Все знали, что этот день однажды настанет, как наступает Новый Год или День Независимости, но никто не думал об этом всерьёз, а те, кто думали, должно быть, давно нашли вечный приют в комнатах с мягкими стенами.
Мартинез попал под удар первым. Сначала исчез весь цвет. Мир в чёрно-белых тонах, как в дешёвых экранизациях книг про Дика Маллена, где матёрый детектив курит белую сигарету, задумчиво смотря в чёрные лужи, отражающие серый прогнивший мир.
Потом пропал звук, люди, которые до последнего не хотели уезжать, переговаривались знаками или писали друг другу записки.
Рыбацкую деревушку накрыл сизый туман. Мелкие капли застыли в воздухе, знаменуя начало конца. Ни звука, ни запаха, ни движения. Все уезжали. Куда угодно, главное — подальше от абсолютного Ничто. Запрягали скромные пожитки в телеги, по привычке покрикивая на детей и загоняя розгами напуганных коз.
Старуха так и осталась сидеть на пороге, задумчиво куря и никуда не собираясь. Она была слепа, а теперь ещё и оглохла. Во всяком случае, так ей казалось с того самого утра, когда она проснулась и не услышала привычных криков чаек.
— Изобель, ну что же ты, давай, поедем, в городе твои сыновья, — словно говорила ей соседка, дёргая за рукав. Она уже отправила своих детишек в город, а теперь вернулась за лодкой и снастями.
Но старуха только качала седой головой.
Сидите на краю крыши, смотря на опустевший город. С такой высоты он кажется ненастоящим, с маленькими домиками, пестрящими, как зонтики модниц Оранье, оставленными мотокаретами, крохотной кирпичной швейной фабрикой вдалеке. Горизонт теперь совсем близко, всё остальное постепенно исчезало, деревья, дома, целые кварталы и улицы, здание РГМ, кратер от кавалерийского снаряда, мост, всё, что вы когда-то любили и берегли, исчезало, будто строгая мама стирала игрушечный мир, нарисованный ребёнком на стекле.
Ким курит уже третью, словно забыв о своей привычке «только-одну-в-день». Ты не стал напоминать, чувствуя его дрожь лопатками. Ему страшно, хотя лейтенант держится молодцом, и только третья сигарета выдаёт его состояние.
И глаза. Тёмные, как предгрозовое небо.
Люди уезжали кто куда, корабли увозили их, а потом возвращались, дирижабли приземлялись каждый час, их дутые блестящие бока отражали свет последних работающих фонарей. Больше некому было их выключить.
Кто-то ехал к родственникам, кто-то куда глаза глядят. От многомиллионного города осталось только пара кварталов и двадцатиэтажная высотка.
Скоро стекло станет совсем чистым.
— Что будет потом? — голос Кима бесцветный, как и всё, что вас окружает, по крайней мере, так говорили, ты сам всё ещё можешь раскрасить мир, если напряжёшь воображение.
Ты хотел взять его за руку и уже полчаса подавлял в себе это желание. Или больше. Или меньше. Время тоже медленно перестаёт существовать, замирая, как на фотокарточке. Ким без перчаток, бледная кожа стала красной и шершавой от холода последней в жизни весны.
— Потом? Имеешь в виду, после того, как всё закончится? — пожимаешь плечами, следя, как пепел от его сигареты летит вниз. — Не знаю.
Ты правда не знаешь. Ждёшь, что это будет какой-то приятный сюрприз, чувствуя себя именинником, который вот-вот потянет за ленточку подарочной коробки.
— Но во что-то же ты веришь.
— Ммм… Может, я стану космической пылью, и ты тоже, и мы будем вечно путешествовать между звёзд? Хотел бы я полететь к звёздам *на самом деле*. Если подумать, не такой уж плохой вариант, — смеёшься, по-дружески тыкая Кима в бок, стараясь приободрить…
— Или нас просто не будет, — …но ему слишком страшно. — Есть религии, где конец света даётся за наши грехи. И души грешников будут вечно гореть в Аду.
От его пустого голоса хочется рвать на себе волосы и выть раненым зверем. Если бы ты только мог поделиться с ним светом, отдать хотя бы часть цветов, которые тебе доступны. От мысли, что исчезают все ощущения, и Ким может не почувствовать прикосновений и запахов, пробирает холодный пот.
Забытые на краю Вечности, брошенные на берегу пропасти.
Слышишь, крутятся лопасти жизни твоей быстротечности…
— Ты что, — брови удивлённо ползут вверх, — думаешь, что попадёшь в Ад?
— В такие минуты всякое приходит в голову, — на его голове лишь тень былого порядка, и сейчас тёмные пряди спадают на лицо, лейтенант пытается сдуть их и пожимает плечами, копируя твой недавний жест.
— Ким, — качаешь головой, заправляя длинную прядку ему за ухо, — только не *ты*. Ты буквально самый лучший человек из всех, кого я знаю.
— Это не так, детектив. Я… — он явно не ожидал отпора и теперь пытается найти причину, почему в этом маленьком споре прав именно он, — …хорошо притворяюсь.
— Хей, — не можешь удержаться и приобнимаешь его за плечи. — Ты чего?
Ким не отстраняется, только крепче прижимается к твоей груди, неосозанно стараясь спрятаться в тепле тела, прислоняясь щекой к рукаву когда-то зелёного пиджака. Протягиваешь руку и ласково ерошишь неожиданно мягкий ёжик волос на макушке. Хочется потереться об неё носом, вдыхая его смешанный с дымом запах.
— Это из-за меня вы застряли здесь, — ты чувствуешь, как ломается что-то внутри Кима, он не может перестать думать об этом.
— Вовсе нет.
— Вы же могли уехать! — Ооо, ты знаешь этот обвинительный тон. — Вы же нормально переносите Серость!
Качаешь головой. Ты останешься с ним до самой последней минуты. Ты прекрасно знаешь, что есть вещи страшнее смерти. Того, кто любит, можно убить дважды, но *на этот раз* ты не дашь костлявой такого козыря.
— Сколько нам осталось? — из-за ткани голос звучит словно из-под толщи воды, на пару мгновений тебе даже кажется, что Серость добралась до вашего обиталища, но Ким поворачивает голову, и ты успокаиваешься. В стёклах очков отражаются угасающие под густой сизой пеленой звёзды.
— Недели две, — осторожно касаешься губами его лба. — Если подумать, это целая жизнь.
Вы живёте в чьём-то заброшенном домике почти у самого моря. Как ни странно, этот кусочек мира до сих пор не исчез, хотя вот она, Серость, сделай пару шагов в воду и уже не увидишь рук. От играющего в крови адреналина ещё сильнее хочется поцеловать Кима, но ты терпеливо ждёшь, когда он будет готов.
Это, наверное, очень сладко и больно — целоваться, зная, что скоро конец света.
Ты не боишься, готовый встретиться с ним лицом к лицу.
Конечно, если бы можно было сыграть с Серостью в шахматы, ты бы выиграл для вас ещё лет десять, но две недели — это больше, чем ничего, намного-намного больше.
Ты как будто всю жизнь жил с этим знанием, что именно на твоём веку всё произойдёт. Жил с ощущением конца. Это страшно только в самом начале. Потом… Привыкаешь. Смиряешься. Понимаешь, что есть в этом некое… Очарование неотвратимости. Законченность и неизбежность. Как падающий камень, глухо достигающий дна.
Ранним вечером вы сидите на деревянной крыше домика и смотрите на затянутое низкими облаками небо. Вертолётов больше нет. Солнца нет.
Ничего больше нет, кроме вас двоих.
Ким находит твою руку своей:
— Когда мне было лет двенадцать, я впервые сел за руль. Я тогда… прямо лицом почувствовал ветер, такой сильный… и свободу…и скорость, аж дух захватывало, клянусь, *в тот момент я был бесконечен*. Верил, что никогда не умру.
Его голос срывается, и вместо воздуха твои лёгкие наполняет невыносимая нежность.
Эмпатия: Я вижу…
Концептуализация: Солёный ветер треплет ещё не стриженные чёрные космы, а на лице искренняя счастливая улыбка. Ты никогда не видел такой у Кима. Солнце слепит пока что ясно видящие глаза, а впереди вся жизнь…
Целую вечность гладишь его спину, и через какое-то время он расслабляется в объятиях. Тёмные глаза влажно блестят за стёклами очков. Осторожно скользишь горячими ладонями под рыжую куртку и легко пробегаешься пальцами по хребту.
Вверх, вниз. Трепет. Мурашки. Тонкие косточки.
Такой маленький и хрупкий.
Тишина. На одно страшное мгновение думаешь, что Серость уже добралась и до вас, но нет, чутким ухом улавливаешь еле слышный вдох. Дотрагиваешься до его шеи и ловишь пальцами дрожь.
Тонкая синяя жилка. Солёная кожа. Влажный язык. Едва уловимый стон.
Ким вздрагивает, подаваясь вперёд, точно хочет прижаться посильнее, слиться с тобой в одно целое.
Укладываешь его спиной на крышу, на едва пахнущие пихтой тёплые доски.
Сегодня весенний вечер. Всем сердцем молишься, чтобы он не был последним, *зная*, что времени больше нет.
В этот раз будет всего одна попытка.
Считываешь малейшие изменения в его дыхании, позе, движении глаз… Его ресницы еле заметно трепещут, он сам тянется к твоему лицу…
Сейчас ты умрёшь от охватившего тебя упоения, прямо сейчас, когда целуешь столь желанные губы, холодные, мягкие, обветренные. Любимые.
Это правда больно и сладко, как горький миндаль и ледяная жалящая горло вода после тысячелетней засухи в нескончаемых песках.
Ты не думал, что ваш первый поцелуй будет таким, хотел сделать всё нежно и медленно, постепенно и чувственно, но Ким жмётся до боли, боясь, что всё исчезнет в этот же миг, стараясь впитать как можно больше тебя, хватается, как потерпевший крушение — за единственную плавающую рядом доску. Но как же горячо, влажно, жарко, тебе не хочется прекращать, кажется, весь мир перестал существовать (а, может, так и есть?), Ким давится всхлипом, и кажется, что ты умрёшь прямо сейчас, так глухо и быстро бьётся сердце.
— ‘arry… — очки съехали набок, ладони в перчатках вцепились в крепкие плечи, Ким дрожит, но уже не от страха, и совершенно понятно, о чём он хочет тебя попросить.
Тебя ведёт от его неожиданно низкого глубокого голоса, вязкий жар разливается в животе, но ты всё ещё можешь держать себя в руках.
— Не здесь…
— Садист… — стонет он, пытаясь поправить очки об плечо, но послушно обвивает шею, когда ты поднимаешь его на руки; больше незачем и не для кого притворятся, и Ким просто позволяет себе делать, что хочется.
Опускаешь свою бесценную ношу на кровать, протяжно скрипящую под весом двух тел. Ты ещё не знаешь, что будешь делать, и надеешься, что Ким подскажет. Только у Кима такие шальные глаза, что от него бесполезно добиваться хоть сколько-нибудь внятных слов, он тянет тебя к себе, и ты ложишься сверху, держа свой вес на локтях, чтобы его не раздавить.
Его ноги обнимают твои бёдра, он трётся об тебя, ты будто сходишь с ума, прикрывая глаза, чтобы справиться с пламенем в груди. Твой Ким…
Близость смерти и её неотвратимость обострила все чувства, каждый стон отдаётся по позвоночнику острой иглой удовольствия, пронизывая древний рептильный мозг.
Горячие губы так бесстыже близко, целуешь их с трепетом и нежностью, гладишь, расслабляя напряжённые узкие плечи, мягко пропускашь через пальцы пряди волос.
Жар, озноб, хрупкость, дрожь, смятение, решимость, упоение, боль. Протяжный стон и короткий всхлип. Ким дрожит в твоих руках, его тело выгибается дугой, поддерживаешь его за спину, любовно баюкая в объятиях.
— Мне с тобой не страшно, — шёпот на грани сна, слаще, чем признание в любви.
Прижимаешься к тёплому боку. В последнее время Ким очень беспокойно спал и вряд ли видел сны, ты рад, что смог подарить ему этот островок нежности и тепла.
Переплетаетесь руками и ногами. Его голова на твоей груди. Такой растрёпанный… Такой близкий, что можно вдохнуть его запах.
Дышите в унисон, постепенно углубляя вдохи, замедляя выдохи, подстраиваясь друг под друга, как музыканты, которые много лет играли дуэтом, и, наконец, глаза Кима закрываются сами собой.
Ещё немного лежишь рядом, прислушиваясь к глухому ровному стуку сердца и мерному дыханию, и, наконец, осторожно прерываешь контакт, выскальзываешь, стараясь не потревожить.
Морщинки на лбу разгладились. Вот бы в самый последний раз коснуться их рукой, но не хочется его будить.
Пусть ему приснится что-то хорошее.
***
Кажется, сейчас всё твоё тело растворится в вынимающей душу печальной мелодии. Она пробирает до костей, становится кровью, течёт по жилам.
Картинка немного мутная, но даже без очков можно разглядеть знакомую фигуру, спускающуюся к морю.
Человек заходит по колено в воду и возводит руки к неприветливому грозовому небу.
«Нет, стой, не ходи», — голос не слушается, горло отказывается воспроизводить хоть какой-то звук.
Небо тянется в ответ своими тёмно-серыми лапами. Слышишь низкий гортанный голос. Ты знаешь этого человека. Когда-то бесконечно давно он пел для тебя.
У этой песни похожая мелодия, но совсем другие слова.
— Не бойся, маленькая, — он широко раскидывает руки, будто пытаясь обнять весь мир.
— Кt0 тb|? — странный, едва различимый звук, сложенный из шума радиопомех и множества голосов.
Руки ласково гладят пустое пространство, словно баюкая. Ты присматриваешься и видишь сквозь туман едва различимые искрящие символы и непонятные знаки.
— К4к т<6я з0вYт, ч5L0в@к? 3ач<m tь| nриl=lел k0 mне? По4<my b| Nе 6оиl=lcя?
Человек продолжает гладить Пустоту.
— Я Гарри, а как зовут тебя, малышка?
Пустота теряется и сжимается в комок, за горизонтом слышится шум помех, а вода трепещет под порывами ветра.
— Лl-0Dи з0ву7 мЕ2&7ня С<р0cT’ю.
— Малышка Pale, - кивает он. - Откуда ты пришла?
— Эt0 Vы M<Nя sЮ4А ПrиVе/\и! Lюdddиии!
Голос одновременно сухой, будто кто-то перебирает счёты или щёлкает кнопки на радиоприёмнике, и глубокий, как океанская волна, срывающийся в слёзы.
— Кто ты?
— Я tenь 7еnи, рана на t<ле мира. 0тraж<nuе в4=ux мbIs/\<й… Ч<m 60ль=е вь| Dym4<te, т<m 6ыs7ree ya р4сtу u уnuчt0ж4ю.
— Если бы люди знали...
— 0nи 6ьI vc÷ ravn0 6bIи 7аkиmu.
— Прости.
—ТьI n< вun0v4т. Эt0 в vа=<й пrир04е. N0 это 6о/\ьnо и sтr4шN0, п0tоmу ч7о уa rаS=ирЯюcb и ne м07у 0ctan0v1/lтbся. Каж-ж-жDы@ bиt 3у4иt, No у м2nя н<t ruk. Б0/\bnO! Я у6и/\а tvой g0rоD. И т<6я т0ж< у6ьl-O. Ya n< хo4у…
— Ты не виновата, — ласково произносит человек. — Это ведь тоже твоя природа. Скажи, чего бы ты хотела больше всего?
Ничто чувствует что-то, оно ищет в себе ответ, ищет, мерцая бесчисленными символами и наконец-то находит.
— Я 6ы h0t>лA, 4t06ы mеnя уsлы=али. 3D<сb т4K oDиnоkо.
— Я слышу тебя, моя маленькая. Я здесь.
— П04<mу yы м2nя сvы=ишь? П0ч<mу YA sльl=у т<6я?
— Потому что я люблю тебя.
Ничто содрогается всем невидимым телом, кусочки двоичного кода растворяются в седых волнах, переливаясь сиянием мириада звёзд, когда-либо отражавшихся в водах Элизиума, и тебя накрывает осознанием, что это не Пустота. Все моменты, которые ты когда-либо переживал, все мысли, которые думал или не смел и подумать, чувства, время, детство, прошлое этого грустного одинокого испорченного мира, странное настоящее, искорёженная реальность, призрачное будущее, далёкая печаль, невозможный шанс, робкая надежда, тысячи ненаписанных книг, миллионы сказанных лишь однажды слов, нерассказанные стихи, музыка, звучащая всюду и нигде, боль, счастье и вечный поиск пути — всё зашифровано в извилистых последовательностях случайных на первый взгляд символов и сигналов.
Ничто сжимает человека в объятиях, ища защиты. Человек прижимает Ничто к горячей груди, Её будто обнимает солнце, и становится хорошо-хорошо от этого тепла.
— Чt0 э7о, Гарr'rРи? — Пустота становится мягкой, растекаясь по тёплым рукам. Глаза и грудь Человека светятся. Греют.
— Это любовь, маленькая. Тебе больше не нужно бояться, её хватит на всех.
Малышка Pale урчит через радиопомехи, тревожит солёные воды между изолами, играя с молодым ветром.
— Теперь всё будет хорошо, малютка. Тебе больше не нужно страдать.
Эта странная любовь мягкая, как пух деревьев, пахнущая спокойным морем, сладкая, как самые редкие стёклышки, которые люди в неё бросали, но они таяли слишком быстро и не успевали согреть.
Pale больше не хочет душить странную Ревашоль, она хочет обнять её, как Гарри обнимает Pale своим бесконечно огромным горячим сердцем.
— Сладких снов, малышка, — его голос похож на колыбельную, — я с тобой. Ты больше не одна.
— Х0чy 4tobьl tы 0sta/\ся?
— Je reviendrai vers toi un jour. Однажды я вернусь. И не один. Спи сладко.
***
Вопреки словам из сна, с трудом разлепляешь глаза, потревоженные странным светом, как будто что-то освещает мир… Снаружи? Как огромная лампочка. Неужели Гарри где-то достал фонарь?
Гарри.
Хмуришься, проводя руками по подушке рядом с собой. Холодная. Здесь уже давно никого нет. Ты тянешься за очками. Всё кажется каким-то странным. Нелепым. Что-то изменилось, пока ты спал, но никак не получается понять, что именно. Открыв скрипучую деревянную дверь, пошатываясь, выходишь на крыльцо. Поднимаешь лицо вверх и на мгновение слепнешь.
Оно… Голубое?
Что-то течёт по щекам и щекочет уши. Опустить голову или зажмуриться не получается, ты смотришь и смотришь, пока перед глазами не начинают плыть белые пятна.
Приходится тереть глаза рукой, чтобы увидеть знакомый силуэт. Сердце останавливается от облегчения, а спустя миг уже пытается проломить рёбра, будто стараясь быть ближе к Гарри, который стоит на берегу и увлечённо кидает камни в светло-бирюзовую воду. Отсюда и до самого горизонта тянется едва заметная призрачная дымка.
Воздух холодит и щиплет твои щёки.
Гарри поворачивается, приветливо поднимая руку. Юный ласковый ветер играет с волосами, яркие рассветные лучи беззаботными зайчиками прыгают от барашков волн, отражаясь и создавая нимб. Гарри смеётся, пропуская растрёпанные волосы сквозь пальцы, щурится. Его губы раскрываются в улыбке, он что-то говорит, но из-за ветра тебе не слышно. В ослепительных осколках солнца кажется, будто у Гарри светится сердце.
Или это с глазами что-то не так?
