Сны - зеркало души

Как правило, по крепости сна и характеру пробуждения людей можно разделить на несколько групп. Существует большая каста людей, которые просыпаются часика в два-три, чтобы попастись у холодильника, не включая свет и пытаясь не слишком греметь сковородкой с остывшей жареной картошкой. К таким принадлежит Улита. Бывают и обратная крайность: люди, которые встают по будильнику в четыре утра, чтобы пойти на пробежку, укрепляя силу воли, или поколотить добрую "тётю Грушу", пока Дафна ещё спит и не может закатить глаза с выражением «чембыдитёнетешилось». Это Меф. Бывают люди, которые даже во сне не расстаются с оружием. Такие просыпаются буквально от каждого шороха, и мгновенно подрываются с места, готовые к схватке с тем несчастным, кто осмелился потревожить их покой. Это Шилов. А бывают те, кто пробуждаются в холодном поту, потому что привычную бессмыслицу сновидений прерывают кошмары, заставляющие сердце колотиться, будто после спринта. К таким людям относятся Прасковья, Матвей, Евгеша, нередко тот же Шилов, а с недавнего времени — ещё и Эссиорх. Хотя это даже не сон. Эссиорх понимает, что это лишь проделки мрака. То, как маленькие, бесплотные, злобные духи пытаются опутать его липкой паутинкой мрака, смутить его, испугать, ослабить, нередко используя его же собственные обрывки воспоминаний, подменяя их лживым мороком, искажая мысли и события, нередко подделываясь под голоса близких и заставляя его сомневаться в себе и других. А сомнения — один из любимых приёмов мрака. Эссиорх знает это, Эссиорх сопротивляется. Даже не так. Эссиорх в неслышной мольбе обращается к свету, смиренно закрывая глаза, и чувствует, как на него снисходит спокойствие, мудрость и вера. Эссиорх чувствует, как это незримое нечто согревает его, освещает всё вокруг, даёт ему силу. И мрак уходит. Но на следующую ночь возвращается вновь. Эссиорх знает, почему мрак по-прежнему не оставляет их. Во-первых, Лигул не хочет упускать возможность получить эйдос Люля. Ведь, помимо того, что сам этот эйдос обладает невероятной силой, он ещё и является мощным средством давления на Улиту (то есть, на Мефодия и Дафну) и на Эссиорха (а следовательно, и на свет). А во-вторых... здесь есть и вина Эссиорха. Слишком очеловечился. Привязался к Улите, к Москве, к Корнелию, к телу, наконец. И это единственная его вина. Будь Эссиорх стопроцентным стражем, никакой мрак не смог бы посеять в нём и тени сомнений. Потому что совесть Эссиорха, Хранителя, чиста, как эйдос младенца. Но человеческое начало, привычки, мышление и риторика мрака, которой человек руководствуется в четырёх случаях из пяти, слишком глубоко пустили в него корни. То, что было правильным, кажется заблуждением, то, в чём он был уверен — уже не столь бесспорным, и даже иногда несправедливым. А то, что раньше он считал недопустимым и позорным, постепенно вошло в его жизнь, и стало чем-то привычным и понятным. И с этим бороться сложнее. Правильно говорят, что твой самый страшный враг — это ты сам. И Эссиорх знает, что те, другие, что приходят к нему во снах и терзают его — это тоже он сам. Та его мятежная, сомневающаяся, эгоистичная человеческая часть, которая была очевидной, ничтожной и смешной в Эдеме, но неожиданно получившая силу здесь, на Земле. Особенно ночью. Особенно во сне. Мефодий, прищурившись, смотрит на него – Покидай! – Чего? – Тело покидай. Прямо сейчас! Ну! Эссиорх колеблется – Прямо так сразу не могу. Не имею права… – Долго отрабатывал? – продолжает Мефодий насмешливо. Эссиорху физически неприятно смотреть на этого тринадцатилетнего сопляка, уверенного в своей правоте. Он пробует защищаться. – Что? – Этот елейный голосок? – Отвянь!– не выдерживает он. Сколько раз он впоследствии будет вспоминать этот диалог! Сколько будет сомневаться, додумывать, спорить с самим собой, мучаться угрызениями совести! Он ведь тогда только-только прибыл в Москву и ещё не успел пропитаться лопухоидным миром. Да и к телу было ещё не так привязан. Просто… испугался? Не решился? Не захотел выходить из пресловутой «зоны комфорта»? Всю жизнь на небесах он считал, что уж кто-то, а ОН — точно не из «этих». «Этих» — это тех, кто трясётся из-за внешности, из-за условий жизни, вообще из-за чего-то в сфере материального. Он даже не ожидал, что расстаться с телом будет так сложно. Более того, как любой светлый страж, Эссиорх привык к состоянию полной внутренней гармонии. Его разум, облик, душа, чувства, эмоции — всё это вместе было единым целым, всё это как раз и было Эссиорхом. А что на земле? Тело — лопухоида, разум — Хранителя, эмоции — сложная смесь духовного и телесного, а чувства… В область чувств Эссиорх вообще старался не лезть, ибо понимал, что, хотя он вроде как чувствовал себя стражем, эти же чувства незаметно от его разума и успели привязаться к телу. И это отсутствие контроля над своими чувствами очень не нравилось Эссиорху. А вот и Даф — но совсем не та Даф, которую он впервые увидел восемь лет назад. Не та тринадцатитысячелетняя легкомысленная девчонка с колечком в нижней губе, с торчащими под какими-то невероятными углами хвостами и в рваных джинсах. Эта Даф была скорее Даф после воскрешения Мефа: более спокойная, более рассудительная, более задумчивая. Кроме того, в ней чувствовалась какая-то взрослость. Эта Даф не стала бы вспыхивать по пустякам, уводить понравившиеся кеды с витрины или привносить в жизнь лопухоидов маленькие чудеса. Дафна печально посмотрела на Эссиорха. В её взгляде отчётливо читалось осуждение. — Когда ты был в Эдеме? Эссиорх промолчал. — Избегаешь свет? Эссиорх что-то запротестовал, но Дафна не слушала. В ней, в её голосе было что-то надрывное. Тонкие руки — кстати, вся она выглядела сильно похудевшей, — напряженно жестикулировали, метались вокруг. — Что, не хочется тебе в Эдем? И рай не рай? Мокнешь, дышать не можешь, сразу хочешь лапки поджать и обратно на Землю? А знаешь, почему так? Потому что от стража в тебе — одно название! Хранитель! Хранитель подшипников, старых носков и гаечных ключей! Где ты — а где Эдем?! — буквально полилось из Дафны. С каждым словом она заводилась всё больше и больше, голос её дрожал, а в глазах разгоралась ненависть. Эссиорх с усилием вынырнул из сна, будто выталкивая себя в реальный мир. Поначалу он даже смутился от натиска суккуба. В одном только ошибся мрак — свет никогда не пытается "завиноватить". Настоящие светлый может упрекать только себя и никогда не возьмётся судить других. Осуждение, оскорбления, попытки задеть за больное — это не путь света. А значит и то, что сказала псевдоДаф вначале — такая же фальшь. — Ну, ну, оправдывай себя! — хмыкнул Меф. Он тоже успел повзрослеть. Ловкий, с прекрасным молодым сильным телом, длинноволосый — настоящий принц из детских сказок, типичный положительный герой, светлый страж, более того — златокрылый. Широкие скулы, как у его предка Демида Буслаева, прищуренный, чуть насмешливый взгляд, неправильные, но привлекательные черты лица. — Хорош хранитель! Всё на благо света! За всё хорошее против всего плохого! Эссиорх тщетно пытается его не слушать, но бесполезно: Буслаев прёт напролом как танк, и каждое его слово отпечатывается на внутренней стороне черепной коробки хранителя. — Хорошо, когда, прикрываясь светом, можно делать что в голову взбредёт! Забрать ужин у дамочки — так та пообещала, что худеет! Не дадим ей нарушить клятву! Вдруг на её эйдосе отразится? Нам-то перьев не жалко! Эссиорх пытается перебить, но где там. — Хорошо, когда за других можно решать. Этому деньги нечестным путём достались! Этот взяточник! Эта, длинноногая, таким занимается, что в приличном обществе озвучить стыдно! Да и вообще, от денег людям только вред! Пусть о высоком думают! Страдают! Прокачивают эйдос! За деньги счастья не купишь! С милым рай и в шалаше! В тесноте да не в обиде! Ну, так уж и быть — ты им поможешь! Не дашь им испытать разлагающее влияние богатства! Как хорошо, что ты знаешь, как потратить деньги лучше! Пятая коляска, четвёртый горшок, пельмени и бельгийский шоколад — исключительно необходимые для Света покупки. Буслаев делает паузу, переводя дух. Все попытки Эссиорха донести, что все вышеперечисленные покупки были совершены Улитой во время беременности, и если бы Эссиорх попытался бы ей запретить, то Москву бы потрясли пара-тройка природных катаклизм, Меф буквально отметает энергичным жестом. — Квартиры неудачные, деньги неудачные, мотоцикл неудачный! Сам-то ты кто после этого? Не неудачник, часом, не? Как? Как Эссиорх вообще может объяснить, что дело обстоит вообще не так, как это представляется Буслаеву, или тому, кто им притворяется? Как можно вообще обвинять Свет в мародёрстве? Для истинного Света собственность — ничто, пшик! Любой из стражей готов в любую минуту отдать ближнему не только плащ или кусок хлеба насущного, но вообще что угодно, включая свою жизнь! Лопухоиды же об этом забывают. Если раньше в сказках и былинах люди готовы были в благодарность за спасение отдаться в вечное служение спасителю, хозяева уступали гостям свои кровати и последние крохи еды, а хлебосольные князья пускали к столу всех нищих и юродивых, то мир сейчас казался Эссиорху безумным. Подумать только! Деньги и слава стали тем, о чём люди мечтают буквально с детства. Люди хотят бесконечных прав, но всячески избегают обязанностей. Мужчины и женщины наперебой обвиняют друг друга в меркантильности. Родственники готовы глотки друг другу перегрызть за наследство. Дети и родители годами спорят, должен ли кто-то кому-то и в какой мере. Люди всячески оберегают всё, что считают своим, забывая то, что даже их тело им принадлежит лишь на пренебрежительно малые сроки. Неужели кого-то может действительно волновать такая мелочь, как неудачный обед или пачка шуршащих купюр? Эссиорху даже смешно становится от мысли, что ему нужно как-то измерять степень своей полезности для общества и рассчитывать её в денежном эквиваленте. Вытащить из очередной передряги Корнелия, нарисовать Люля, пока Улита на шопинге, купить новые холсты, размазать пару комиссионеров на Дмитровке, передать Даф наставления Троила, поговорить с Мефом, помочь оруженосцу Фулоны с уазиком, заехать к Баснецову с гостинцами для Алисы, заглянуть к Ирке и передать ей пару мешков неудачного корма для щенка, отвезти несколько старых клинков Матвея Виктору, чтобы тот во время тренировок не ранил Прасковью мечом Кводнона, заодно посидеть с Никитой, не забыть проверить Дашу с Антигоном, передать Гелате письма из Эдема с пожеланиями выздоровления… Как вообще можно классифицировать его деятельность? «Профессия — светлый страж. Должность — хранитель. Непосредственные обязанности — оберегать Даф от мрака. Посредственные... то есть опосредованные обязанности — делать как можно больше добра окружающим. Оклад — стоимость аренды квартиры, ЖКХ, расходы на жену, ребёнка, байк и творчество». Ну абсурд же! — Ханжа! — лишь бросает в ответ Мефодий. — Тратит весь день на болтовню, ещё и гордится этим. Учит, учит, учит… Поучайте лучше ваших паучат! Сам-то ты больно светлый! Не злишься, не раздражаешься, не унываешь, не завидуешь, не мстишь, помнишь только добро — так что ли? — Поддерживаю! — энергично встревает знакомый звонкий голосок. Аккуратные круглые стёклышки очков. Россыпь веснушек на белоснежной, тонкой, буквально девичьей коже. И неправильно зажатая в руке флейта. Корнелий. — Дядюшка мне всегда говорил, что у света два искушения — занудство и ханжество. Что ж, поздравляю, старичок. Ты собрал комбо! А ещё высокомерие! Самый умный, блин! Лучше всех знает, как им жить! Эссиорх лежит на спине с открытыми глазами, вот только они изучают явно не потолок. Скорее его взгляд направлен куда-то внутрь себя. «Что я им всем сделал», «действительно ли я так плох?» и «Господи, помоги мне» — вот три мысли, рефреном прокручивающиеся в его голове и перетекающие одна в другую. Наконец третья мысль вытесняет другие, и Эссиорх может заснуть. — «Что я им всем сделал?» Ты и вправду хочешь знать, дылда? — интересуется кто-то, и по этому «дылда» Эссиорх легко определяет Варвару. Карие глаза с песочным ободком вызывающе смотрят на него и, кажется, видят насквозь его душу. Знакомый излом бровей придаёт лицу ещё более ироничное выражение. Тонкие губы ухмыляются, что подчёркивает гуинпленовский шрам. — А ведь ты эгоист… Кроме шуток. Я вот выживаю чёрт знает где, по заброшкам, по залазам хожу, сплю в обнимку с трубами, а ты что? Идите, мол, ребята, зимовать в другое место! Пофиг, что холодно, что денег нет, у меня жена, и этим всё сказано! Ну да, конечно! Где уж с моим суконным рылом в ваш калашный ряд? Тьфу! Светлый, блин! Эссиорх беспокойно ворочается. Нет, конечно, настоящая Варвара в жизни бы не встретила его такой суровой отповедью. И потом, Эссиорх с Улитой никогда не забывали её, передавали через Корнелия колбасу, консервы и курицу гриль, да и навещали каждую неделю… Но всё же слова видения западают Эссиорху в душу. Вдруг он и впрямь её случайно обидел? Он ведь не имел ничего такого, когда говорил Варваре, что Улите сложно с ней уживаться! Улите вообще сложно уживаться с кем-бы то ни было (включая его самого), и чем больше людей было в квартире, тем чаще она «взрывалась» (что, учитывая, её беременность, было очень некстати). Разве же можно это было истолковать как какое-то пренебрежение, или негостеприимство, или — как там сказала Варвара? — эгоизм?! Снова Меф. Почему-то именно он чаще всего появляется в этих кошмарах. Впрочем, оно и понятно. Из всех близких Эссиорха именно Буслаев, пожалуй, больше всего времени провёл с мраком. Именно его комиссионеры и суккубы знают как облупленного, соответственно, могут наиболее правдоподобно под него подделаться. Мефодий сочувственно оглядывает захламлённую квартирку. На столе художественный беспорядок в той самой крайней стадии, когда ему могут позавидовать даже языческие божества за Жуткими Вратами. Крошки печенья, пустые бутылки апельсинового сока, прилепленные повсюду жвачки, грязная расчёска с застрявшими между зубьями волосами, дезодорант, детали от мотоцикла, чистые и грязные кисти, памперсы и детский крем. На стуле висят халат Улиты и роскошная мушкетёрская шляпа. На полу валяются игрушки вперемешку с деталями мотоцикла. — Помнится, года два назад, ты говорил, что стоять на кулаках — это не воля. Воля — это, мол, преодоление себя, подвиг, жертва. Умение заставить себя делать то, что не хочется. А ты-то сам себя заставить можешь? Или только демагогию разводить можешь? Где твоя сила воли? — вопрошает Меф. Если вначале его голос звучит иронично и насмешливо, то постепенно Буслаев начинает горячиться. Последние фразы он практически выкрикивает Эссиорху в лицо, и тот просыпается. Эссиорх встаёт, идёт на кухню и наливает себе стакан ледяной воды из-под крана. Медленно выпивает, затем умывается и выливает ещё один стакан себе на голову. Не зажигая свет, подходит к окну и долго-долго стоит, прижавшись лбом к холодному стеклу. Ему кажется, будто его мысли бурлят, кипят, налетают изнутри на лоб и охлаждаются с тихим шипением. Мутноватым взглядом Хранитель обводит взглядом панораму ночного города. В три часа ночи не так много окон с горящим светом, но тем не менее они есть. Горят фонари, горят рекламные щиты и лестничные пролёты, изредка проезжают автомобили. Эссиорх заставляет себя сосредоточиться на этих огоньках, не думать ни о чём постороннем, просто стоять и наблюдать, пока картинка в глазах не начнёт смазываться. Только тогда Эссиорх позволяет себе отойти от окна и попробовать навести порядок в мыслях. Раз. Это просто сон, просто сон. Мефодий с Дафной в общежитии озеленителей и, скорее всего, вспоминает об Эссиорхе только лишь в те моменты, когда тот появляется у них на пороге. Два. У него, Эссиорха, годовалый сын и беременная жена. Какой нормальный человек может упрекать его в беспорядке, созданном, к тому же, совсем не им? Три. Мрак пытается вывести их из равновесия. Поддаваться нельзя. Если впадёт в панику он — то что тогда будет с Улитой? Надо выспаться. Это четыре. Ему нужно выстоять, защитить свою семью. И он это сделает. — Но-но, светлый. С каких это пор ты так осмелел? — прерывает его спокойствие грубоватый сильный голос. Эссиорх вздрагивает от неожиданности. Уж кого он точно не ожидал, так это… — Арей, барон, начальник русского отдела мрака, — представляется страж. — И бывший шеф твоей жены. Вдруг за последние пару лет, как меня не стало, меня уже успели позабыть? Какое там забыть! Разве можно забыть эту массивную фигуру, красный кафтан, тяжёлую походку? Разве забывается это страшное лицо, разрубленный нос, свистящее дыхание, этот мрачный взгляд исподлобья? — Я спрашиваю, светлый, — неторопливо заводит Арей — когда это ты успел так расхрабриться? Вспомни, хранитель: было время, мы оборонялись от стражей из Нижнего Тартара, противостояли Лигулу, сражались то за, то против валькирий. И что-то я не припомню тебя в первых рядах! Напротив, если мне не изменяет память, то ты и в битвы предпочитал не ввязываться. Что, ручки марать неохота? Или трусишь?! Арей несколько секунд смотрит прямо в глаза Эссиорху, а затем немилосердно добивает: — Тьфу! Тряпка! Глаза б мои не смотрели! Ты Улиту-то, часом, не боишься, а, светлый? Сколько Эссиорх себя помнит, он всегда был каким-то «неправильным» стражем. Рассеянным. Неудачником. С самой «неправильной» подопечной, о которой он, поначалу, и позаботиться толком не умел. И жена-ведьма, и ребёнок — вполне земное последствие небесной любви, и брутальный облик, и мотоцикл, и друг-брат-раздолбай-Корнелий, и способность попадать в неприятности — всё это явно не сочеталось с тем, каким должен, наверное, быть правильный страж света. Вот только даже такой «неправильный» Эссиорх всегда оставался светлым. Он никогда не мог представить себя не на службе у света. Он никогда бы не смог предать ни Свет, ни своих близких, ни свои убеждения. И он мог бы умереть за свои убеждения, да, вполне, он готов это сделать. Так почему же слова Арея о трусости так задевают его? Он ведь, Эссиорх, никогда не измерял храбрость в количестве дуэлей, поверженных противников, выкриков «на шесть и по хлопку». Для него любое насилие, а тем более убийство — даже врага — никогда не являлось показателем доблести. Скорее, дело было в другом. Ему не хватало не столько смелости, сколько энергии. Какого-то внутреннего горения, пыла, готовности, если потребуется, в одиночку кинуться на легион тартарианцев, ни на секунду не задумываясь, броситься в эпицентр событий. В Корнелии с его наивной вспыльчивостью это было, в погибшей в рывке к свету Варваре было, в том же Арее — было, а в нём, Эссиорхе, нет! Живёт в Москве, на всём готовеньком, каждый день видит сотни комиссионеров и суккубов — и проходит мимо, как-то не думая о том, что эти мелкие гадики в день собирают десятки эйдосов. Вот поэтому мрак и приходит. Знает, куда нужно надавить, чтобы, заставить его мучаться. Эссиорх закрывает глаза и просит дать ему ещё один шанс. «Да воспылают рвением сердца» — мелькают у него в голове знакомые с детства слова. Эссиорх чувствует: шанс ему дан. Буслаев настроен решительно. При одном только взгляде на него, Эссиорх чувствует, что тот заготовил какие-то убийственные аргументы. И он не ошибается. — Тебе никогда не казалось, мягко говоря, странным, что Улита тебя полюбила? — мурлычет Мефодий. Эссиорх вздрагивает! Нет! Только не это! Пусть про него они говорят что угодно, но только не трогают Ули… — Да-да! Между прочим, это как-то ненормально, что Улита тебя никогда и не видела! Тело ведь это не твоё! А если бы ты выглядел как какой-нибудь дряхлый старикашка? Или лысый толстяк с бородавкой на щеке? Или дамочка с белыми пергидрольными волосами и чёрными бровями? Тогда бы никакой лав стори бы не было? — после этого риторического вопроса Мефодий делает паузу, а потом выбрасывает свой главный козырь. — Тебя вообще не волнует, что Улита любит тебя только за тело? Если бы ты не был накаченным брутальным байкером, думаешь, она бы вообще тебя заметила? Эссиорх приходит в себя, потому что дышать становится как-то совсем туговато. Кажется, он лежит на полу, а носом утыкается в ковёр. Не пытаясь встать, он валяется рядом с кроватью и бесшумно рыдает. Вся его вера, всё его внутреннее спокойствие, ясность ума — всё куда-то улетучивается. Он ни во что не верит. Он ничего не знает. Он боится. Он не готов. Он ничего не хочет. Нет. Он хочет, чтобы всё это закончилось. Он просто хочет, чтобы всё это закончилось, но не смертью а как-то… вообще никак. Просто раз — и закончилось, что бы он вообще не имел к «этому всему» — Москве, Улите, Мефу, Даф, Корнелию, Арею, Варваре, Свету, Мраку — вообще никакого отношения. Просто отмотать время назад, и не рождаться, и никогда с «этим всем» не пересекаться. — Ну фот! Приехали! И это — сфетлый страш? И это — отец? Да уж! Расклеились мы, а, папаша? — критически спрашивает некто с очень характерным акцентом. Эльза Керкинитида Флора Цахес, в отличие от Эссиорха, выглядит как всегда безукоризненно. На пышной юбке — ни одной лишней складки, ни одного пятнышка, ни одной прилипшей ниточки. Руки в белых перчатках держат букет мелких розовых розочек, и точно такие же розочки украшают новую шляпку. Но от сурового взгляда Эльзы Флоры Эссиорху хочется провалиться сквозь землю. — Мало детей заделать! Их федь ещё фоспитывать надо, учить, разфифать, я уж молчу о том, как их прокормить, отеть и обуть! Ты фообще думал, кто мошет родиться у стража и федьмы? Страш? Тогда почему Люминисценцию свет не выделил крыльеф? Маг? Просто челофек? Что ты будешь делать с детьми? Отдашь в лопухоидную школу? Или предоставишь Улите избалофать их до состояния Прасковьи? Эссиорх молчит. Взбешённая отсутствием какой-либо реакции, Шмыгалка швыряет розы на землю, разворачивается всем корпусом к Эссиорху и утыкает руки в боки. — Эс-си-орх! Более безотфетстфенного отца сфет ещё не фидыфал! Какой из тебя отец или наставник! Ты сам в себе не уферен! Ты дафе Улиту к сфету прифести не мошешь! Я фообще не понимаю, как она мофет жить с таким бесфольным тюфяком?! Эссиорх сходит с ума. Что-то вспыхивает, он видит Улиту — уставшую, с круглым помятым лицом, с тёмными кругами под глазами. Она с какой-то отупелой ненавистью расцарапывает собственные запястья длинными ногтями. Улита кричит что-то о том, как она его ненавидит. Что он сломал ей жизнь. Что она задыхается с ним. Что она была счастлива у мрака с Ареем. Что Эссиорх её обманул и насильно влюбил в себя. Что она влюбилась в него только из-за его тела. Что он лишил её молодости, здоровья и красоты. Что он сделал её лишь самкой, инкубатором, машинкой по производству детей. Что она бы с радостью снова окунулась в атмосферу Дмитровки и чередовала бы свидания, дуэли, пьянки, дискотеки и магазины. Что она не любит его как мужчину. Что она не готова стать матерью. Что она ненавидит его и его детей… ХВАТИТ! Эссиорх вздрагивает и просыпается окончательно. Улита, абсолютно проснувшаяся, пристально смотрит на него. Видимо, это она включила бра и разбудила Эссиорха. Её зелёные ведьминские глаза чуть мерцают, пепельные кудри живописно раскиданы по плечам, белая ночнушка обнажает красивые полные руки. Эссиорху кажется, что он никогда не видел её НАСТОЛЬКО красивой, как сейчас, когда в ней сочетается и что-то ведьминское, маргаритинское, и что-то природно-страстное, женственное, и что-то заботливое, материнское. Эссиорх утыкается ей в плечо. Плачет. Сбивчиво пересказывает ей кошмары, удивляясь тому, как всё неправильно и непривычно — ведь обычно именно Улита, измученная кошмарами, жаловалась ему, рыдала ему в жилетку и выматывала сил похлеще энергетического вампира. Сейчас же они словно поменялись ролями. Эссиорх чувствовал, как все его сомнения, тревоги и волнения растворяются, столкнувшись с этим непоколебимым спокойствием, источником которого в равной степени являются эти тёплые мягкие плечи и домашний, тёплый улитинский запах. Бывшая ведьма покачивает его из стороны в сторону, поглаживает по спине, шепчет что-то ласковое, будто успокаивает ребёнка. — Ты меня любишь? — напрямую спрашивает Эссиорх. Теперь он понимал, почему Улита так часто раньше донимала его этим вопросом. — Да, — без промедления отвечает Улита. — А почему? Нет, не так! За что ты меня полюбила? Улита задумчиво смотрит куда-то вдаль. Хмыкает. Мимолётно облизывает губы. — Да даже не знаю. За всё. С той первой встречи, когда ты меня, вроде как, спас… Тогда всё и началось. Да не знаю я! Не в джиннов же мне было влюбляться, и не в тартарианцев! А ваши светлые в основном такие все правильные! Белое пальто надели и почапали! Что для них ведьма? Они меня за человека-то и не считали, — наконец произносит она. — Да и влюбилась, чего скрывать. Мужественный такой, и в то же время не просто качок с тремя извилинами, а интеллектуал. Чтоб и поговорить, и на дудочке, и живопись, и байк… Я помню, мы с тобой по шоссе гоняли — я как на крыльях летала. И Арей к тебе хорошо относился… — Арей?! Ко мне?! — не верит своим ушам Эссиорх. — Ну да. Он потому и отпустил меня, что понял, что только ты со мной уживёшься. Никому другому он бы меня в жизни не доверил! И Меф, и Даф, и Варвара, и Корнелий, и Ирка, и Багров — где бы они все были… Если бы не ты. Эссиорху кажется, будто каждое слово Улиты возвращает его к жизни. — А ты… ни о чём не жалеешь? — спрашивает он, стремясь расставить все точки Улита засмеялась. — Жалею? О чём, котик? О том, что вместо эйдоса у меня была дырка в груди? Об Аиде Плаховне? О горбуне? Об отчётности в Канцелярию? Нет уж, спасибо. Об Арее скучаю, — на секунду хмурится ведьма, — но ведь он теперь счастлив. У него есть Пелька и Варвара. У Мефа — Даф. У Матвея — Ирка. А у меня — ты! Эссиорх улыбается вместе с ней. За окном начинается рассвет.