову, отводя глазенки от смотрящего на него мастера, и ведьмак — пускай, ему и не слишком хотелось трепать языком с надоедливым воспитанником, какого он и так с таким трудом отвадил от суетного словоблудия — все же смутно осознал, что нынче будет лучше объясниться с мальчишкой хотя бы в нескольких словах.       — Это милосердие по отношению к нему, — продолжая смотреть на сникшего Мирко и проделав над собой значительное усилие, процедил он после всего сквозь сведенные зубы. — Он все одно преставился бы в скором грядущем — я всего лишь даровал ему быструю смерть. — И скосив ледяное воззрение на умершего челядника, задумчиво протянул: — Видишь, какая хитрая штука — эта дрянная жизнь... Прошлой ночью он гнал меня прочь и брезговал даже делить со мной кров... а сегодня принял из моих рук последнюю милость... — да сызнова поворотившись к напряженному мальчишке, многозначительно довершил нравоучение: — Посему не лиходействуй. Никогда не знаешь, в чьей милости ты окажешься завтра, салажонок.       И посчитав сии разъяснения достаточными, спрятал нож в футляр, развернувшись обратно к почившим челядникам: необходимо было разобраться во всей бадражной чертовщине, что творилась в окрестностях подворья, какое на поверку, несмотря на располагающее название, оказалось совершенно не добрым... Прежде чем строить предположения исходя из скудной бессмысленной околесицы, поведанной давешним гонителем на смертном одре, правильно было осмотреть раны обоих скончавшихся, собрав как можно больше ценных сведений об их кончине — и ставший мрачнее обычного мастер вновь опустился на корти перед еще не успевшим остыть мертвецом, принявшись отработанными движениями разрывать на нем побагровевшую от крови рубаху... Все тело и конечности сего человека были изодраны смертоносными волчьими клыками, но вовсе не эти раны заинтересовали убийцу чудовищ — видел он и нечто иное... то, чему был покамест не в состоянии найти объяснение: виднелись на лице и плече убитого некие странные глубокие проколы, напоминавшие след от удара стилетом... От множества узко посаженных ударов тончайшим стилетом, вошедшим в плоть почти под прямым углом, что по своему расположению как будто бы повторяли форму пальцев на небольшой человечьей ладони — словно бы некто с необычайно длинными и острыми когтями внезапно вонзил их в плоть ничего не подозревавшего страдальца, обхватив его прежде за выю и голову... Одна группа проколов виднелась у основания шеи несчастного, другая — на его противоположной щеке, пронзив ее насквозь... Что это было за орудие и какая тварь могла оставить своей жертве такие паскудные раны, ведьмак понять не мог. Одно можно было утверждать без сомнений: эти увечья почившему определенно нанес не зарубленный мастером волк, который оказался привлечен манящим запахом крови уже несколько позже... Закончив осматривать первого преставившегося челядника да ни на мгновение не ослабляя бдительность — могла ведь окаянная опасность по-прежнему поджидать поблизости в переплетении ветвей — Освальд переместился уже и ко второму изувеченному мертвецу со вспоротым брюхом, какой скончался значительно раньше и теперь давно коченел бездыханным. С этим человеком он уже не был знаком. Перевернув его на спину да также освободив от лоскутов разрезанной одежды, ведьмак внимательнейшим образом осмотрел имевшиеся у него на брюхе увечья, обнажавшие вывалившиеся наружу смердящие потроха: представляли собой сии ранения глубокие продольные разрезы, выполненные с поистине хирургической аккуратностью все тем же неизвестным орудием, походившим на острые стилетоподобные когти... Длинные, тонкие, близко посаженные — сие престранное орудие убийства без труда распороло человеку брюшину, войдя в его плоть, как заточенное лезвие в растопленное масло... Только здесь вошло уже не под прямым углом, а словно режущий тонкий клинок. Это определенно были когти, но обладавшее ими создание должно было иметь и очень маленькие кисти... На ум озадаченному ведьмаку приходила разве что только какая-нибудь опаснейшая тварь, навроде бруксы, альпа иль даже мули — но невыразимое количество нетронутой пролившейся крови заставляли его напрочь отметать возможность обитания в сей местности вампира. Убийство без сомнений было совершенно неким чудовищем — однако дать ответ на вопрос, какая именно паскуда забрала здесь две человеческие жизни, Освальд, вопреки всем прилагаемым стараниям, покамест был не в состоянии. Увязать увиденное с найденными ранее следами у него также в упор не получалось: не имелось ведь в разумении у мастера хоть какого бы то ни было оформленного представления о такой невиданной твари, какая имела бы одновременно и маленькие аккуратные кисти с филигранно тонкими и острыми когтями, и внушительные задние водожи, что походили бы на крупные звериные лапы... Не существовало такой бадражной химеры в природе — разве что только какой-нибудь извращенный чародеев рассудок мог ее выдумать и сотворить во благо своей гнусной науки... Творилась здесь повсюду необъяснимая дрянь!       Обратился тогда поглощенный раздумьями убийца чудовищ уже к тому, что успел поведать найденный им в предсмертной агонии челядник. Оба несчастных явно оказались застигнуты напавшей на них тварью врасплох, ибо даже за свои прохудившиеся кистени схватиться перед смертью не успели — выхватить же кинжал продержавшийся дольше страдалец наверняка сумел уже позже: как его принялся терзать привлеченный манящим запахом крови бирюк... Ничего не предвещало нападения. Прокрутил ведьмак в своем рассудке последние слова умершего. «Убежала. Хотели найти. Потом волк». Так и выбранился он опосля: то опять была какая-то проклятая бессмыслица!.. Впрочем немного задумавшись, углубившийся в поиски мастер все же попробовал вычленить из оной скудной речи факты: из услышанного выходило, что скончавшиеся господские люди находились в лесу поисках некой «ее». Женщины, девоньки, неведомой твари — но главное, создания, обладавшего выраженной женской внешностью и сущностью. Это было важной деталью, какую предусмотрительный ведьмак, конечно же, принял в полное внимание. Но дальнейшее все одно представало бессмысленной околесицей, какая скорее сбивала с толку, нежели чем проливала на случившееся свет. То ли баронетские страдники выискивали в оной глубокой чащобе некую пропащую беглянку, то ли, напротив, намеревались совершить над кем-то насильничество и надругательство — после того, что убийца чудовищ застал на вечорошней стежке, поверить в подобное было несложно... Потом объявился волк. Объявился уже позже. Что происходило по середке — определить не представлялось возможным. Закралось в ведьмачий разум и иное лихое подозрение — уж не обратилась ли странная упомянутая беглянка в сего напавшего на челядников бирюка?.. Вернулся он на том к зарубленному хищнику и, опустившись обапол от него на корти, принялся осматривать и его распластавшуюся тушу: раздвинув обвисшие края пасти, внимательно осмотрел окровавленные клыки, небо и язык, проверяя их на предмет принадлежности именно зверю, а не обернувшемуся человеку; проверил глаза и уши; потеребил рукою мех, отводя его в сторону да обнажая сизоватую кожу; наконец проверил и детородные части, убедившись, что являлся оный бирюк именно мужеского пола, а не женского... Нет, был то обычный лесной зверь, в каком не наблюдалось ничего магического. Так и передернулся мастер от такого от злости: больше на крохотной прогалине искать было нечего, и в свойском расследовании он не продвинулся ни на шаг! Только лишь запутался погано, не зная, как сопоставить увиденные странности...       Подступил к нему тут тихо ребятенок, смятенно выбирая сухие места на землице, где только было возможно не замочить босые ножки в липкой растекшейся крови, и словно бы сжимаясь в беспомощности, приглушенным голосочком обратился к наставнику:       — ...Пожалуйста, давай уйдем отсюда. Мне страшно здесь быть...       Повернул к сирому воспитанникому свою голову вобыден бесчувственный Освальд, пребывавший в некой раздраженности от осознания того, что поиски чудовища спутали картину еще того пуще, и посмотрев на совершенно несчастное мальчишечье личико, какое нынче было обращено к нему со всей доступной ребятенку драгоценной надеждой, неожиданно смягчился и сжалился над едва не плачущим воспитанником, ставшим свидетелем премерзкой картины. Пожалуй, сих впечатлений мальчишке было действительно достаточно для того, чтобы всерьез перепугаться: сперва наставник застращал его кошмарными рассказами, засим он узрел обезображенные людские телеса, изодранные неизвестным чудовищем вусмерть, затем оказался приневолен наблюдать за тем, как ведьмак проявляет свою последнюю милость к бьющемуся в агонии досельному возненавистнику... Сам Освальд был привычен к подобным ужасающим антуражам, ибо скрывалась в них вся безотрадная суть ведьмачьей неблагодарной работы — но для малолетнего дитенка то, как видно, действительно представлялось истовым кошмаром наяву. Вспомнилось ожесточенному убийце чудовищ и то, как совсем невдавне ребятенок наивно попросил у заезжего баронета проявить к нему, к своему строгому наставнику, снисхождение и посильную благодетель... Посему, поднявшись и помедлив, далее ведьмак все же проявил к насилу подошедшему мальчонке столь редкое для своего сурового нутра сочувствие и утешительство: протянул к мальчишечьей белокурой головушке жилистую шуйцу да так и запустил ее в патлатые вихри себемирова отпрыска.       — Уйдем, когда я все здесь закончу, — произнес он скрипуче, незлобиво рассматривая веснушчатое личико несчастного Мирошка, какое на короткий миг озарилось согревающим облегчением, и после через силу добавил: — Не бойся. Пока я рядом, с тобой ничего не случится, — и легонько почесал ребятенку затылок, перебрав между перстами мягкие локоны тонких дитячьих волос… Другого способа приголубить воспитанника он не знал. Вздрогнул удивленный неожиданным ободрением Мирко, с робкой отрадой засмотревшись наставнику в очи, и Освальд спустя несколько коротких мгновений все же отнял свою скупую на ласку длань от его приподнятой вверх головы: несмотря на очевидную привязанность к взятому под опеку дитенку, желание проявлять к нему нежность ожесточенный мастер испытывал крайне редко и подчас совершенно спонтанно даже для себя самого… Баловать же излишней уветливостью — считал зловредным и пагубным для формирования стойкого характера, потому и чувства никогда не проявлял слишком протяжно.       Помыслил он на том, что стоило бы и в самом деле уделить ребятенку толику внимания, не оставляя его одного лицом к лицу с увиденными ужастями... Иной методы преодолеть тревогу, окромя как столкнуться с означенным страхом напрямую и тем самым осмыслить его природу, суровый мастер не ведал, а потому, подтолкнув бледного воспитанника ближе к бездыханному телу почившего челядника, смягчившимся тоном он засим проговорил:       — ...Ты думаешь, сопливец, что я из превратных предпочтений в сих потрохах поганой мертвечины роюсь? Сие есть суть раскрытая книжица прошлого, читая которую, я постигаю то, что здесь произошло. Вот. Погляди, салажонок. Покажу тебе, на что необходимо обращать внимание, когда осматриваешь хладное тело. Твои лазурные глазенки, конечно же, не столь приметливы и прозорливы, как мои — но тебя сие не извиняет, и внимательность, дотошность и прилежность в работе ты должен иметь не меньшую. — Качнулся несчастный Мирошек, с жутью немыслимого отвращения уставившись на мертвеца с кошмарными ранениями, и ведьмак, опустившись на корти к убитому, хрипловато промолвил: — Ты не должен страшиться подобных видов, оголец: обращайся с останками бережно, и его дух не навредит тебе ничем. Не надобно кромсать их или иначе как-нибудь глумиться: вот этого мертвец не простит… Сами же кости с потрохами не опасны — ежели только не обойдется без паскудных некромантовых чар, они не способны сотворить ничего. — И далее с обыденной строгостью как ни в чем не бывало продолжил: — Первое, на что положено обратить внимание при осмотре бездыханного дряна, сопливец — есть место наступления гибели: почил страдалец в оной точке иль в иной. Дать ответ на сей вопрос способно наличие на теле мертвеца признаков волочения, отсутствие поблизости крови при наличии проникающих ран, непостижимое загрязнение одежки почившего, нехарактерное расположение кровоподтеков на плоти да прочие бадражные неясные детали. Знание того, где именно преставился страдалец, дает тебе возможность разыскать его убивца. Определив сие путем осмотра местности, надлежит установить положение трупа, дабы понимать, как именно он испустил свой дух и что непосредственно делал дотоле. Засим проводится осмотр одежки... — проскрежетав зубами оное и уже не смотря на мальчишку, мрачный ведьмак сызнова принялся разглаживать на умершем разорванную рубаху, попутно отворачивая опорки. — На этом важно оценить ее состояние, рассмотрев повреждения, разрывы и протертости... Осмотру, салажонок, подлежит и подкладка: и не стяжательства ради, а исключительно с целью установления картины разыгравшегося окаянства. — Разворошил он тряпицы на теле почившего, повторив свои прежние действа за-ради себемирова сыночка, и ненадолго обратив к нему свой отталкивающий лик, продолжил: — После определения возраста, пола и сословия почившего, переходят к осмотру его мертвой плоти, — дернулся объятый жутью дитенок, буравя останки немигающим взором, но суровый наставник и не помыслил его пощадить, заместо этого сызнова обратившись к истерзанному телу. — Осматривают глазницы, состояние зрачков... — и перстами ненадолго раскрыв сомкнутые веки умертвленному своей же рукой челяднику, поучающим тоном пояснил: — Здесь белки́ еще влажные, покрасневшие... Это свидетельствует о том, что он преставился недавно. Вот. Видишь? Голубчик мой хороший. Далее смотрят степень выраженности окоченения на различных участках телес, особливое внимание при этом уделяя кистям, ибо кисти, сопливец — есть отражение того, как почивший отбивался от вопречника... Видишь под ногтями кровь и волчью шерсть? — перемежая отработанными движениями нерадушных дланей бездыханный дрян своего досельного гонителя, какой поныне против свойских ожиданий сделался учебным пособием, мрачный мастер ненадолго скосил бесстрастные очи на белое мальчишечье личико и, не останавливаясь, процедил: — Покончив с этим, опосля внимательно изучают все наличествующие на трупе ссадины, кровоподтеки, вареди да переломы: форму краев, характер приобретения, глубину проникновения в обескровленную плоть... Здесь они нанесены... — Однако же, довершить свою лекцию брюзгливый ведьмак не сумел, ибо далее мальчишка все же не выдержал... Закрыл он резко ладошкой свой роток, впритрудь подавив подступившую к горлу тошноту, пошатнулся на месте, отвернулся да так и взвыл, чуть не плача:       — Нет!.. Пожалуйста, можно я… не буду на это смотреть?! Мне страшно... и дурно здесь... — и на этом отпрянул, продолжая что только было мочи отворачивать прикрытое ручкой обличье.       — Вот... паскудник! — так и рассвирепел убийца чудовищ, поднимаясь на ноги да остервенело разворачиваясь к отступившему сопляку. — Я тут, значит, распинаюсь перед ним, таким негодником паршивым... а он свой лик изволит воротить?! Вот как тебя, безобразника, научить?! Такую чертову изнеженку!.. Что?.. Не понимаешь, когда я спокойным тоном тебе разъясняю? Надо с хворостиной над тобой стоять?! — и несмотря на затуманившую разум ярость понял, что отхлынувший ажно до самых древесных стволов шмыгающий носом Мирко в этот раз уж точно ничего не усвоит... Несведущий в вопросах учительства Освальд и без того не слишком представлял себе, как обучать ребятенка, а тут еще и сам малолетний негодник за семь прожитых годочков, казалось, не развил в себе никоих наклонностей к познанию науки!.. Только лишь грязно выбранился мастер опосля, сопроводив свою площадную ругань грозным стращанием: — Берись за голову, я тебе уже сказал! Будешь мне, неразумник, каждое стерво на большаке самолично описывать! Покамест не привыкнешь окончательно к трупнине!.. — однако же, на этом умолк, ибо было ему сейчас все же далеко не до мальчишки.       Оставив прибитого увиденным Мирко, бранящийся себе под нос ведьмак вернулся к поиску способных пролить свет на случившееся следов устроившей побоище бестии, вновь с полным вниманием пройдясь по кромке прогалины… однако больше ничего не нашел: ни единого намека на направление, в котором скрылась упомянутая страдником беглянка, ни ее изодранного тела, ни иных следов присутствия поблизости чудовища... Вот уже вторая цепочка следов оборвалась прямо перед носом раздосадованного мастера! Так он ничего и не сумел установить. Смысла бродить по чащобе вслепую Освальд не видел: необходимо было как минимум собраться с мыслями, в спокойной обстановке сопоставить между собою все обнаруженные странности, и только потом продолжить действовать дальше. Потому, надсадно выдохнув, на том он двинулся обратно — в сторону ненавистного подворья: баронет Вольдемар обязан был знать, что двое из его людей погибли от когтей неизвестной твари, и оставшийся не у дел мастер намеревался ему об этом сообщить. Бедолаги, разумеется, были последними паскудами, и при их жизни стервозный Освальд разве что озлобленно плюнул бы каждому из них в лицо, но с мертвыми необходимо было совершить заупокойный обряд, и умудренный годами ведьмак это знал и исполнял как никто. Оставшаяся дорога до постоялого двора не отняла много времени: напряженный увиденным мастер двигался ускоренным шагом молча, и ослабленный себемиров сынок поспевал за ним с заметным трудом... Как бы то ни было добраться до «Доброва» им удалось безо всяких сложностей.       Едва только ведьмак приблизился к распахнутым настежь воротам постоялого двора, в глаза ему бросилась непривычная встревоженная суета, какой ныне полнилось дотоле пребывавшее совершенно беззаботным надворье: батраков на пустыре теперь практически не было видно, ибо держались они преимущественно спасительных стен и переговаривались исключительно лишь сдавленным шепотом, зато подле гостевого чертога творился поистине неописуемый переполох — охваченные треволнением постояльцы из числа баронетской дворни беспрестанно сновали в различных направлениях, перекрикивая друг друга да отчаянно и суетливо артикулируя руками... Где-то вдали слышались горестные женские всхлипы. На явившегося же убийцу чудовищ прежде взволнованные его появлением сквернавцы теперь уже более не обращали ни капли внимания... Нечто определенно стряслось здесь. Вышагнул Освальд на заметно опустевший двор, с подозрением посматривая на шепчущихся перепуганных работников да мечущихся баронетских холуев — причины исполненной страха сутолоки были ему неясны, однако внутренний голос уверенно подсказывал, что возможность все узнать представится уже совсем скоро — да так и приметил у резного крыльца гостевых покоев снующего в крайнем волнении из стороны в сторону самого всполошенного баронета. Мельтешил тот перед лестницей, тяжело и сбивчиво дыша да двигаясь будто бы и вовсе безо всякой явной цели, а рядом, встревоженно высматривая чье-то появление, пребывал и его нагруженный заботами управщик. «Почему все так напуганы?.. — тихонько вопросил владетеля волочившийся сзади мальчишка. — Из-за того, что в лесу объявилось чудовище?..» — однако как-либо отреагировать на дитячье вопрошение ведьмак не успел. Заметил его далее с тревогой поглядывавший в направлении ворот баронет Вольдемар да так без промедления и бросился к нему, отринув всяческую положенную знатному человеку стать да в отчаянии подняв вверх десницу, словно бы желая привлечь внимание мрачного мастера...       — Освальд!.. Освальд!.. — взволнованно вскричал он после этого, и услышавший свое имя ведьмак заметно ускорил шаг, целенаправленно двинувшись навстречу бегущему в его сторону господину. Подбежал к нему уже отнюдь не молодой дворянин, чей зрелый возраст проглядывался буквально в каждом сделанном шаге — подбежал, пересиливая одышку да на ходу подбирая обеими руками мешавшие бегу полы отороченной мехом делии — и остановившись да безо всякой присущей представителям знати брезгливости взявшись своей пригожей рукою за освальдово плечо, с горьким отчаянием в голосе по нужде взмолился: — Найди ее! Я прошу... Я умоляю, я заклинаю тебя! Найди ее, пока не стало поздно! — и наконец обратив внимание уже и на то, как ведьмак с непониманием и недоверием смотрит на его омраченное ужасом лицо, пояснил: — Моя дочь Аделина убежала! Недоглядела окаянная прислужница!.. Я разослал моих людей на все стороны — обыскать окрестности подворья... Но ты ориентируешься в лесной чаще несравнимо лучше них! — и едва справляясь с охватившим его трепетом лишившегося малолетней наследницы страждущего отца, вновь с дрожащим отчаянием выпалил: — Помоги мне! Найди ее! Приведи мне мою дочь живой! Я заплачу тебе за поиски, сколько пожелаешь, только верни мне ее!.. У меня нет ничего ценнее дочери...       Эдак все и оформилось в разумении мастера: найденные им в густом бору челядники отправились туда в поисках убежавшей девоньки своего господина — да только заместо этого повстречали растерзавшее их гнусное чудовище... Именно о сбежавшей дочери баронета успел поведать ведьмаку намеднишний вопречник, и пусть неразрешенных вопросов у убийцы чудовищ все одно осталось больше, чем ответов, в одном он теперь был уверен практически полностью: почившие сквернавцы наткнулись на убившую их тварь раньше, чем успели разыскать свою боярышню, ибо следов последней на прогалине ведьмак не отыскал... Отроковица явственно убежала в лес по причине своего душевного нездоровья — но оставался шанс, что она все еще бродила в той чащобе нетронутой... Это была удача, о которой суровый ведьмак не мог даже и помыслить: еще недавно он буквально ломал себе голову раздумьями о том, как прокрасться к оной девоньке незамеченным, и вот теперь сам отец сей балуньи был готов умолять его разыскать безрассудную наследницу! Теперь все складывалось как нельзя прекрасно: стращавый мастер мог спокойно разыскать беглянку в глухой чащобе вдали от посторонних глаз — и вот тогда уже никто не помешает ему разжиться парой капель ее драгоценной крови... Освальд не верил в богов и не чтил их, считая веру в осмысленных божеств ничем не подкрепленным предрассудком необразованных крестьян — да и иные причины для свойского неверия имел еще со времен горьчайшего малолетства — но в данном случае назвать выпавшую ему неслыханную удачу иначе как подарком свыше не мог! И все же времени терять было нельзя: в поганых окрестностях подворья действительно бродила неизвестная кровожадная тварь, а это значило, что оставшийся в чащобе в одиночестве малолетний дитенок беспрестанно пребывал в невообразимой опасности. Нужно было спешить. Впрочем, и возможность заработать шельмоватый мастер тоже никогда не упускал: пусть он и разыскивал баронетову дочку исходя в первую очередь из собственного далеко не благородного мотива, возможность стрясти за эти поиски еще и материальное вознаграждение со взволнованного девонькиного отца представлялась ему вельми прельщающей и заманчивой... Сам по себе поиск пропавшего человека не являлся сложной задачей для знающего свое дело ведьмака, и за такую работу Освальд обыденно брал не слишком большую оплату — но в данном переплете существовала опасность случайно наткнуться в лесу на неизвестную и безусловно опасную тварь, и оттого при учете сего элемента неизвестности стоимость выполнения услуги существенно повышалась... Прищелкнул мастер вилявым языком да с готовностью заявил:       — Придется заплатить, господин. Три десятка целковых будет достаточно. Мне жаль твою девоньку, но ремеслом я кормлю два голодных рта, — и как не находящий себе от ужаса Вольдемар спешно обернулся взадьпят, выискивая глазами своего управщика, чтобы, стало быть, как можно скорее расплатиться со скаредным наемником, который в его понимании, видать, и потерявшуюся в лесу отроковицу был готов спасать только за плату, дальше сам остановил мечущегося дворянина: — Заплатишь, когда я вернусь с твоей дочерью. Откуда начинать поиски? — Выдохнул обеспокоенный баронет, от волнения с трудом находя, что отвечать, и после проговорил:       — От задних ворот. Несколько человек успели рассмотреть, как она скрылась в том направлении.       — Добро, — отозвался ведьмак и далее поворотил свой разбитый хворью лик к поджидавшему поблизости обомлевшему себемирову сынку. Осмотрев смятенного мальчонку, который нынче в выжидающем непонимании поглядывал ему в глаза, он пришел к неоспоримому выводу, что с двумя неразумными сопляками не справится уже наверняка... Баронетова дочка, ко всему прочему, была еще и явно болезненна рассудком, что могло стать причиной дополнительных непредсказуемых сложностей в обращении с нею, посему понимавший всю опасность переплета мастер решил в оный раз не рисковать. И как пересеклись их с воспитанником взгляды, так он сразу же железным тоном и отчеканил: — Отправляйся на конюшню — и чтобы носа до моего возвращения оттуда не казал. Я вернусь и заберу тебя.       Однако же что-либо предпринять в дальнейшем он сызнова не успел: раздался тут откуда-то сзади взбудораженный крик одного из служивых людей, какой мигом заставил охваченного страхом за доченьку баронета позабыть о нанятом убийце чудовищ.       — Ваша милость Вольдемар! Она нашлась! Ваша дочь вернулась живой и невредимой! — буквально задыхаясь от облегчения и радости, прокричал неизвестный голос за спиной у мастера, и ведьмак моментально развернулся на звук его речи.       — О, боги мои!.. Аделина!.. Доченька!.. — не помня себя от всех свалившихся на его голову нечеловеческих переживаний, прокричал в свою очередь баронет Вольдемар и засим добавил что на духу: — Сообщите моей жене! Сообщите госпоже сейчас же! — да сызнова позабыв о свойском благородном происхождении и благочестии, совсем как простой черномазый кмет иль мещанин, бросился бежать к принесшему благую весть челяднику, несмотря на преклонный возраст — стремглав промчавшись мимо замершего убийцы чудовищ вместе с воспитанником.       На другом конце надворья, поблизости от столпившейся у главных ворот дворни и батраков, ни на кого не обращая внимания да тихонько семеня своими обутыми в разукрашенные башмачки сбитыми до свежей крови ножками, молчаливо и безучастно вышагивала крохотная девонька — явившаяся с прогулки по лесу баронетская дочка, Аделина. Растрепались ее миловидные мягонькие волосенки, поистерлись и местами разорвались пестрый полосатый вильняк да рубашечка — и только беленькие рученьки да личико казались нетронутыми, не получив ни царапины... Смотрели ее стеклянные и словно бы невидящие глазки прямо под семенящие ступницы — казалось, ни единое обращенное к ней ласковое слово иль протянутая участливая длань не были способны заинтересовать бадражную да замкнутую в себе боярышню... И никто ее не вел и не нес на руках — сама перемежалась странная отроковица, как будто бы вернувшись на подворье безо всякого вспоможения старших: было сие удивительно, впрочем, окромя сего диковинного факта, в нелюдимой баронетовой дочери наблюдалось и много прочих необъяснимых странностей. Бросился к ней с распростертыми объятиями взволнованный баронет, но бессловесная девчушка просто равнодушно оттолкнула его, ловко извернувшись и этим самым избежав прикосновения отцовских любящих рук... Так и не далась она измученному мучительным ожиданием ее возвращения всполошенному отцу, молча и отстраненно проследовав заместо этого под обращенными в ее сторону взглядами обратно в гостевой чертог, где ее встретили уже исполненные жути заплаканные женщины — словно ничего и не случилось... «Заприте этот проклятый чертог! Заколотите все чертовы окна! Заприте двери и не отпирайте без моего позволения! И перевяжите ее — она поранила стопы! Моя дочь — одна в этой чаще... Чуть не погибла!» — наблюдая за проигнорировавшей его страдания хворой дочерью, в отчаянии воздел руки к небу натерпевшийся лиха баронет Вольдемар, и несколько человек из числа его страдников бросились исполнять повеление. Спаслась на счастье изведенного отца глупая девонька неведомым образом! Может, и не уходила шибко далеко...       Едва не подавился от обуявшей его злости стервец Освальд: ажно ощеренными зубами заскрежетал обозленно, исподлобья уставившись на прошедшую вдали от него отроковицу. Успел он уже вообразить, как вскорости разыщет девоньку в глухом густолесье и далее спокойно проделает все, что задумал, не опасаясь паскудных подозрительных взоров — да только вернулась тут неожиданно поганая соплячка сама, спутав вероломному убийце чудовище все планы!.. Все его затеи оказались в одночасье развеяны прахом!.. Теперь можно было даже не пробовать пробраться в покои к баронетской дочери незамеченным: не приходилось сомневаться, что переживший страх потерять неразумную наследницу клятый баронет после случившегося попросту запрет ее в какой-нибудь светелке, для надежности еще и приставив к изголовью девичьих альковов неусыпно следящих за ее благополучием дворовых холуев — даже ведьмак не сумеет проскользнуть в ее хоромы при таком наблюдении... Только голову зазря потеряет. Так и приметил он засим боковым зрением, как буравит его взглядом оробелый себемиров сынок — покосился на дитенка тогда уже и сам пребывавший вне себя от внутренней злобы Освальд и, осмотрев обращенное к себе мальчишечье круглое личико, все же усилием воли задавил в себе неумолимо нараставшую ярость: не хватало еще, чтобы кто-нибудь из окрестных сквернавцев увидел, как ожесточенный бродяга сызнова скрежещет зубами при взгляде на нашедшуюся господскую дочь... И без того уже допустил мастер оплошность, когда впервые ненароком показал сим мерзавцам свою недобрую заинтересованность в наследнице их законного владетеля.       — Освальджик... А почему баронетская дочка такая странная? — несмелым тихим шепотом спросил у него пришибленный всем увиденным Мирко и затем, ничего не разумея, простодушно добавил: — На нее наложили проклятье? — И ведьмак, внутренне буквально загоревшись от услышанных бесхитростных слов воспитанника, засим задумчиво промолвил:       — Не знаю, — да переведя помраченный заинтересованностью взор вдаль, основательно призадумался над тем, что произнес беспечный себемиров сынок. А ведь мальчишка, не задумавшись, подал ему превосходную идею! Разумеется, Освальд очень сильно сомневался, что состояние ненаглядной девоньки баронета Вольдемара и в самом деле было вызвано наложенным проклятьем — такую вероятность нельзя было исключать, но при первом взгляде ее странное нелюдимое поведение все же более походило на нелеченную духовную хворь, нежели чем на проявление злых чар — но ведь этим коварный ведьмак мог и вероломно воспользоваться в своих неблагородных целях... Дабы убедить страждущего отца в необходимости подпустить его, сего ужасающего презренного выродка, в непосредственную близость к единственной болезной дочери! Шельмоватый Освальд при необходимости владел своим лживым языком ничуть не хуже, чем серебряным клинком, подчас изгаляясь в жестоком притворстве, и на том моментально смекнул, что пожалуй, в данном случае гораздо более целесообразным было воспользоваться именно этим сокрытым оружием... Все ж сгодился хоть на что-то неразумный мальчишка! Так и обратился к нему на том малость опомнившийся от прежней злобы ведьмак, повторив свое давнишнее указание уже не столь безмилостным тоном: — Возвращайся на конюшню, салажонок. — И положив мальчишке на заднюю поверхность шеи свою извечно ледяную ладонь, одним движением беззлобно развернул его да направил прямиком в сторону невысокой постройки лошадиного стойла... Не осмелился сопливец задерживаться или тем паче пререкаться с ненадолго смягчившимся наставником — побежал скорее под крышу, сверкая босыми грязными пятками. Сам же ведьмак переместился в тень под навес — дожидаться возможности переговорить с дворянином.       Некоторое время подворье все еще пребывало похожим на потревоженный улей, и зоркие ведьмачьи зеницы пристально следили за всем, что творилось подле гостевого чертога. Только лишь понаблюдав за натерпевшимся страха баронетом, суровый мастер наконец смекнул, почему поганые страдники этого благообразного господина настолько распоясались, опустившись уже до откровенного стяжательства и душегубства. Их извратила безнаказанность! Баронет Вольдемар из рода фон Вежбиц на поверку был настолько озабочен состоянием своей единственной болезной дочери, что на их окаянства, равно как и на все остальное, что творилось в его окружении, попросту не обращал свойский взор. Он пребывал единовременно и подавлен, и напряжен, наичаще всего смотря сквозь собеседника пустующим отрешенным взглядом — и мог отреагировать на что-то непотребное только лишь при непосредственном привлечении его внимания... Все его существование нынче полнилось одним только бескрайним горем родителя, растящего ослабленное хворое дитя, и только сия беда и занимала его отягощенный несчастьями разум. Всего единожды за все означенное время взглянул сей господин равнодушно на державшегося в стороне убийцу чудовищ и после сразу перевел исполненное горечи воззрение дальше, будто бы и позабыв о его присутствии... Тот самый приблуда, что еще недавно одним своим видом привлекал к себе столько нежелательного недоверчивого внимания, теперь в одночасье перестал интересовать измученного невзгодами баронета. Сам Освальд тем не менее, терпеливо ждал, и как страсти вокруг сбежавшей баронетовой девоньки помаленьку улеглись, все же сызнова направился в сторону собравшегося удаляться господина, добившись его внимания только тогда, когда практически позволил себе поравняться с его плечом... Остановился тогда Вольдемар, сопровождаемый несколькими оставшимися страдниками, спервоначалу вздрогнув от неожиданности — должно быть, он настолько ушел в свои мысли, что бесшумно подобравшегося мастера загодя не заметил и не услышал — и затем повернув свою голову в его сторону, надломленным голосом устало вопросил:       — Ты желал мне что-то рассказать? — Остановились и сопровождавшие его дворовые, с неприязненной подозрительностью уставившись на обезображенный хворью лик мастера, и сам он не преминул бесстрастно отозваться:       — Верно, господин. Твоя дочь воротилась в целости и сохранности, и в моей услуге больше нет необходимости... Но ежели позволишь, я хотел бы обсудить с тобой другое. Я обнаружил в лесу кое-какую дрянь и считаю, что ты должен это знать. — Поглядел на него баронет еще некоторое время, пространно блуждая взглядом по темному ведьмачьему облачению, и после отрешенно проговорил:       — Ах да, — и сдержанным жестом своей немолодой десницы, облагороженной серебряными фамильными перстнями, пригласил безродного бродягу следовать за собой. — Ступай со мной. Поговорим в моих покоях, — и изнуренно опустив свою ныне ничем не покрытую голову — совершенно отлично тому, как полагалось держаться при посторонних представителю дворянского сословия — негромко признался: — У меня нет более сил находиться в этом ужасающем месте. — И дальше двинулся в направлении гостевого чертога, ни с кем более не переговариваясь и лишь безучастно следуя в спасительные стены. Тронулся за ним в полном безмолвии и мрачный убийца чудовищ, вновь ощутив на себе исполненные лютого зложелательства да отвращения взгляды баронетских холуев — не выходило у них, стало быть, никак привыкнуть к безобразному вымеску рядом с собою... но будучи бессильными перед волей своего владетеля, все они были приневолены лишь бессловесно и кротко терпеть его постылое присутствие.       Прошествовал эдак ведьмак вместе с отрешенным баронетом в господские покои на втором этаже гостевого чертога — все сие время он приметливо рассматривал расположение витальниц, пытаясь определить загодя, в которой именно из них могла почивать болезная отроковица — покамест оба они не достигли обставленной под кабинет боковой светлицы. Поворотился тогда усталый баронет к сопровождавшим его челядникам и отсутствующим голосом повелел: «Можете возвращаться в переднюю. Я поговорю с ведьмаком с глазу на глаз». Так и засуетились, впрочем, от такого, паршивые холуи, посматривая на страшного господского выгостя уже с поистине нескрываемой опаской, и далее один из них, наиболее паскудный смельчак, неожиданно набравшись нахальства, в открытую изрек, вступив в пререкания с собственным господином:       — Не сочтите за дерзость, ваша милость... Но позвольте напомнить, что перед вами ведьмак. Вы действительно желаете остаться с этим... вырожденцем наедине? Сведущие люди об ихней породе многое рассказывают: например, что глаз у них дурной и зачаровать эти скверники могут так, что добрый человек потом безо всякого ведома для свойского разумения все прихоти их гнусные выполнять беспрекословно будет! Уж простите мне мою вольность, но ежели задурманит вам голову богомерзкий выродок?.. Ежели учинит над вами, благородным дворянином, эдакое насмехательство да унижение?.. Или наипаче... семейству вашему через вас навредить удумает?.. Ведь даже и вступиться о ту пору за вашу милость станет некому! Мы же за вас, благодетеля, паче, чем за свойскую душу, печемся!.. Позвольте остаться рядом — хоть будет знать пес шелудивый, что не все ему, беспутнику, дозволено... — да в бессилии осекся, как поглощенный тяжкими думами баронет коротко махнул своей десницей, безмолвно отгоняя назойливого служку прочь.       Не проронил в ответ на оное упреждение ни слова и сам стращавый ведьмак, оставшись совершенно безучастным: то, о чем так самозабвенно и трепетно рассказывал своему господину сей тщедушный паршивец, он намеревался использовать только лишь в самом крайнем случае, оказавшись исключительно на грани столкновения с обличенным властью дворянином. Конечно же, Освальд нисколько не сомневался, что при необходимости сумеет затуманить свойским Аксием страждущему баронету рассудок, засим воспользовавшись его отрешенностью и внушив несчастному буквально все, что могло понадобиться в сложившемся переплете — пускай, у простеньких ведьмачьих чар и существовало множество ограничений, подавить своей железной направленной волей измученный горестями и треволнениями рассудок обеспокоенного судьбой наследницы отца безжалостный мастер мог воистину без труда — однако же, пользоваться знаком он истово не желал, ибо безвольный и резко переменившийся в поведении дворянин определенно вызвал бы стойкое недоверие у своих паскудных холуев... Необходимо было действовать речами. Поклонились на том челядники утомленному владетелю, какой безмолвно двинулся в свой кабинет, и проходя мимо убийцы чудовищ, напоследок демонстративно и пренебрежительно обступили его, словно нечто до крайности гнусное. Сам же Освальд хладнодушно заступил за порог, притворив за собой скрипнувшую петлями дверцу да окинув мимолетным воззрением небольшую господскую светлицу, в которой не имелось никакой иной мебели, окромя полупустого ясеневого стола, сундука для бумаг да пары обветшалых колченогих бержерок со спинкой да резными подлокотниками. Шагнул озабоченный думами баронет своей тяжелой походкой к столу и, обогнув его да предварительно расправив отороченные мехом полы своей делии, опустился на подскрипнувшее креслице, с надсадой в голосе помянув окаянных челядников:       — Мужичество. Никакого сладу с ними нет. Верят во всякие безумные россказни... — да наконец подняв глаза на оставшегося поджидать подле закрытой двери безмолвного мастера, сызнова коротко взмахнул десницей, указав на незанятый бержер. — Присаживайся. — Но ведьмак так и остался стоять подле двери неподвижно, только лишь ересливо отозвавшись сквозь зубы:       — Обойдусь.       — Как угодно, — коротко ответил на это баронет Вольдемар: уговаривать бесплеменного простолюдина он, благородного происхождения дворянин, нисколько не намеревался. — В таком случае я желаю послушать, что тебе удалось выяснить в ходе расследования. — Прищелкнул Освальд от услышанного повеления языком: признаваться пожелавшему нанять его баронету в том, что после проведенных в чащобе поисков он не только ни в чем не разобрался, но еще и лишь сильнее запутался, угрюмому мастеру совершенно не хотелось, а потому он продумал загодя, как повести свой непреложный рассказ.       — Ты разослал своих людей на поиски пропавшей дочери в чащобу, не так ли?.. — обыденно покривившись, вопросил он заместо ответа. — Я осмотрел окрестности подворья и разыскал тела двоих твоих почивших страдников. Характер полученных ими ранений указывает на то, что оба они были убиты чудовищем, — произнес Освальд сие бесстрастным тоном не обинуясь, и мгновенно напрягшийся и словно бы даже сошедший с лица баронет Вольдемар так и отпрянул к спинке кресла, с трепетным ужасом рассматривая невозмутимое обличье приглашенного собеседника. Сам же ведьмак, не давая ему возможности опомниться и перехватить нить разговора, хладнодушно скрестил руки на груди и продолжил: — Оное чудовище, судя по форме ран, оставленных им на плоти загубленных, совершенно не подходит под описание, данное приведенным тобою свидетелем: это мелкая тварь, крайне подвижная и привычная к существованию в лесу, отличительной особенностью которой являются длинные и филигранно острые когти, по свойской форме напоминающие стилетообразные иглы. Она определенно опасна, и я настоятельно рекомендую тебе и твоим людям воздержаться от посещения леса, окромя самых неотложных ситуаций — а ежели выбора нет, не выступать без оружия и быть беспрестанно готовыми применить его при первой же надобности. Также необходимо плотно запереть все ставни, выставив у дверей в чертог часовых, и без крайней надобности николиже не покидать сего помещения: тварь, поселившаяся в окрестностях подворья, явно ловкая и изворотливая — проникнуть внутрь через раскрытые окна для такой паскуды не составит труда. Мертвых же необходимо будет сжечь, дабы не навлечь на наши головы еще и трупоедов — повозка по лесу не проедет, так что ежели желаешь, за небольшую плату я могу предать тела огню и сам. — Выдохнул буквально раздавленный ведьмачьим рассказом баронет, обеспокоенно проведя рукой по уже изрядно облысевшей от прожитых лет голове и сперва даже не находя, что ответить, но далее, все же малость собравшись с силами, с тяжким придыханием проговорил:       — Что же это за напасть? Но содержатель двора уверял, что видел совершенно другую бестию... — на что ведьмак, на мгновение вспомнив примеченный в лесной глуши неясный след огромной лапы, лишь сварливо махнул жилистой дланью, по обыкновению брюзгливо покорежив обвисшие уста.       — А не знаю, что там видел содержатель — я описываю то, что видел сам. — Поднял на него измученные глаза растревоженный Вольдемар, с тревогой вглядываясь в ведьмачий безжалостный лик, и сразу же безотлагательно потребовал:       — Пока это чудовище живет, мы все находимся в смертельной опасности! Ты должен уничтожить его, Освальд, и как можно быстрее! — на что равнодушный к людским увещеваниям мастер непреклонно мотнул головой.       — Нет, господин, — железным тоном отчеканил он в ответ на пустопорожнее повеление и, разведя руками в сторону, отрезал: — При всем почтении к твоей милости — не должен. Я работаю только за плату, и покамест мы не условимся об оной, ни о каком уничтожении чудовища не может идти и речи. Сию же стоимость работы — равно как и свое согласие браться за нее в целом — я смогу озвучить тебе только тогда, когда сумею выследить тварь. Пока что выполняйте мои указания, держитесь в стенах чертога — и ничего с тобой и твоими людьми не случится. После захода солнца я снова направлюсь в чащу и посмотрю, что удастся разыскать там под покровом ночи. Ежели свезет, поутру я дам тебе ответ. — Вздохнул кручинный дворянин, ненадолго опуская затуманенный волнением взгляд к пустующей поверхности стола и из-за горькой зависимости от беззастенчивого выродка вынужденно пропуская мимо внимания его дерзновенные речи, и затем омраченно изрек:       — Не затягивай. Это чудовище угрожает моему семейству, и ежели с ними что-либо случится по причине твоего бездействия... ты понесешь ответственность. — Нести ответственность за кровопролитные деяния паскудины, на которую не был согласован заказ, безмилостный ведьмак, конечно же, не собирался, но и всуе пререкаться с опечаленным дворянином дальше — пускай, тот и зависел нынче всецело от ведьмачьего клинка — также считал безрассудным, а потому на сей раз попросту склонил кратко голову и мрачным хриплым голосом далее вопросил:       — Что делать с твоими почившими страдниками? — Поглядел на него измученными зеницами напряженный господин, наконец отведя отрешенный взор от шероховатой поверхности стола, и опечаленно поинтересовался:       — Ты сможешь достойно проводить их за завесу?       — Я сожгу их останки, — бесстрастно прокомментировал свои намерения мастер, — это упокоит их души, а нас, покамест живущих, избавит от необходимости иметь в дальнейшем дело с трупоедами.       — Очень скверно, что они погибли. И гораздо более скверно будет то, ежели выяснится, что погибли женатые, оставив после себя несчастных вдов и детей... Ты же не ведаешь их имен? До тех пор, пока все не вернутся, определить, кто погиб, невозможно — да примут их боги, — опустив кручинную голову, напряженно протянул баронет: несмотря на суровость вынесенного дворне приговора, нельзя было не отметить, что сей благообразный дворянин, некогда доблестный офицер и отец достопочтенного семейства, все же относился к своим людям с неким сочувствием. — Однако, теперь это действительно — то единственное, что можно для них сделать... Сделай все, что нужно. Я распоряжусь, чтобы мой управщик расплатился с тобой, — и уже более не став смотреть на хмурого убийцу чудовищ, напоследок безотрадно произнес: — Можешь идти. — Впрочем, единственной реакцией на сие его повеление стала безмолвная неподвижность оставшегося стоять на прежнем месте бесстрастного мастера. Потянулся озабоченный думами баронет за свернутой в углу стола пергаментной бумагой, но затем, стало быть, и заметил, что малоприятный собеседник по-прежнему высится над ним досельным черным пятном безо всяких изменений, ничуть не торопясь уходить восвояси... — Я велел тебе идти. Почему ты еще здесь?       Двинулся ведьмак ему навстречу, сделав шаг в направлении изнуренного баронета и буквально пронзая его своим испытующим воззрением — совершенно лишенным того смиренного почтения, с каким обязаны были смотреть на господский лик простолюдины — и остановившись подле кромки стола, твердо произнес:       — Потому как у меня имеется к тебе еще один вопрос, господин, — и как и без того пребывавший в крайней мере напряженным Вольдемар сдвинул белесые брови в непонимающем ожидании, решительно изрек сквозь сведенные зубы: — Что с твоей дочерью? — Приподнялся на том с кресла сраженный неслыханной дерзостью дворянин, с возмущением вперив ошеломленный взгляд в дерзновенные очи зарвавшемуся выродку, да так и выпалил, насилу сдержав разгоревшийся в оскорбленной душе праведный гнев:       — Это что за вопрошение?.. Кем ты себя возомнил?.. Да как ты смеешь задавать мне такие порочащие честь вопросы?! — на что суровый мастер, ничуть не дрогнув, тотчас же отсек:       — Как ведьмак, который видит занимательную для его профессиональной корысти нескладицу. И позволь мне повторить вопрос, милостивый господин. Я понимаю твое негодование, но все же — что с твоей дочерью? Она ведет себя совершенно не так, как подобает юной наследнице знатного рода. Ее осматривал сведущий в магии умелец? Или даже чародей? — Выдохнул негодующий да измученный горестями Вольдемар, воистину не ведая, как относиться к подобному неслыханному нахальству со стороны презренного площадника, но затем, совладав с собою — все же выдержка старого дворянина на службе короны не отказала ему в тяжком переплете — через усилие сурово проговорил:       — Что ты этим хочешь сказать? Говори прямо, Освальд! — И ведьмак довершил свой удар:       — Я имел возможность лицезреть твою неразумную девоньку всего лишь пару мимолетных мгновений, но даже этого мне достаточно, чтобы понять, что она серьезно нездорова. А подобное болезненное состояние может вызываться множеством факторов... в том числе и пагубными чарами, то бишь проклятьем. А это, господин, как ты сам понимаешь — работа исключительно для сведущего в чарах... например, для ведьмака.       Так и опустился обратно на потрепанную бержерку сраженный страшным предостережением баронет: бессердечный убийца чудовищ, намеревавшийся сыграть на его отцовских чувствах, без труда нащупал наиболее болезненную и оголенную жилу истерзанной тяготами господской души, ибо тянущих из человеческого нутра живительную силу проклятьй в равной степени страшились и погрязшие в суевериях да предрассудках крестьяне, и их высокородные образованные владетели. По-видимому, любящий отец Вольдемар по некой неведомой причине не задумывался над возможностью возникновения подобной драмы в свойском семействе, и оттого лишенные милосердия ведьмачьи слова попросту выбили у него из-под ног твердую почву. Бросило его заметно в жар от такого: измотанное немолодое сердце в груди забилось невпопад; на раскрасневшемся лбу проступила огромная вздутая жила, а кожа на обеих руках покрылась знаменующим неистовое волнение рисунком мраморной ряби... Едва не прихватил его на месте удар от жестоких речей приблуды!       — Ты хочешь сказать, что над моей дочерью... довлеет проклятье? — вновь зазвучавшим совершенно разбито голосом вопросил он у застывшего над собой ведьмака, и тот, покривившись, беспристрастно ответил:       — Нет, господин. Пока что слишком рано утверждать подобное. Но я смотрю на твою отроковицу и понимаю, что ее нынешнее поведение теоретически может быть обусловлено тяготеющим над ней магическим вмешательством, и долг представителя ведьмачьего цеха велит мне предупредить тебя о вероятности подобного. Потому я и задаю свой дерзновенный вопрос: твою девоньку осматривал кто-нибудь сведущий? Друид, целитель, чародей? Ведьмак? — Поводил ввергнутый в истовый ужас баронет своими невидящими глазами по скромной обстановке светелки и наконец, остановив воззрение на облике мастера да словно бы с запозданием вдумавшись в услышанное уже более основательно, с настороженной и даже отчасти враждебной серьезностью бросил:       — Долг? Не рассказывай мне про долг. С какой целью человек твоего сословия и положения может вдруг озаботиться судьбой чужой дочери? — и нависший над ним мастер премерзко осклабился.       — С самой что ни есть корыстной, господин, — поведал он безжалостную кривду. — Совлечение проклятий — это такая же часть моего ремесла, как и истребление зловредных тварей: я кормлюсь с этого умения, а потому и предлагать по случаю свои услуги зазорным отнюдь не считаю. — Вздохнул исполненный горечи баронет, кручинно накрывая побледневшей дланью свое, напротив, опасно побагровевшее чело, и сосредоточившийся на цели ведьмак, наконец, сызнова малость отступил, отдалившись обратно к прикрытой двери. Так и продолжил он на том свои елейные речи, сменив прежний непоколебимо жесткий тон на более благостный: — Не страшись меня, господин. Я могу смущать окружающих своим гнусным уродством, но мои намерения не стоит читать по оному облику... Я слышу, какие похабные россказни распространяют обо мне твои люди своими замаранными языками, и могу тебя заверить: никоих злодейских помыслов в отношении твоей девоньки у меня никогда не имелось. Я не душегуб, не сластолюбец и не беспутник. Но мне нужно как-то существовать, а потому я беспрестанно высматриваю работу. И ежели болезное состояние твоей наследницы можно исправить при помощи моих умений, за плату я готов тебе помочь. — Выслушал его раздавленный ужасными речами господин, продолжая отрешенно рассматривать стены, и ублаготворенный ведьмак, склонив главу набок, хрипловатым тоном бесчувственно ободрил его: — Успокойся, господин мой... Терзаниями делу не поможешь. Проблема, касающаяся твоей девоньки, так или иначе уже существует — и понимание сего процесса только лишь пойдет всем на пользу. Выдохни и расскажи мне про нее: каков характер твоей доченьки, каковы ее предпочтения и гнетущие страхи... Чем больше я узнаю, тем будет лучше. И не страшись, я не сплетник: языком об услышанном молоть не стану. — Склонил голову растерянный и разбитый своим обнажившимся горем баронет Вольдемар, уже более не поднимая глаза на ожесточенного убийцу чудовищ, и недолго помолчав да будто бы смирившись с тем, что жизнь заставила его делиться свойской трагедией с простолюдином, наконец негромким голосом протянул:       — Аделина — моя единственная дочь. Выстраданный, вымоленный у богов ребенок: последнее утешение, которое мне послали боги на старости лет после скоропостижной гибели троих моих старших наследников... Моя супруга произвела ее на свет в достаточно позднем возрасте, и это было счастье, о котором мы могли только молиться. Аделина родилась недоношенной, маленькой... Она была настолько слаба, что я намеренно привез к ней из стольного града лекаря... и после нескольких месяцев тяжелой борьбы сии старания принесли результаты: моя дочь начала крепнуть и через пару месяцев превратилась в румяного и крепкого младенца... Но вскоре выяснилось, что это счастье обманчиво, ибо уже тогда, в первые месяцы жизни, стало заметно, что Аделина... не ведет себя так, как обычный ребенок. Даже будучи младенцем, она никогда не смотрела в глаза и не реагировала на обращенные к ней речи... Не смеялась, не махала ручкой... Была полностью безразлична даже к матери и кормилице: могла часами сидеть неподвижно и отстраненно разглядывать стену... Позже в ее поведении появились необычные монотонные движения: она полюбила подолгу раскачиваться, вращать головой — и никто из нас не мог до нее достучаться... Тягу же и пристрастие она развила исключительно к неодухотворенным предметам: в частности, к прялкам... Вот что явилось подлинной страстью моей дочери. Научить ее говорить или даже изъясняться жестами пока что не удалось даже столичным воспитателям: по большей части Аделина проводит целые сутки в одном лишь безмолвном нерушимом изучении прялки... Вот и все, что я могу про нее рассказать: она словно бы живет в своем внутреннем мире. В незримой скорлупе, через которую невозможно пробиться... — умолк ненадолго раздавленный трагедией своей семьи господин и дальше с невыразимой приглушенной кручиной добавил: — Иногда мне начинает казаться, что я и сам почти ничего не ведаю о собственной дочери. — Ведьмак выслушал его короткое откровение с предельной сосредоточенностью и вниманием: пусть его интересовало совершенно иное, к подобным вещам всегда надлежало относиться осмотрительно.       — Ты заметил, в какой именно момент начали проявляться сии странности в поведении твоей девоньки, господин? — въедчиво всматриваясь в поникший баронетский лик да сызнова скрещивая руки на груди, задал он свой гнетущий вопрос, на что страдающий отец удрученно качнул головой.       — Нет. Они просто начали бросаться в глаза все отчетливее по мере того, как моя дочь росла, — последовал на том его горький ответ. — Я возил Аделину к различным лекарям не раз... Никто ничем не смог помочь: они только осматривали ее, будучи не в силах установить причину ее замкнутости, и все как один приходили к пустому выводу о том, что ее хворь — душевная и, стало быть, не поддающаяся исцелению. Один из них, аптекарь из Венгерберга, рассказал мне о живущей в этих краях знахарке, полуэльфке... Этой Фелиции, какая якобы способна сотворить чудо... Так мы и оказались в этих краях: знахарка заверила, что сумеет исцелить мою дочь, но пока что результатов нет... И все же в том, что касается спасения моей единственной наследницы, я готов испробовать любую возможность. — Так и загорелся на том еще того пуще стервозный мастер: он едва ли верил в то, что столь безнадежное состояние баронетовой отроковицы можно было въявь исправить — однако же увести при этом чужой заказ было для него делом сладкого ублаготворения свойской черной души! Покорежил он на том корявые уста да и промолвил прельщающе:       — Не справится с проклятьем хорошавка Фелиция: ее занятие — варить целебные настои да залечивать раны, что супротив гнусных чар не поможет. Не пойми меня превратно, господин: я сам прошествовал через многие земли за-ради вспоможения ее ласковых рук... но лекарские познания здесь не сгодятся, ибо совлечение заклятья — есть суть работа не для знахарки, но ведьмака. — Посмотрел на него, наконец, измученный Вольдемар, напряженно поджимая пересохшие от горького волнения уста, и после с ощутимой тревогой вопросил:       — Как именно снимаются проклятья? — И Освальд бесстрастно прищелкнул языком, с готовностью пустившись в разъяснения:       — Проклятье, как и любое заклинание, есть суть логическая конструкция, построенная на определенных формулах и подчиняющаяся действующим в мире метафизическим законам. Сии формулы не обязательно могут являться набором конкретных обладающих магическим значением фраз — это может быть и неосмысленное пожелание, произнесенное сдавленным шепотом или даже бессловесно под покровом свойского рассудка, и исключительно сильное разрушительное чувство, проявление губительной воли, направленное на предмет, одухотворенное создание или на местность. На худой конец это может быть даже побочный эффект воздействия неких иных катаклизмов, либо событий, в ходе которых значительное количество человеческих страданий и горечи накапливается в едином месте, по итогу выплескиваясь в мощное магическое возмущение... Суть остается неизменной: для наложения пагубного заклятья должны быть соблюдены определенные условия, которые и определяют правила, по которым будут функционировать чары. Для того, чтобы совлечь путы проклятья, необходимо сперва разобраться в данном принципе его действия, уложив в своем разумении сии лекала, по которым оно скроено: чародеи пользуются особливыми заклинаниями, которые путем их наложения на первоначальную формулу отменяют действие функционирующих чар — ведьмаки же для достижения того же результата пользуются отличной методой. Суть ведьмачьей работы по совлечению проклятья представляет собой поиск уязвимости в его логическом устроении: разобравшись в принципе функционирования связующих проклятого чар, ведьмак ищет способ внести логическую ошибку в сию налаженную конструкцию. В таком случае оковы чар окажутся сломаны и спадут. Существует множество способов разрешения данного окаянства: наиболее простые проклятья снимаются классическими способами, описанными в ведьмачьих трактатах — сие есть суть не слишком трудная задача; в случае же сложных многоступенчатых чар приходится применять менее тривиальные методы, подчас осознанно идя на риск. Это очень опасно: вмешиваясь в конструкцию пагубных чар, нужно четко осознавать и просчитывать свои действия, потому как цена провала очень высока. Напортачив со снятием проклятья, можно нанести непоправимый вред и проклятому, и самому себе, и даже всему окружению, и исправить сие окаянство засим окажется очень непросто. Посему, — многозначительно подытожил мастер, ублаготворенный тем, что удалось напрячь и застращать несведущего слушателя, — в большинстве случаев снятие проклятья считается более сложной работой, чем убийство чудовища. В конечном итоге, многие мастера ведьмачьего цеха владеют мечом на высочайшем уровне, что вкупе с ускоренными рефлексами да повышенной выносливостью и физической силой превращает их в первоклассных фехтовальщиков, способных уничтожить даже наиболее опасную тварь... однако же для совлечения проклятья наичаще всего требуется совершенно отличное оружие: а именно острый рассудок.       Помолчал напряженный баронет Вольдемар, сдвинув брови да с надсадой бессловесно рассматривая сурового мастера, а затем с полной серьезностью вопросил:       — Ты сам когда-нибудь снимал проклятья? — на что Освальд незамедлительно ответил:       — Бывало.       — Как давно? — продолжил выспрашивать напряженный господин, и ведьмак, припомнив то, как невдавне оказался вынужден совлекать поганые чары со своего околдованого некромантом многострадального воспитанника, да рассудив, что то по сути тоже было снятие проклятья, повел корявой челюстью и хладнодушно отозвался:       — В последний раз — на исходе Ламмаса.       — Значит, совсем недавно, — задумчиво протянул пребывавший совершенно вымученным баронет и засим замолчал, с подавленным видом рассматривая неприглядное ведьмачье лицо и словно бы пребывая в непростых раздумьях относительно заслушанных леденящих россказней пугающего скитальца... С одной стороны, чувствовалось, что он отчаянно хватался за любую возможность исцелить свою несчастную болезную дочь, оказавшись готовым за-ради ее благополучия даже отправиться в столь отдаленные края на поиски прославленной знахарки, но с другой — доверять жизнь своей дочери настолько мрачному уродливому выродку с дурной репутацией ему было откровенно боязно, и нынче он изо всех сил пытался разобраться, стоило ли связываться с тем, кто промышлял пролитием крови, пускай, и чудовищ... Освальд явственно чувствовал, что сей измученный горем дворянин очень желал видеть в его лице надежду на спасение для нездоровой дочери, но страх довериться безродному вымеску все одно был велик. — Сколько тебе лет? — спросил он наконец после достаточно продолжительного молчания, и ведьмак, в бессчетный раз покривившись, брюзгливо и уклончиво ответил:       — Пятый десяток уже разменял, — раскрывать о себе даже столь незначительные мелочи как возраст нелюдимый мастер крайне не любил. Впрочем, смысл с виду бадражного вопрошения был ему в полной мере понятен, а потому далее он сам через силу продолжил: — Не страшись, господин, я не наврежу твоей девоньке, ибо давно уже не опрометчив и не безрассуден. Я прекрасно понимаю, когда надо отступить да признать свою неспособность помочь околдованному — и обещаю, что именно так и поступлю, ежели пойму, что моих знаний не хватает. — Прикрыл изнуренный баронет ненадолго свои влажные глаза, стало быть, собираясь с мыслями да готовясь окунуться в бездонный омут, и затем, вновь посмотрев на Освальда, совершенно упав духом, озвучил:       — Ты сможешь снять проклятье с моей дочери? — на что ведьмак вновь незамедлительно мотнул головой.       — Не торопись, господин мой. Я не сказал, что твоя дочь проклята — я сказал, что она может быть проклята, — невзирая на душевные страдания отца неразумной боярышни, бесстрастно отчеканил он и засим довел жестокий удар до конца: — Для того, чтобы сказать тебе, так это или нет, мне понадобится осмотреть твою девоньку.       — Осмотреть? — отрешенно повторил за ним раздавленный навалившимися на него тяготами баронет Вольдемар и далее нахмурил брови, озвучив дальнейшее уже с гораздо более выраженным недоверием. — Как именно ты вознамерился ее... осматривать?       — Я введу твою доченьку в транс: изготовлю особливый эликсир и дам ей его выпить, — хладнодушно поведал жестоконравный мастер, безо всякого стеснения да сострадания уставившись на исполненного трепетного страха да непонимания измученного дворянина. — В состоянии транса разум человека начинает функционировать совершенно иначе: сознание уходит в потаенные глубины, высвобождая место для дремлющего подсознания, какое значительно более явственно отражает все невидимые для глаза повреждения на людском духовном естестве. Тело расслабляется и становится податливым, его естественные рефлексы и реакции освобождаются от влияния рассудка — и в таком состоянии становится значительно проще определить, находится ли человек под воздействием чар... — да только так и перебил его на том обеспокоенный услышанным баронет:       — Какой эликсир ты собрался давать моей дочери? — И брюзгливый мастер, в недовольстве осклабившись, с неохотой пояснил:       — «Белую чайку» — хотя сие наименование все одно ни о чем тебе не скажет, господин, — но далее, приметив то, насколько недоверчиво да ошеломленно смотрит на него истерзанный свойской трагедией несчастный Вольдемар, все же малость умягчил суровое нутро. — Не надобно страшиться: в том месте, где я обучался ремеслу в свои отроческие годы, мы давали оное снадобье детям испокон вящих веков. Это мягонькое средство, совершенно не опасное. На вкус, как студеное игристое вино. Вызывает приятные сладкие грезы да состояние ласкающей дремоты, в ходе которой перед глазами порой встают умиротворенные видения... Я сделаю снадобье некрепкой концентрации исходя из веса девоньки, разведу его как следует водой — и оно легонько убаюкает ее, наслав на хворый разум благодатные сновидения, какие будут видеться ей словно наяву. Засим она проснется невредимая и мало что будет помнить об увиденном в состоянии транса — мне же оного времени хватит с лихвою, дабы оценить ее обстояние. — Обвел опустошенный баронет поблекшими глазами скудную обстановку светелки, засим поднялся со своего места, заложив руки за поясницу, и в полном гнетущем безмолвии прошествовал к резному оконцу, остановившись перед ним да так и застыв спиной к вцепившемуся в него незримой хваткой мастеру. Некоторое время он просто молчал, ссутулив свои статные плечи да, по-видимому, обмысливая все те незнакомые страшные вещи, о которых поведал безмилостный ведьмак: не нужно было глядеть ему в глаза, дабы понимать, в насколько жутком и горьком положении ныне пребывала его истерзанная волнением за болезную наследницу душа — страшно было отчаявшемуся отцу обращаться за вспоможением к стращавому выродку, ох как страшно... А только вселил ему ведьмак в нутро эфемерную надежду...       — Если ты говоришь, что это... — начал было Вольдемар совсем негромко, даже не находя в себе силы обернуться к убийце чудовищ, но безжалостный Освальд так и сразил его тотчас же сызнова...       — Это еще не все, господин, — произнес он свою заглавную речь, буравя пристальным взором облысевший баронетов затылок. — Для того, чтобы с точностью определить, наложены ли на твою наследницу зловредные чары, мне также понадобится позаимствовать из ее жил пару капель свежей крови. — Обернулся к нему в следующее мгновение сошедший с лица Вольдемар, уставившись на ведьмачий брыдкий лик совершенно одержимыми очами, и полностью осознающий свое пограничное положение мастер, не медля, пустился в дальнейшие разъяснения: — Я сделаю это быстро и аккуратно — твоя доченька даже ничего не поймет. Кровь — есть суть важнейшая часть нашего физического естества, какая надежно связует... — но тотчас же осекся, как оставшийся абсолютно безмолвным баронет вдруг поднял свою немолодую десницу вверх, призывая его остановиться.       — Довольно этих ужастей. Делай все, что нужно — я в этом все равно не сведущ. Ежели ты сможешь исцелить мою дочь, я отдам тебе любую плату, — совершенно неожиданно проговорил упавшим голосом измученный ведьмачьими россказнями дворянин: сам безжалостный мастер уже, вестимо, приготовился к тому, что дальше придется весьма долготно и обстоятельно оправдывать свои предполагаемые действа, однако же несчастный горющий отец оказался настолько впечатлен леденящей повестью о возможном проклятье и непростом методе его выявления, что попросту не сыскал в себе более сил выслушивать сей кошмар... Только тогда, взглянув ему в затуманенные страданием глаза, ведьмак наконец в полной мере увидел, насколько сильно в действительности сей благообразный дворянин был одержим надеждой исцелить свою хворую дочь... За-ради этого он был готов обратиться за помощью воистину к последнему пропащему простецу, позволив ему делать все, что угодно! К отрешенной от мирских дел отшельнице-полуэльфке, что бродила по лесной глуши в сошитых звериных шкурах... Или даже к богомерзкому мутанту-ведьмаку, один вид которого вобыден оскорблял утонченных представителей знати. Склонил на том Освальд вахотную голову в подобии сдержанного краткого поклона да так и изрек ублаготворенным подскрипнувшим тоном:       — Я сделаю все, что будет в моих силах, — и далее расчетливо добавил: — Тебе, однако же, придется заплатить, как и всегда: даже ежели я не найду следов довлеющего над твоей наследницей паскудного проклятья, мое потраченное время все одно стоит целковой монеты; равно как и компоненты, какие пойдут на изготовление обозначенного снадобья для девоньки... Уплатишь мне тридцать дукатов за услугу. О стоимости же дальнейшей работы, коли уж наличие проклятья подтвердится, будем говорить уже потом — по существу.       — Уплачу, — сухо отозвался в ответ на оное баронет Вольдемар, и ведьмак в очередной ублаготворенно кивнул. Впрочем, далее изморенный баронет блеснул своими ставшими невероятно серьезными глазами да так и добавил переменившимся тоном: — Но ежели ты волей или неволей навредишь моей дочери, Освальд... поплатишься жизнью как гнусный преступник. Помни это, что бы ты ни взялся делать.       Практически слово в слово повторил он хладнодушному мастеру в лицо его же свойскую упреждающую речь, какую тот адресовал на заутрене подозрительному корчмарю Родерику: в точности как сам ведьмак пообещал покарать того, кто навредит его несчастному воспитаннику, предрек сей отчаявшийся отец ему бесславную смертную казнь в случае причинения пагубы болезной отроковице. Освальд и не намеревался этого делать.       Ушел он от оставшегося совершенно уничтоженным всем уже пережитым и еще только предстоящим баронета невероятно ублаготворенным да исполненным сосредоточенного предвкушения грядущего: удалось вероломному мастеру повернуть непростой разговор с обеспокоенным дворянином наиболее благоприятным для себя образом, вытянув из него немыслимое согласие в открытую позаимствовать у девоньки кровь!.. Вот как заморочил несчастному дворянину голову коварный ведьмак! Безо всяких колдовских знаков заморочил! Застращал своими жуткими рассказами о проклятьях, вверг в неистовый трепет описанием сложной материи ведьмачьей профессии, надавил на самую болящую мозоль, сыграв на родительских чувствах и страхе! Поверил ему раздавленный горем дворянин, понадеялся на спасительное вмешательство сведущего в злых чарах мастера — не ведая, что единственным сокрытым намерением подлого выродка является получение кровушки его болезной дочери… Еще и плату стряс с него за оное ведьмак. Все вышло как нельзя кстати. Вот на какое черное коварство пошел суровый мастер ради благополучия воспитанника! С первого же взгляда он понял, что сможет вить из сего дворянина веревки... Теперь оставалось изготовить галлюциногенное снадобье и засим сделать все, что потребно. Далее вернуться к зелейнице и стребовать с нее лекарство для мальчишки... Баронетову девоньку прилежный и исполнительный в работе ведьмак, конечно же, намеревался осмотреть по всем правилам, пусть, для него и было практически очевидно, что никакое проклятье над той не довлело — все же брать с заказчиков монету всуе было не в его правилах — но после этого, разобравшись со свойской заботой, он вознамерился просто безмолвно уехать с мальчонкой, не сказав об отбытии ни единой душе на постоялом двору... Освальд действительно был уже давно не опрометчив и не безрассуден, и несмотря на сулимую выгоду, ввязываться в совершенно непонятную чертовщину с поисками неизвестного чудовища, сущностная природа которого упорно ускользала от его понимания, после всех увиденных странностей он не намеревался… Это было скверное дело. И окончиться оно тоже могло скверно, а мрачный мастер с недавних пор начал отвечать уже не только за собственную жизнь... Воистину — в этом рассаднике разномастных сквернавцев его совершенно ничего не держало. Он никому и ничего не обещал. Разве что только сжечь останки почивших баронетских челядников — но за пару монет можно было сделать и небольшой крюк по осеннему лесу.