Любовь во время зимы

Учихи гордые и надменные, в плен не сдаются. Они борются до последнего вздоха, до последнего удара сердца. Сенджу сдержанные и расчетливые, они в плен Учих не берут. Плененные Учихи могли стройными рядами сидеть целыми неделями, опустив голову, и не проронить ни слова. Они могли кричать, откусывать языки, бросаться одичало, выждав терпеливо нужный момент. Учихи проклинали, кусались и до конца сопротивлялись, не выдавая и крупицы своих сведений и планов. Схватить Учиху, полуживого, — риск и угроза, и в дом падаль тащить — последнее дело. Любой Учиха, без руки, без ног, но зрячий — будет цепляться за жизнь, пока не утащит на тот свет побольше людей. Это было правило: живых не отпускать, пленных не брать — все равно и слова не выдадут. Его нашли в трупах: своих и чужих, сваленных кучами, обезображенных и узнаваемых. Сенджу уставшей, угрюмой толпой, вымотанные сражением, шли домой, собрав раненых. Глава шел поодаль, довольный отчасти — потерь оказалось меньше, чем стал ожидать к середине боя, но подавленный в своей манере, привычной для всех. Он пронзительно вглядывался в спины, упирался то в одного, то в другого, и шептал под нос имена живых, пересчитывая. Впереди всех, словно пытаясь добраться быстрее, маячил высокий силуэт в бордовой броне. Взмокшие волосы, багряные и слипшиеся, трепались ветерком, шатались от неловкой, быстрой поступи, и Буцума с легкостью признал в нем сына. Он поддерживал брата, на ногах нетвердо стоящего, взваливал его на себя, то и дело оправляя, и придерживал за плечо. Буцума выругался, грозно собрав брови к переносице, и пролегшие морщины стали глубже, — один из паршивцев в самую гущу боя полез без надобности, а второй, не думая, бросился следом. И никто не помыслил, что сильных воинов в размен пускать — недопустимая трата. Его ухватили за щиколотку слабой хваткой. Он недовольно покосился вниз на тонкую руку с грязными пальцами, что сжимала ноги, и предусмотрительно обнажил клинок. С земли на него глядел умоляющий взгляд, залитый кровью, глаза — черные, а лицо до одури невинное. Губы, покрытые отвердевшей багровой коркой, лепетали о помощи. Глава не славился ни милосердием, ни добротой, но на молодое совсем лицо смотрел неотрывно, и ладонь, замерев, не решилась занести меч. На солнце поблескивала кровь, а Учиха с трудом шевельнулся, встать не пытаясь, но проползти постаравшись. Те, что стояли поближе, молчаливо ожидая приказа, говорили потом, что лицо главы исказилось в том же мимолетном ужасе, что застыло на его лице, когда тот взглянул на изувеченное тело маленького сына. Пацан был ровесником старшим сыновьям, и Буцума выпустил рукоять, рванув меч в ножны. Он бросил краткий приказ, быстрым шагом двинувшись вперед. Сенджу переглянулись недоверчиво, но подобрали ослабевшего парня, полагаясь на решение главы. Говорили, что Буцума к старости обмяк, растеряв былую решимость, но он твердо сказал, что молоденький пацан может оказаться куда разговорчивее своих старших товарищей. Верить ему не хотелось, пререкаться — не осталось сил. Учиху крепко перевязали, стянув и руки, и ноги, не оставив шанса выбраться. Они обучены были, кровью своих же, как держать таких. Сенджу, боязливо дрожа, перематывали голову бинтами, убирая проклятый взгляд под несколькими слоями плотных бинтов. Вязь перепроверили, перетянули, корча брезгливо лицо, и быстро кинули Учиху в темницу, постаравшись тут же забыть о его существовании. В темницах он был единственным пленником, кроме него — ни души. Здесь редко оказывались чужаки, только свои, провинившиеся и изменники. Учиха не сопротивлялся, покорно подставляясь под крепкую хватку, и лишь изредка ослабевшие руки тянулись к лицу, пытаясь оттолкнуть кого-то. Парень хрипел, хлопал губами, жадно глотая воздух, и говорил только шепотом, нес несвязный бред. Выглядел он если не безвредно, то беспомощно. Церемониться с ним никто не желал, но особенно сердобольные охранники находили время сочувствовать — Учиха должно быть хорошо приложился головой. Над его слабостью посмеивались, не замечая болезненные стоны, и исправно кормили. Стоило Учихе малость оклематься, никто не соглашался больше и близко к нему подойти. Он взаправду оказался очень говорлив, но столь же и бесполезен. Он говорил много, но говорил оскорбления, сыпал проклятиями, метался, связанный, по клетке, бился о стены, о решетку, не ел и близко к себе никого не подпускал. Учиха слал всех в ответ на обыденные вопросы, и разговорить его пытаться дальше не стали, оставив в покое и одиночестве, сказав, что тогда быть может станет смиреннее. На деле его боялись, потому что Учиха, и опасались, потому что даже для Учихи он был слишком громок и вреден. Тобирама с братом поглядывали на отца с опаской: тот был зол на обоих и отчитывал с особым рвением. Говорил, что один — дурак, второй — не лучше, но в голосе его слышалось не столько волнения за детей, сколько раздражения за опасную самодеятельность. Обижаться не было ни желания, ни смысла, ни привычки, и отвечали они только сдержанными кивками. Тобираме досталось сильнее — он получил ранение глупое, досадное и глубокое, броню пробили, задев плечо и бок. Отец считал нужным припоминать время от времени, что он теперь — бесполезен. Тобирама сменил согласные кивки на раздраженное хлюпанье: да, дурак, да, сам виноват, но слушать одно и тоже ему надоедало. Отец мерил комнату широкими шагами, то и дело приглаживая волосы и растирая лоб. Он причитал, перечисляя все свои печали, и ответа вовсе не ждал. Тобирама вздыхал еле слышно и показательно, косясь на брата рядом. Хаширама ему в ответ понимающе улыбался и кивал. Комната была слабо освещена. Подушки, накиданные на пол для сидения, пребывали в обычном беспорядке. Тусклые свечи мерцали, оставляя на татами дрожащие тени. Слабенькое пламя нервно дребезжало каждый раз, когда мимо проносил Буцума, резко меняя направление. Теплые, древесные тона и окружающий полумрак погружали в вечернюю дремоту, которую рассеивал лишь низкий, звучный голос отца. Хаширама вразвалку сидел среди вороха подушек, наклонив голову. Он взглядом лениво следил за отцом и даже слушал, изредка посмеиваясь. Тобирама держался скованно: его тревожила рана, и он с непривычки старался двигаться как можно реже, плавнее и неспешнее. — Боятся, мать их! — вздохнул отец, приглаживая очередной раз волосы, — и не стыдятся ведь говорить! Пацан полуживой, не ест, не пьет, так и подохнет ведь — а они боятся! Здоровые мужики! А он-то и ругается ведь, не переставая, откуда только силы… Не был бы Учихой — оставил. Каков помощник, всех бы наглецов вмиг осаждал! Подумаешь, плюнул разок-другой… хорош, конечно, пацан… — Я могу! — вдруг встрепенулся Тобирама, — я не боюсь. Дел у меня нет, пусть плюется, сколько вздумается. Хаширама, приподнявшись, на брата покосился взволнованно: ему движение показалось чересчур резким. Его губы шевельнусь — Тобирама готов был спорить, что тот снова решил отчитать его за неосторожность. Тобирама отмахнулся, внимательно взглянул на отца. Он глядел недовольно — не любил, когда его перебивают, — но спустя мгновение одобрительно кивнул. Его лицо чуть оттаяло — на одну головную боль стало меньше, еще и сын не будет без дела трепаться. Тобирама довольно растянулся, осторожно опускаясь на локти, ближе к Хашираме. Угодить отцу он не хотел, его больше интересовал пленник. Учиха — гость у них редкий, а все занятия, которые он находил, быстро вгоняли в скуку. Полировать клинки ему надоедало спустя час, а кидать в стену ножечки спустя полтора. Природа Учих же обещала время куда более занятное, тем более, что к ним у Тобирамы всегда был интерес, почти детское любопытство: разгадать секрет, понять их силу. Учих он не боялся, а пленника находил нужным опасаться, но только слегка, не больше, чем дикой псины. Держать дистанцию, не совать в клетку пальцы и не доверять. Ему не давали приказов и наставлений, снисходительно покивали, сказав: присмотри. Тобирама тянул, дождавшись, пока отец с братом уйдут из дома. Он собрал обед, не побрезговав взять домашние чашки. Зачем — сам толком не мог понять: не то задобрить хотел, не то решил, что еда для узников не отличается изяществом. День был солнечный, но народу по поселению слонялось мало. Темницы представляли собой приземистую каменную постройку, у входа в которую толпились несколько мужчин. Они приветственно кивнули и заулыбались, зацепившись взглядами за поднос, который Тобирама сжимал. Он тоже смущенно заулыбался и, подняв голову, твердо заявил, состроив серьезное лицо, что отец приказал разойтись и заняться делами важнее, а его тут и одного хватит с лихвой. Мужчины удивленно переглянулись и удалились с нескрываемой радостью и заметным облегчением. Темницы Тобирама не любил. Приземистая постройка с невысоким потолком, до свода легко можно было дотянуться рукой. Оно немногим уходило под землю, от чего тут было влажно и всегда тянуло душной прохладой и сыростью. И стены, и пол были выложены крупным камнем, а среди зазоров проглядывались не то плесень, не то мох. В детстве их за шалости часто грозились отправить сюда. И он, и брат плохо представляли, что их ждет внутри, но оба были точно уверены, что там страшно и опасно, точно живут злые духи. Однажды отец их привел сюда и это воспоминание отзывалось в голове неприятным облегчением: тут не было никаких духов, только гнетущая пустота и резкий, тяжелый запах. Что до, что после Тобирама не хотел оказаться здесь даже по доброй воле. Помещение было в точности таким же, каким запомнилось в детстве, разве что потолок казался еще ниже, а стены выглядели обветшалее, хоть в их крепости сомневаться не приходилось. Легкая поступь шиноби не отдавалась эхом — Тобирама шел тихо, незаметно, не издавая лишнего шороха. Но стоило ему приблизиться, как гнетущую тишину пронзил высокий голос, искаженный болезненной хрипотцой: — Я чувствую тебя, падаль! От неожиданности Тобирама вздрогнул несильно, опуская взгляд к проржавевшей решетке. Непривыкшие к темноте глаза плохо различали крикнувшего. Сенджу, глубоко вздохнув, спокойно произнес: — Я тоже тебя чувствую. В ответ — хлюпанье, и не слишком точный, но сочный плевок приземлился рядом с его ногой. Слюна растеклась по камням, и Тобирама цыкнул, размазав его подошвой. Он присел, опустил поднос, и опустился сам на холодный пол. — Промазал, — подначил он, усаживаясь удобнее. — В следующий раз буду метче, — тут же огрызнулся пленник. — Силы бы поберег, а то слюней как с бешенной псины и все мимо. Тот хмыкнул — Тобираме показалось, что несколько обиженно — и заерзал, прибиваясь ближе к стене. Сенджу моргнул, прищурился и постарался вглядеться внимательнее. Свет проникал лишь в маленькое оконце под самым потолком, и лучи лишь вскользь бродили по помещению, не добавляя ясности. Еле виднелся силуэт в глубине камеры. Темная одежда, такие же темные торчащие волосы, худой и некрупный, дикий и неприятный — Учиха. Только одежда истрепанная и грязная, рваная, волосы сальные, слипшиеся от крови, а сам он связанный крепко, даже ладони — и те перемотаны широкими бинтами, не позволяющими сложить печать, а всесильные глаза перекрыты несколькими слоями грязной ткани. Клан гордецов, а Учиха сидел, как животное в загоне у хозяина безразличного и жестокого: в грязи и пыли, не способный лишний раз пошевелиться, лишенный не только сил, но и зрения. Учиха выглядел беспомощно, жалко, и точно чувствовал себя также. У Тобирамы внутри засело не сожаление, но сердце кольнуло разочарованием. Сглотнув, он негромко произнес: — Меня зовут… — Чхать я хотел, как тебя, паскуду, здесь зовут. Мне достаточно, что ты — Сенджу, — прошипел он озлобленно, — говорить я все равно не буду. Ничего не знаю, а что знаю — не выдам. Убейте, себе же жизнь облегчите. Боитесь такую тварь у себя под боком держать. Тобирама промолчал и спустя мгновение себе же кивнул. Губы Учихи поблескивали злобой, а слова звучали заученно. Тобирама отодвинул нижнюю задвижку решетки, приоткрыв маленькую дверцу. Старый металл жалобно скрипнул, и Тобирама продвинул внутри поднос намеренно громко. — Я принес тебе поесть, —сказал он. Учиха вздрогнул, повернув голову, точно взгляд устремил в нужную сторону. Тобирама заметил, как зубы показались, прикусив пухлую губу. Он позволил себе слегка улыбнуться, и Учиха тут же натянул мерзкую ухмылку, вычеканив насмешливо: — И как, по-твоему, я должен жрать, умник? — Сильно захочешь — придумаешь. Еда приличная, но как свинья вполне можешь попробовать. Учиха резко выдохнул и толкнулся ногами метко, попав по подносу. Промахнуться он бы не сумел — развернуться в тесной камере было некуда. Поднос перевернулся с грохотом, и чудом не разбившаяся тарелка описала полукруг. Тобирама выдохнул с досадой: еду, рассыпавшуюся по полу стало жаль, вслед подумал, что пусть — хочет, как свинья, пусть будет есть, как свинья, но промолчал, прикусывая губу. Знакомство у них не заладилось. Учиха откинул голову к стене и снова шумно вздохнул. Он, должно быть, очень скучал по дому, где его уже никто не ждал, где его давно сочли мертвым. Тобирама скучающе наблюдал за каждым его движением: крупным дыханием, едва заметной дрожью, и нижней губой, которую тот раз за разом прикусывал. Они были истерзаны в мясо, кожа на них трескалась, и Тобирама думал, что каждое слово должно отдавать резкой болью. Тишину прервал негромкий, спокойный голос, который выдавал усталость, до этого скрываемую за злостью: — Я знаю, что ты не ушел. — Может, хочешь еще что-то узнать, кроме очевидного? — вздохнул Тобирама. — Задабриваешь, значит, — он усмехнулся, — голос у тебя звонкий, молодой. Мальчик на побегушках? — Можно и так сказать, — ответил Сенджу, усмехнувшись тоже. На полусмешок Учиха вдруг резко развернул головой, замерев в таком положении. Тобираме стало неуютно, он не видел его глаз, но взгляд ощущал прямо-таки кожей. Он облизнул губы, глубоко вздыхая, поежился точно от холода. Взгляд скосил в бок, но зря: Учиха, цыкнув, откинул голову назад. — Ты не принес воды? — неуверенно спросил он. — Принес, — довольно улыбнулся Тобирама, — со мной можешь не рвать глотку, а то за зря охрипнешь, еще и без воды. У меня хороший слух, не то что у предыдущих стариков. Учиха выдал смешок, и тот вышел вдруг не мерзкий и не злобный, а походил больше на искренний и несдержанный. Тобираме он пришелся по вкусу, понравился и даже ободрил: Учиха был не таким уж одичалым. Он помолчал, переминая губы, и спросил робко, понизив голос: — Можно попить? — Ближе двинься, — Тобирама откупорил флягу, — к решетке. Я подам. Тот приполз к прутьям вплотную, почти высовывая наружу нос. Он спешно приоткрыл губы, когда их коснулся металл фляжки, и жадно припал к ней, стараясь будто получить как можно больше воды. Он готов был выпить хоть целиком, а Тобирама окрикивать его: «Эй, не жадничай, есть еще!», — не стал. Учиха торопливо глотал и хорошо, что не видел, сколько жидкости с щек стекло, покапало на пол. Он оторвался, отползая назад, оставив во фляге не больше глотка. — Не мучай себя, — напутственно проговорил Тобирама, — бери, что дают. Если кормят, то и убивать не хотят. — А я хочу сдохнуть, — огрызнулся он. — До встречи, — сказал Сенджу, поднимаясь. На прощание ему не раздалось и звука: ни мычания, ни шороха, ни даже проклятия. Бредя домой еще засветло — он провел там не больше часа, Тобирама ощущал отчетливый привкус разочарования: Учиха ему представлялся совсем иначе. Учихи были в его голове другие, а теперь не вытравить из головы образ жалкого, забитого и загнанного паренька, как не вывести с языка горький, приставший вкус. Такого он не желал врагу, не смог бы пожелать тем, кому в сердцах кричал: «Да чтобы ты сгинул!». Далеко, не просто на чужбине, а в самом сердце стана врага, с вечными мыслями, что тебя ждет и четким знанием: дома не ждут и давно схоронили. Подходя к дому, Тобирама тряхнул головой, чтобы вытрясли скорбные мысли, выправился, но отзвук тюремной вони, которым он, казалось, пропитался весь, аж до костей, сходить никак не хотел. Дома его уже ждали. Не успела закрыться дверь, как Хаширама, точно распознав чужой шаг, вышел навстречу, широко улыбаясь, и замахал рукой. Он был почти счастлив, рад точно, весело спрашивал, как прошел день, утаскивая на излюбленное место. Тобирама решил, что отец должно быть, наконец-то забыл о своих причитаниях, простив и отпустив, а потому брат не скалится растревоженной усталостью. Он осторожно опустился на подушки, мотнув головой, на предложение выпить чаю — желудок вело неприятной судорогой при мысли о еде. Хаширама пожал плечами, отодвинулся и похлопал по коленям, разрешая на них прилечь. Тобирама на просьбу лениво ответил, подползая: пусть хоть Хаширама сегодня будет рад, доволен и расслаблен. Брат любил, когда Тобирама хотя бы молчаливо есть рядом. Хаширама рассказывал о еще одном дне проведенным с отцом. Буцуму давно терзала одна и та же печаль: на кого же он все оставит, потому Хашираму настойчиво прятал в тылы, не давая лишний раз попасть в бойню, потому натаскивал его, углубленно посвящая в дела клана, в вещи, которые и знать-то сыну было необязательно. Хашираме было неинтересно, но отца он не хотел расстраивать, имея уважение к старости. Он поглядывал на него с состраданием, которое, Тобирама ни раз замечал, у отца в глазах вызывает раздраженный блеск. Тобираму с собой звали редко, но никогда увязаться следом не запрещали: он заходил, но от особого безделья. Отец был человеком тяжелым, слушать его было скучно и тягостно, хоть он и говорил о нужных вещах. Хаширама обычно отделывался вечерами от муторного дня шутками: отца по-доброму журил. Тобирама лениво посмеивался, а сам клевал носом. Вокруг снова приглушенный свет, снова приятная духота, от которой невозможно не задремать. Хаширама понизил голос, видя, что брат проваливается в сон, но не остановился. Он не обиделся, потому что сам говорил: Тобираме сейчас лучше спать подольше. Отец вошел, резко хлопнув дверью, и, кажется, тут же рассердился. Не на себя — на злосчастную деревяшку, которая от чего-то шумела каждый раз, стоило ему коснуться. Тобирама вскочил, мотнув головой, чтоб та чуть прояснилась, и тут же его отрезвила боль в боку — слишком резко ему пока лучше не двигаться. Он недовольно скорчил лицо, прошипев. Сбоку тут же встрепенулось, и на плечо опустилась рука. — Все хвораешь? — нахмурившись, спросил отец, пронзая твердым взглядом, — как тебе наш гость? Тобирама устало вздохнул, укладываясь обратно. — Забавный, — ответил он, — умного ничего не сказал. Но воды попросил. — Надо же, — наигранно удивился отец, — видать понравился ты ему. Развлекайся, если нечем заняться больше. Может еще и хорошее что выйдет. Он угукнул, прикрывая глаза. Тобираме нравилось быть дома. Ему нравилось, когда на улице опускалась уже непроглядная тьма, а звезды еле-еле освещали незаметные тропки, когда лунный блин скрывался за облаками и вокруг была тишина: ветер не шумел, птицы не щебетали, звуков — ни одного. Дома тогда было теплее обычного, свечи слегка коптят и кажется, что дома громче обычного. Отец топает не еле слышно, хлопает дверьми, хоть и старался всегда осторожно. Шаги Хаширамы торопливые и сопровождаются шелестением ткани. Он аккуратный, опускается рядом легко, но в ночной тишине всегда остается глухой призвук. Свет от огоньков скачет по загорелому, сонному лицу и у Хаширамы уже нет сил улыбаться — он пришел лишь справиться о самочувствии десятый раз за день, шепнуть что-то о планах на завтра и пожелать хорошего сна. — Потуши свет, — негромко просит Тобирама. И Хаширама оборачивается, не успев двинуть фусума, осторожно проходится, задувая все свечи. Комната мигом погрузилась во тьму и все звуки словно исчезли следом за тихим шагом из спальни. Тобирама поерзал, прикрыл глаза, но спать не хотелось. Он лежал в духоте, ловил запах гари, оставшийся от свечей, и торговался с собой: встать ли, приоткрыть ли седзи или уснуть, стерпев. Он знал, конечно, что если приоткроет хотя бы слегка, то под утро проснется, не сумев отогреться под одеялом, и встать тогда будет еще труднее. А после, заметив, обругает отец за то, что студит дом, и Хаширама с ним согласится, добавив, что продует его, а он и без того часто простывает. Тобирама и спорить с ними не захочет, все равно оба правы. Он перевернулся на бок, скидывая одеяло с плеч. Подумалось вдруг, что в темницах сейчас холодно и спать, наверное, невозможно. Там вовсе не топится, камни не прогретые, металл промерзший и холодок с улицы тянется, стелется по полу. Учихе наверняка не сладко, и спокойной ночи ему точно никто не желал, а свет он видел последний раз не меньше трех суток назад. Тобирама выбрал сон в духоте. Уснуть вышло трудно: все дрянь в голову лезла, и просыпаться было не лучше. Растирая заспанное лицо, он вышел из комнаты. Умыться, а после обязательно зайти к Хашираме, ткнуть его под бок, потому что нечего спать так долго, но ткнуть ласково, чтобы тот, поднявшись, но не проснувшись, не начал ругаться. Хаширама любил, когда Тобирама к нему приходит, но любить он начал его только продрав глаза. Сперва он обязательно бубнил, иногда кидался подушкой, но потом любил — обязательно. Утро было пасмурным и неприглядным: хоть нос из дома не высовывай. Ветер метал пыль, поднимая ее ворохом, пробирал до самых костей. Тобирама ежился от холода, но за накидкой потеплее не вернулся. Он упрямо захватил еду, надеясь, что Учиха будет голоднее вчерашнего, а значит сговорчивее. В этот раз у входа его не встретил даже ленивый охранник, и взглядом никто не проводил. Он топал намеренно громко, а звук эхом отлетал от каменных стен, заставляя железные прутья противно дребезжать. Учиха не откликался криком, не выдал и шороха, от чего Тобирама весь внутренне напрягся, и заглядывал в камеру с опасением. Учиха был на месте, и Сенджу про себя усмехнулся — куда бы ему деться, а сомнения, закравшиеся на долю секунды в голову, показались глупыми. Он лежал без движения на твердом полу, подтянув ноги к груди. Бардак вокруг отозвался брезгливым отвращением: домашняя тарелка валялась в грязи, забитая в угол, а принесенный обед тонким слоем остался размазан по полу. Тобирама дрогнул, скорчив лицо. Он присел, открыв маленькую дверцу. — Привет, — выдохнул он, — как прошла твоя ночь? — Пошел ты, — негромко прошипел Учиха. — Гордец, — сказал Тобирама досадно, — так и пришлось с пола доедать. — Свинячью еду и жрать по-свински, — злобно вычеканил он. — В таком случае, — он просунул тарелку в камеру, — сегодня жрать тоже с пола будешь, Учиха? Или, быть может, как человек поешь? Учиха не ответил и не двинулся. Его грудь быстро вздымалась. — Как спалось, Учиха? — повторил Тобирама. — Паршиво, — буркнул он в ответ, — если хочешь взглянуть, как я тут корячусь, можешь не ждать. Я не буду при тебе, уроде, унижаться. Тобирама, сглотнув, стыдливо отвел взгляд. Он задумчиво прикусил губу, а мысли все лениво шевелились, раз за разом возвращая ко входу в темницы, где была маленькая, неприглядная оружейная, за которой не было присмотра. Учиха не двигался, подниматься не собирался, все лежал ни живой не мертвый, лишь изредка шумно вдыхая. Тобирама поднялся, оглядываясь рассеянно, и все же дошел до стола, выбрав клинок, покрытый ржавчиной меньше остальных. За ними следили изредка, когда нужно было усмирить какого-нибудь чересчур шаловливого ребенка, но, кажется, с тех пор, как они с братом выросли, ничья рука их больше не касалась. — Давай договоримся, — неторопливо произнес Тобирама, — пока я тут, твои руки будут при тебе. Мне твои унижения не нужны. — Что тебе тогда нужно? — тихо спросил он, — сведения? У меня их нет. — Сперва было бы неплохо, чтобы ты не сдох. А что потом — другой вопрос. Тот умолк. Сделка его тронула без сомнения и он, кажется, раздумывал: стоит ли вестись на снисхождение. Тобирама сомневался, что подачку Учиха принял бы. Обычный Учиха, конечно, нос бы воротил, но этот — в нем уж явно гордости осталось не так много. Учиха вдруг тяжело заворочался, приподнимаясь без охоты. То и правда выглядело если не унизительно, то неуклюже до смеха, но этого Тобирама себе не позволил. Заместо ликования, ожидаемого, он ощущал внутри нечто липкое и неприятно до того, что головой затряс, чтоб избавиться. Учиха придвинулся в решетке вплотную, подставляя руки. Тобирама, засомневавшись, занес нож, обдумал все снова и все же резанул осторожно, чтобы не поранить, веревку, и убрал путы с запястий. Ладони его все оставались замотанными — бинты открывали лишь самые кончики пальцев, истерзанных и грязных. — Это большее, что я могу тебе дать, — с заметным сочувствие сказал Тобирама. — Спасибо, — еле слышно буркнул он, видать понадеявшись, что его не услышат. Тобирама слабый голосок расслышал и на благодарность, бездумную, улыбнулся. Учиха охотно ругался, не стесняясь в выражениях, но и вежливости был не мало обучен. Парень двинул плечами, чуть выгнулся — и спина, и руки, должно быть, затекли несладко. Он не бросался на еду оголодавшим зверем: не то привык, не то пытался сохранить в чужих глазах хоть каплю достоинства. Тобирама взгляда не отводил, внимательно всматриваясь, пока тот ощупывал пол кропотливо. — Ты не уйдешь? — тихо спросил он. — Только если снова тебя свяжу, — твердо сказал он. Он понимающе вдруг кивнул, и его губы, пухлые и обкусанные, сомкнулись в тонкую линию. Дрожащие ладони все же нащупали неуверенно чашку, подхватили неловко, и к губам поднесли сомневаясь. Он тяжело глотал, нехотя пережевывал, и Тобирама взгляд косил, посматривая лишь для приличия и собственного спокойствия: пленник под присмотром. Но на деле он не хотел ни видеть, ни слышать жалких, чавкающих звуков. Тобирама рассматривал каменную кладку пола, ковыряя шов между плит острием. Он мерно скрипел, отвлекая, и Тобирама почти забылся, как вдруг снова удар. Тобирама встрепенулся, вздрогнул от неожиданности. Снова рассыпанная еда, и чудом не разбитая тарелка. Учиха ладонями прикрыл лицо, крупно подрагивал, и дышал нервно, глубоко. Тобирама двинулся ближе, вплотную, чтобы расслышать вдруг громкий всхлип. Второй, несдержанный, заставил растеряться. — Эй, Учиха, — негромко позвал он, обеспокоенно заглядывая внутрь, — ты чего? Из-за еды? Ты так не переживай. Я еще принесу. — Зачем меня держат? — дрожащим голосом проговорил он, — я не могу ничего сказать. Я совершенно бесполезен, — он хлюпнул, повысив голос, — я не знаю где я, не знаю сколько времени. Сейчас день? Ночь? У меня всегда — темно. Слепой Учиха, какой же стыд. Все равно, что умереть. Хуже, чем умереть. Тобирама сглотнул, оглядываясь, но ничего ответов ему не подсказывало. Он совершенно не знал, как реагировать: не был от рождения переговорщиком, не был и научен этому. Не мог успокоить ни брата в случае чего, ни себя, а незнакомца — подавно. Но рука сама протиснулась меж прутьев, крепко хватая чужую ладонь: — Эй, Учиха, — позвал он, — тише, не шуми так. Ты здесь четвертый день. Сейчас утро, ближе к обеду, но тоже темно: погода мерзкая, нечего там смотреть. И вокруг тоже света нет. А глаза твои на месте, их никто не отнимал. Уйдешь — будут при тебе, как и раньше. Парень хлюпал, отрывисто дышал, а Тобирама ждал, уверенный, что сделал все правильно и слова выбрал нужные. Он был испуган сам и удивлен — собой, ничем другим. В нем сострадания не больше, чем в остальных, а слез он видел слишком много: свои плакали, чужие стенали, над трупами и разбитыми сердцами, от боли и обиды, и Тобираме никогда это не казалось грустным. Но он сделал первее, чем подумал, а стоит ли. Учиха вдруг, точно только ощутил ладонь, откинул ее грубо. Следом замельтешил, не то отмахиваясь, не то пытаясь снова поймать. Он забился к стене, поджимая ноги, и оглядывался вокруг. Чувствовал, Тобирама знал, что тот чувствует, точное расстояние, если сенсор хороший, знает, что он снаружи, если в состоянии. — Что ты делаешь? — испуганно протараторил он, повернув на Тобираму голову. Сенджу не ответил. Подцепил флягу, открывая и сунул внутрь, протянул поближе, почти под самую руку: — Выпей, — он затряс ее, чтобы воды внутрь булькнула, — только не роняй. Спорить Учиха не стал, послушно взял флягу и глотнул. Не умея обходиться только одной, с двумя ладонями, обнимающими сосуд, он выглядел забавно, словно ребенок, взявший слишком большой стакан. Он пил большими глотками, прерываясь, вздыхал, и снова делал глоток. Дыхание его становилось ровнее, и он честно вернул флягу назад. — Какой же я жалкий, — прошептал он себе под нос. — Я никому не скажу, — уверенно откликнулся Тобирама, — можешь мне доверять. Учиха тихонько усмехнулся, слегка улыбаясь. Тобираме его улыбка снова понравилась, и хотелось бы, чтобы Учиха вот так улыбался почаще. Дома у Сенджу было тепло. Тобираме всегда по душе больше была прохлада, но домашнее тепло он бы не решился променять ни на что. Едва ли он говорил о протопленном месте, которому не страшны морозы, но слова лучше подобрать не мог. Тепло — это когда тебя ждут, когда тебе улыбаются, когда даже отец смотрит слишком для него мягко, когда зовут ужинать и спрашивают, не слишком ли много соли. Тобирама ценил это тепло больше, чем что-либо, и всеми силами пытался его поддерживать: наливать именно тот, любимый чай, справляться о сне, самочувствии, будить по утрам и желать спокойной ночи. Он считал, что только мелочью, которую может каждый внести, это тепло получится сохранить. И тепло это будет продолжать греть изнутри. Будет греть его, брата и отца, даже если кто-то другой считал иначе. К Учихе он ходил исправно, словно приказали. Ходил, сидел рядом, изо дня в день развязывая и связывая, приносил ему еду и поил, и с каждым новым его словом, с каждой доброй улыбкой забывал все быстрее, что нужна ему от Учихи в общем-то только информация. Но сам он каждый день спрашивал, как прошла ночь, и с третьего раза ему ответили: — Очень даже неплохо, — усмехнулся Учиха, — я почти привык к боли в спине, к тому же знал, что разбудишь меня ты. Тобирама улыбнулся тепло, не слишком понимая, что чувствует, но то, что он чувствовал, ему определенно нравилось. Учиха с каждым днем становился все разговорчивее: одна фраза сменилась на диалог, за диалог следовали вопросы, а после — шутки. Вслед за улыбкой Учиха показал, что способен шутить, и шутки его вдруг казались смешными, то ли от сухости внешней, то ли от пресности места. Тобирама с ним играл. Учиха сменил гнев на милость и трижды спрашивал имя. Тобирама отказывался — Учиха не хотел выдавать свое. К тому же все казалось, что безликий Сенджу, мальчик на побегушках, Учихе будет в разы приятнее, чем Тобирама. Он не мог знать, наслышан ли Учиха о нем, но если да — закроется вмиг, едва ли он слышал что-то хорошее. Если нет — вспомнит, обязательно вспомнит, что слышал хотя бы краем уха. А Тобирама мимолетную связь с ним терять не хотел. — Эй, Сенджу, — улыбался он, — скажи, а много ли я теряю? Красивые у вас тут девчонки? Тобирама оперся о стену рядом, откидывая голову. Он прикрыл глаза, лениво усмехнулся. Учиха сидел ровно также, у той же стены, и привычно подбирался к решетке ближе. — Разные, — ответил Тобирама, — но теряешь немного. — Вот как, — протянул он, — они должно быть все уже тобой очарованы? Тобирама смутился и тут же за смущение себя пристыдил. Красное лицо его бы выдало, да только радоваться пришлось, что спутник его — слепец. — Не думаю, — он попытался задавить стеснительную улыбку, — не я главный жених здесь. — Правда? — он, кажется, искренне удивился, — у тебя такой красивый голос — заслушаешься, ты должно быть меня обманываешь. Кто же тогда? — Сын главы клана, — ответил Тобирама. — Точно! Сыновья главы клана — они такие, — он помотал головой, — он хоть симпатичный? — Не знаю, — Тобирама потупил взгляд, — говорят, мы даже чем-то похожи. — Я быть может его видел, — выдохнул Учиха, — тот, что владеет мокутоном, — сказал он как-то мечтательно, — должно быть заносчивый тип. У нашего главы сыновья… — он осекся, умолкнув. — Не скажешь лишнего, — убедил Тобирама, — Мадара и, кажется, Изуна. Знаем о них. — Да, — он щелкнул языком и, подумав, продолжил, — Мадара очень нелюдимый, далеко не душа компании, но зазнавшимся его не назовешь. В детстве я с ним даже пару раз встречался и он был в разы милее. Он сейчас совсем хмурый стал. А Изуна, его брат, всегда был очень милым. За ним полклана носится, хоть он сам лицом на девчонку похож. Мне он нравится, улыбчивый очень и симпатичный. Он, конечно, все с братом, то с друзьями, но иногда удается увидеть его и парой слов перекинуться. — А у вас девчонки красивые? — И девчонки, и парни ничего, — усмехнулся он. Учиха говорил, что сделка у них вышла отменная, а Сенджу очень добр: теперь он может поесть мало-мальски нормально и по-человечески снять штаны. Он обеспокоенно спрашивал, а не вломят ли Тобираме за такие послабление, но тот заверял спокойно: не вломят. Учиха выдыхал спокойнее, разминая руки. Связывать его Тобираме было грустно. Всегда, хоть тот не упрашивал и не перечил, покорно протягивая руки. А он, вздыхая, поднимался и оборачивал запястья, крепко затягивал, перепроверяя по несколько раз. И уходил, желая спокойной ночи, и в ответ слышал неожиданно: — И тебе. До завтра. Отец интересовался сухо, в своей манере скупо и, кажется, ему было плевать. Тобирама, стыдливо отводя взгляд, говорил, что Учиха по существу ничего не сказал. Сам он узнал лишь то, что парень он веселый, что губы у него красивые и ровный, тонкий нос. Под бинтами на ладонях видны чуть отросшие ногти и Учиха на них не жаловался, видать, те у него были всегда, а не от темницы отросли. Но отцу эти сведения не нужны, и, сказав их, Тобирама вызовет только праведный гнев. Хаширама отцу говорил: отстань-отстань от ребенка, у самого дел — по горло, вот пусть этим и занимается, а Тобирама если что не смолчит. Отец цыкал раздраженно и указок не терпел, но Хаширама был прав. На деле Хаширама сам раздражался, что отец отнимает время у него и брата. Тобирама кивал, что все-все скажет и все сильнее понимал, что нечего ему там больше делать, только все тянуло. Отец махнул рукой своей и Тобираме руки развязал. Тот был рад и, засыпая, думал лишь о том, что завтра с самого утра к Учихе ринется, накормит его, хоть прямо со своих рук, и весь день проведет рядом. Его не искали и не гнали оттуда, словно бы забыв о его существовании. И этого Тобираме хотелось бы больше всего: чтобы забыли о нем, о них, оставив их наедине. Учиха принимал его с радостью, улыбался ему каждый раз. — Чем кончился бой, Сенджу? — спросил Учиха, — конечно, предполагаю, что ничем хорошим. — Ничем хорошим, — вздохнул Тобирама, — ни для ваших, ни для наших. Куча людей погибло, и все остались ни с чем. Разошлись подобру-поздорову, собрав кого могли. — Ты тоже там был? — тихонько шмыгнул он. — Был. Меня тоже ранили. Отец был ужасно зол. Такой нагоняй устроил, — он усмехнулся, — пожалел, что так рано пришел в себя. Недельку-другую полежал бы, глядишь и забыл. А тут… трое суток, не переставая, бубнил и бубнил. А ты… о ком-то конкретно хотел знать? — почти шепотом спросил он. — Нет, — он мотнул головой, — не хотел. — Знаешь, — он выдохнул, — тебе, наверное, очень одиноко. Тебя ждут дома, не знают даже, жив или мертв. Мне очень жаль. — Никто меня не ждет, — резко ответил он, — и по мне не плачет. — А семья? Мама? Друзья? Подружка? — Семья, — он грустно усмехнулся, — отец умер до того, как я родился. Мать меня не ждет. Друзей у меня нет, а подружки подавно. Никто и не заметил моей пропажи должно быть. Я уже говорил, что меня здесь ничто не держит. Я бы хотел скорее умереть. — Ты врешь, — резко сказал Тобирама, — врешь и себе, и мне. Ты хочешь жить и молчишь от того, что тебя не убьют. Жизнь была бы не дорога, давно бы язык себе откусил. Видели таких — ваши на выдумки хороши. И им терять нечего. А ты хочешь жить. Хочешь и стыдиться здесь нечего. Учиха притих, тяжело вздыхая. Тобирама отодвинулся, будто обжегся, словно решетка вдруг накалилась. Он сам ужаснулся, сам пристыдился и сглотнул тяжело. — Хочу, — негромко согласился он, — очень хочу. Только сказать мне нечего. Я мало знаю, не больше, чем положено. А если и это скажу, то даже если сгодится за что-то ценное, меня убьют. Не ваши, так наши. Да и дома меня никто не ждет. Тобирама сглотнул: Учиха пытаться не хотел, упрямился и всегда твердил одно и то же, и никак ему не надоедало. Тобирама не поверил ему с первого раза, но слова его с каждым разом становились все слезливее и откровеннее, настолько, что сомневаться не приходилось. Этот Учиха не нужен клану, не нужен Сенджу, и только Тобираме — очень. Хаширама разбудил. Проснулся раньше он не иначе, чем чудом, пришел вовсе не заспанный и почему-то очень радостный. Он зашел еле слышно, не нарушив чуткого сна, прикрыл осторожно за собой и в пару тихих шагов дошел до футона. Тобирама валялся, и сон его отнюдь не был таким чутким, как считал он сам. Он спал беспробудно, всегда говорил Хаширама. Брат настойчиво трепал его за плечо. Тобирама не отмахнулся, а тут же вскочил. Он растер глаза, недовольно скорчив лицо, а Хаширама улыбался широко и безвредно. Он выставил руки, ладони поднял, готовый, что Тобирама тут же бросится, но брат взглянул не соображающие и упал назад, хрипнул ему: — Ты чего в такую рань приперся? — Рань? — Хаширама усмехнулся, — полудень прошел. — Что? — Тобирама резко поднялся, оглядывая комнату, — меня почему не разбудили? — Ты поздно пришел, — обиженно проговорил Хаширама, — я думал, что ты захочешь выспаться. Тобирама раздосадовано вздохнул и поднялся. Он вчера и правда припозднился, но спать готов был всего пару часов — ему бы хватило с головой. Хаширама его обиженное лицо совсем не понимал и принялся донимать, чего Тобирама вдруг надулся. Он отмахивался и улыбался: все в порядке, потому что объяснить не сможет, а если и сможет, то Хаширама не поймет. Он попытается, конечно, но это все лишнее и ненужное. Хаширама хвостиком бегал за ним, расспрашивал о планах на день и уговаривал пойти с ним и отцом: одному ему скучно, а привычка тяжело вздыхать на отцовские слова никак не отставала. Хаширама повторял, что выглядит он как дурак рядом, сам с собой болтает, а отец, должно быть, считает уже его малость не в своем уме. Тобирама извинялся, искренне прощения просил, но идти совсем не хотел. Он пообещал, что в следующий раз обязательно будет, но только не сегодня. И так слишком много времени упустил. Хаширама грустно кивнул, но согласился. — А где отец? — спросил он, выходя из дома. Хаширама вышел следом, чуть нагоняя. Тобирама торопился и на шаг поспокойнее перейти никак не мог. — Ждет меня уже, наверное, в штабе. Он с утра собирался побеседовать с твоим другом лично. Тобирама резко остановился, оглянувшись на брата. Тот заулыбался, совсем не заметив смятения. Тобирама хлопнул его по плечу, попрощался быстренько, кинув, что ему пора и убежал. До темниц он добежал, не сумев волнения беспричинного побороть. — Сенджу! — крикнул ему Учиха, стоило приблизиться к последней камере, — ты не пришел. Я ждал тебя, а не какую-то шваль. — Эта шваль — мой отец, — усмехнулся Тобирама, выдыхая, — даже не знаю, могу ли поспорить. Ты с ним говорил? — Я говорю, — твердо сказал он, — только со своим Сенджу. — Я, значит, твой? — улыбаясь, присел Тобирама. — Мой. Тобирама уселся удобнее, прямо напротив парня. Он никак не мог с улыбкой сладить и уверенное «мой» стекало по внутренностями нежным, сладким чувством. — Эй, — негромко позвал Учиха, — ты чего притих? — Ничего, — шепнул Тобирама. — Ты ведь улыбаешься? — его губы тоже натянулись. — Да, — смущенно ответил Тобирама, но врать не стал. — Хотел бы я знать, как ты улыбаешься, — мечтательно вздохнул он. — Говорят, что так себе. — Они ничего не понимают, — серьезно сказал он, — глаза Сенджу не видят и половины того, что можно разглядеть. А что видят, то не ценят. Тобирама усмехнулся, постарался как можно тише, чтобы пленник не расслышал. Он был внимательным и чутким, умело различал грусть и радость в голове, слышал, как голос растягивается, когда губы улыбаются. Тобирама не думал, что это плохо, не чувствовал ни страха, ни опасений. Ему льстило, нравилось, и он без утайки отвечал: да, улыбаюсь, да, не выспался, да, устал. Учиха все довольно скалился и кивал. — Я скучал, — шепнул он, — без тебя здесь очень одиноко. — Знаешь, — Тобирама пропустил его слова мимо ушей, — ты мог бы вернуться домой. Упрямец такой, но сказал бы имя, мой глава написал бы вашему. Ты бы домой вернулся, взамен на кого-то. — Глупый, — выдохнул он, — за меня не отдадут не то что живого, за меня и палец отрубленный не дадут. Поэтому имя я не скажу. Не знаю, как у вас принято, но… Таджима-сама, конечно, очень добр, но не настолько, чтобы за каждую букашку радеть. Скажи, у вас разве не так? — У нас? Я не могу сказать. Глава он… стратег неплохой, но есть столько вещей, за которые я готов его убить. — Ты его так сильно ненавидишь? — Нет, — Тобирама вздохнул, — совсем нет. Я люблю его, конечно. А как не любить, я ему все же жизнью обязан. Но он очень тяжелый человек, я бы мог его ненавидеть. Уж он-то устроил мне веселое детство. Тобирама резко умолк, поднимая взгляд. Учиха внимательно слушал, а его вдруг тянуло на откровения. — Но это в детстве, — продолжил неуверенно он, — сейчас он совсем другой. Если он умрет, мне будет очень жаль. — За что ты его ненавидишь? — вдруг спросил он, — если это не секрет. — Какой там секрет, — вздохнул Тобирама, понизив голос, — у меня было два маленьких брата. Из-за него они так и не выросли. Я бы мог винить Учих, которые их забили, но стоит смотреть правде в глаза. Это он отправил их на смерть. Учиха помотал головой и подтянул ноги к груди. Он глубоко вздохнул и тихо спросил: — А что сказали твои родители? — Родители? — Мама? Папа? — Мамы у меня нет, — с горечью сказал он, — а папа. Папа… он не знаю. Отец был видимо с ним согласен. Может не совсем, но этого не выдавал. Жизнь такая, принято так. Ребенку, потерявшему брата, от этого не легче. — У меня тоже был брат, — сказал он тихонько, — старший брат. Мама его обожала, души в нем не чаяла. Он умер и она, кажется, несколько стала не в себе. Ей на меня плевать и на все остальное плевать. Она все по сыну горюет. — А ты по нему не скучаешь? — Не думаю, — задумчиво сказал он, — брат меня не любил. Все детство гонял, то пнет, то ударит. Но… мне его жаль. Он был хороший парень, многого бы мог добиться. А ты не скучаешь? — Я научился ценить то, что имею, а не горевать по потерянному. — И что ты имеешь? — осторожно спросил он. — У меня остался брат. И отец тоже. Старший брат, он… любит меня. Заботится. Да он обо всех заботится на самом деле, — Тобирама улыбнулся, — дурак такой, я с него не могу. Чудак, каких поискать, но очень хороший. — Ты улыбаешься, да? — Да, улыбаюсь. — Хотел бы я с ним познакомиться. Жаль, не выйдет, — грустно вздохнул он. — Я бы тоже хотел, — шепнул Тобирама. — А отец? — С отцом все сейчас хорошо. Отец же, — усмехнулся он. Учиха с ним и правда говорил, а Тобираме нравилось, что только с ним. Только он с ним разговаривал, разбалтывал о своих днях и снах, хоть те были до ужаса одинаковыми. Тобирама сочувствовал парню и очень хотел, чтобы тот вернулся домой, живой и невредимый, желал этого столь же сильно, сколько хотел, чтобы тот остался здесь насовсем. Он хотел приходить сюда каждый день, разговаривать с ним, но дорогой друг его — птичка в клетке, которой к тому же может не стать. Тобирама старался об этом не думать, а Учиха и вовсе не вспоминал, не спрашивал и даже не заикался. Его больше интересовало, какого цвета у Тобирамы глаза, какой длины волосы. Тобирама, играючи, отшучивался, но рассказывал с радостью о любимых блюдах и местах, выдавал свои догадки о техниках, после чего резко затыкался, озираясь по сторонам. Учиха смеялся и обещал молчать, говорил, что ему можно верить и доверять. Тобирама ему верил, забывался. Думал, что в конце концов сказал уже столько, что ему вменить измену — будет правильно, сказал, что соскучился, сказал, что думал о нем перед сном, сказал, его бы воля, спал бы рядом, чтобы слышать чужое дыхание. Оставаться здесь на ночь Учиха со всей своей строгостью запретил, сказал, что ночами тут совсем промозгло, особенно на ледяных камнях. — Тебе быть может принести покрывало? — встрепенувшись, спросил Тобирама, — ты сильно замерзаешь? — Терпимо, — сказал он, а после хитро заулыбался, — но если это будет твое старое одеяло, то не откажусь. Тобирама кивнул, отмечая, что, пожалуй, парочка ненужных у него есть. Да и если б не было, он бы отдал свое. Учиха был щедр на комплименты, хоть Тобираму не видел ни разу, но всегда находил, к чему прицепиться: и дыхание у Тобирамы ровное, и шаги изящные, и смех приятный, и голос бархатный, а кончики пальцев — лучшее, что ему доводилось трогать, хоть и мельком, но они теплые и гладкие. Тобирама смущался, хоть был доволен до одури, но пытался себя не выдавать. Лепил комплименты в ответ, порождая только шутливые споры: Учиха сомневался, что вот так, в темнице, достоин похвалы и милости. Тобирама готов был с ним спорить, но только заявлял непоколебимо, что губы у Учихи — красивые, улыбка — искрящаяся, а родинка — очень ему нравится. Учиха заулыбался и спорить не стал, и улыбка у него была смущенной. Тобирама хотел его добить, хотел честности и устал глотать раз за разом вертящиеся на языке слова, потому негромко сказал: — Хочу тебя поцеловать. У Учихи красивая улыбка и Тобирама бы очень хотел попробовать ее на вкус. — Я тут бесправен, — ответил он с легкостью, но к концу фразы понизил голос почти до шепота, — если бы мог — поцеловал. Ты мне, пожалуй, очень нравишься. Тобирама удивленно хлопнул глазами, и откинулся головой на стену, ударившись жестко. За стенами шумел громко ветер, а у Тобирамы в голове стучало. Учиха ответил на глупость такой же глупостью, и от этих слов ему теперь покоя не найти. Пленник тоже притих, зажавшись в угол, а у Тобирамы дрогнуло сердце: не жалел ли? Он понуро опустил голову, уперев лоб в ладонь, локоть держался на полусогнутой коленке. Лица его совсем не было видно, его легко закрывала рука. Тобирама думал, что терять ему в общем-то нечего, оглянулся вокруг пару раз, точно не веря, что они одни. Засуетился, поднимаясь, выудил из кармана нехитрый ключ. Учиха, расслышав возню и бряцанье металла, резко встрепенулся, озираясь, точно видит все. — Эй, Сенджу, ты чего? — он присел, — ты что придумал? Тобирама ответить не смог, шагнул внутрь, забыв все опасения, и дверь прикрыть не постарался. Учиха ерзал, извивался змеей, отползая, пока не уткнулся спиной в стену. Тобирама подошел ближе, а тот лишь сильнее занервничал, вводя в ступор. — Не подходи ко мне, Сенджу, — прикрикнул он, — я тут больше недели. В крови, грязи и дерьме. Самому мерзко, аж тошнит. Выйди! Закрой меня и думать забудь об этом. Сейчас же! Пожалуйста! Отчаянное «пожалуйста» заставило Тобираму тяжело вздохнуть и все же обернуться. Он разочарованно запер дверь, пока Учиха все так и сидел в углу. Тобирама помялся, не зная, куда приткнуться. Поглядывал с опаской на Учиху и было легче только от того, что тот его не видит. — Ты обиделся? — подал он голос, подползая к решетке — Нет, — грузно сказал Тобирама. — Врешь, — сказал Учиха, — дай руку, Сенджу. Тобирама присел рядом, почти вплотную, и засомневался. Учиха подал свою ладонь, и ничего не оставалось кроме как протянуть свою. Он неуверенно просунул ее меж прутьев, вкладывая в ладонь Учихи. Он чуть сжал, насколько позволяли повязки, и наклонился, оставил касание мягких губ. Тобирама дрогнул, а тот задержался на несколько долгих мгновений. — Это все, — он отпустил ладонь, — все, что я могу тебе дать. Прости. Тобирама кивнул, и сил на улыбку не нашел. Он погладил ладонь в том месте, где ее касались губы, и все меньше сомневался, что чувствует нечто неправильное. Он думал, много думал, что чувствует к врагу что-то слишком теплое, влекущее, заставляющее перед сном думать только о нем, просыпаясь, вспоминать сперва него. Он спорил с собой, но убеждал, что если он чувство это заставляет все внутри трепетать, заставляет дышать глубже, то ничего в нем плохо и нет. Быть не может того, чтобы что-то хорошее было неправильным. Тобирама убеждал отца, что Сенджу не такие, как Учихи, и если есть возможность показать свое гостеприимство, свою доброту, то нужно этим воспользоваться. Они ведь и правда намного добрее, пленников голодом не морят, и даже могут позволить помыться. Отец отмахивался, как от надоедливой мухи, а Тобирама, не умолкая, все жужжал и жужжал. Это совсем не имело эффекта, но он козырнул, сказав твердо, тверже, чем обычно говорил отец, что от него собственно ничего кроме позволения не нужно. Ни люди ему не нужны, ничего не нужно, только скупой кивок и слова: «Делай, сын, как знаешь». Буцума помотал раздраженно головой, похвалил за настойчивость, чуть упрекнул в наглости и сказал: — Делай, что хочешь. Но случись чего — отвечать будешь сам. И жалобный взгляд твой в этом случае не поможет. Тобирама кивнул, не услышав и слова после разрешения, но ответственно заявил, что все будет как нужно. Буцума его загоревшийся взгляд не пропустил, заприметил, и, недовольно сощурившись, окрикнул: — Тобирама! Ну-ка присядь. Может расскажешь что-то полезное. Не зря же ты там днями пропадаешь. Тобирама оглянулся растерянно. Он скользнул взглядом по отцу, перевел его на Хашираму, который только молча наблюдал. Он присел рядом с братом, глянул на него забито и сказал: — Я бы рассказал, но… стоящего я ничего не выяснил. Он говорит, достаточно говорит. Только вот… сказал недавно, что глава клана души не чает в своих сыновьях, но… — Таджима? — живо воскликнул отец, оборачиваясь, — конечно, любит. Таких сыновей любить, пожалуй, стоит. Слова его показались неприятно восторженными. Тобирама покосился на брата, а тот недовольно скорчил лицо, сдвинув брови, как обычно делал от обиды и раздражения. Он глубоко вздохнул, намереваясь что-то сказать, но отец перебил: — Ладно, может, что хорошее и выйдет из твоего доброго жеста, — вздохнул, — но верится мне слабо. Не сделай только, прошу, хуже. Тобирама затемно бежал к темницам, чтобы жителей не пугать, чтобы судачить не начали. Опрометчиво, но он бездумно Учихи доверял, забывая, что он — враг, и вспоминал только в тем моменты, когда сокрушался, почему же он не может его обнять. Но ему казалось, что лучше будет, если их увидят, как можно меньше людей. Панику наводить нечего, себя запятнать тоже не хотелось. Он шумно зашёл, быстро, торопливо окликнул Учиху, надеясь, что он не спит. Тот поднялся тяжело, затряс головой и что-то недовольно пробубнил. — Эй, Учиха, — улыбаясь, Тобирама открыл дверцу, — вставай. — Чего ты задумал? — сонно пробубнил он, — уже утро? — Нет, — Тобирама взял его под руку, поднимая, — пойдём. — Куда? — не противясь, поднялся он, — что случилось? — Ты, кажется, сетовал, что тут грязно. Он непонятливо поплёлся за ним, еле ступая связанными ногами. Веревки были распущены ровно настолько, чтобы хватало на мелкий шаг. Тобирама думал, что плевать, развязать бы его, чтобы доковылять быстрее, но только терпеливо шел в ногу с ним, придерживая плечо. Он должен был бы трепать его, как куклу тряпичную, жестко удерживать, ожидая подвоха. Но плечо обхватил ласково и от того, чтобы Учиха знал, куда идти. Связать, развязать, потом снова — отец убьет, если узнает, сколько веревки он перевел, только чтобы раздеть Учиху. Он все отворачивался, хоть и мог пялиться без зазрения совести, но всегда отводил взгляд. Стянув руки в привычном положении, скрещенным за спиной, он усадил его на невысокую деревянную скамеечку, все продолжая смотреть поверх. Учиха молчал все это время, только покорно выполнял просьбы: повернись, развернись, подними, опусти. Он облизнулся и заулыбался игриво, проговорив: — Эй, Сенджу, ты бы тоже разделся. Здесь мокро. Учиха скользнул ступней, словно засмущавшись, по влажному полу. Тобирама от очевидности сказанного тихо усмехнулся, и принялся раздеваться, убеждая себя, что говорит тот верно, ведь намочиться ему не очень хочется. Он осторожно обходил вокруг парня, не находя в себе сил приблизиться, и остановился в конце концов за спиной, плеснув на него теплой водой. Учиха от неожиданности вздрогнул. Волосы, потяжелевшие от влаги, стали чуть длиннее. Капли катились по спине, и Тобирама завороженно проследил путь одной, она от шеи потекла по скату плеча, завернула к лопаткам и исчезла в луже на полу, пройдясь по позвоночнику. Он тяжело сглотнул. — Ты насовсем онемел, увидев меня без грязных тряпок? — спросил тот удивленным голосом. — Нет, я… — Я думал, ты мне поможешь. Может быть. — Да, — он смелее шагнул, схватив мыло, — конечно, да. Тобирама растер кусок мыла в руках быстро, сжимая его сильнее нужного. Пальцы в пене осторожно коснулись волос. Он аккуратно вплетался в них, массируя голову, и очень боялся случайно потянуть их, дернуть, причинив боль. Такое ответственное дело никому бы в голову не пришло доверить Тобираме. Брат попросил однажды помочь распутать спутанные пряди, и сначала громко кричал, ругался, после извинялся, и больше никогда подобного не просил. Тобирама горьким опытом был научен. Широкий бинт, опоясывающий голову по кругу, раздражал подушечки, заставляя цыкать каждый раз, когда те натыкались на надоедливую тряпку. Его назначение — быть гарантом безопастности, оставить Учиху без главного оружия, и добавить спокойствия Сенджу. Тобирама эту безопасность ненавидел все больше и больше, готовый сорвать ее, только бы увидеть лицо целиком. — Какие у тебя глаза? — подал он голос, перебирая волосы. — Обычные, — небрежно бросил он, подаваясь назад, под пальцы, — учиховские. Цвета сухой грязи. — Карие? — задумчиво спросил он, — или серые? — Серые. Так что не на что там тебе смотреть. Тобирама кивнул, спорить не стал, хоть очень хотел. Пена под его пальцами темнела, приобретая грязно-розовый оттенок, и он поспешил ее смыть. Он чуть надавил на лоб, собирая волосы, и заставляя голову наклонить назад. Гладил их, прибирая в хвост, и старался промыть получше. — Чем же я тебе так понравился, — задумчиво протянул он, — застал ты меня не в лучшем виде. Страшно представить. — Ты говорил, что волосы собираешь, — перебил Тобирама, — как? Учиха дернулся, забыв, что руки сзади крепко сцеплены. Он раздраженно вздохнул: — Наверх. В петлю. Тобирама попытался прическу изобразить. Он в этом был не силен, и подбирал пряди неумело, старался аккуратнее, прочнее, чтобы увидеть, какой он в обычной жизни. Не в плену, не темнице, а у себя. — Туго тянешь, — прохрипел он. — Прости, — Тобирама резко выпустил волосы. Он все оттягивал тот момент, хоть и сладостно его желал, но коснуться спины пришлось. Мокрая кожа, горячая, заставляла руки нетерпеливо подрагивать. Он трогал совсем мягко, еле касаясь, неловко обводил спину, после смывал, и сглатывал раз за разом тяжело. — Ты засматриваешься на меня, — низко проговорил он, — нравится? — Да, — выдохнул Тобирама. — Я чувствую твое дыхание. Тяжёлое, словно задыхаешься. Мне нравится. Тобирама смутился, отводя взгляд, и пальцы наглее поползли по чужому телу. Внимательного Учиху обмануть ему было не под силу, и потому не стоило обманывать и себя. Ему нравилось смотреть, но видеть его — он видел, а вот коснуться не мог. Потому касаться его нравилось сильнее. Он потянул парня выше, ухватывая плечо. Он неуклюже поднялся, переступая с ноги на ногу. Тобирама наконец-то осмелился оглянуть его целиком, не стесняясь. Учиха был с ним почти одного роста, разве что слегка пониже, худой, с выступающим резко рельефом мышц. Тобирама не потрудился узнать, сколько ему лет от того, что не хотел называть свой возраст. Ему казалось, что Учиха чуть старше. — У меня руки затекли. Тобирама растерянно выдохнул, забегав глазами. Его бы воля — на Учихе бы не осталось и сантиметра пут, но холодные рассудок, еще шепчущий издалека, твердил, повторял опасения. — Ты обещаешь мне, — сомневаясь, сказал он, — что никуда не убежишь? — А ты мне поверишь? — насмешливо спросил Учиха. — Мы в самом центре селения. Убежать — не убежишь, а меня в лучшем случае выспорят и рядом посадят. В худшем обвинят в измене. — Я был бы не против, если бы ты остался рядом, — проговорил он. Тобирама не услышал согласия, но томный голос сошел за него, заставив его хваленую расчетливость забыться. Он остервенело разматывал узлы, откидывая надоевшие веревки на пол. Учиха шевельнулся, разминая плечи, а ходящие под кожей мышцы оказались слишком соблазнительными. Тобирама выдохнул, поднимаясь. Не удержавшись от соблазна, он обвел талию, делая шаг вперед. Он хотел бы, чтобы Учиха коснулся его в ответ, и уже был готов отдаться. Жаркое удушье не давало свободно дышать, и он встал почти вплотную. Ладони легли на плечи, спустились к скользкой груди, а взгляд цеплялся за линию шеи, которая так и подбивала куснуть, лизнуть, вцепиться. Учиха под ладони подставлялся, но сам не двигался, боясь лишний раз шевельнуться, спугнуть и сделать что-то не так. — Сенджу, — тихо прохрипел он, — не пойми не правильно, но… — Мои прикосновения тебя волнуют, — закончил Тобирама, — я вижу. — Видишь? — смущенно спросил он. — Ты весь дрожишь. Открытые щеки краснели — Тобирама был уверен, что видит именно это. Пухлые губы шевелились нетерпеливо, хлопали мелко, и манили. Тобирама замер, опустив руки, и шагнул еще, оставив между ними совсем непозволительное расстояние. Он тяжело дышал, бегал взглядом и проклинал снова повязку, которая лишь путала, не давая видеть взгляд. — Целуй, — одними губами шепнул он, — целуй. Его голос он узнал бы из тысячи, но фраза эта казалась совсем чужой, и звучала будто в голове, внутри, а не снаружи. Тобирама резко приблизился, хватая губы своими. Учиха охнул и тут ответил, налегая. По спине ширкнули бинтованные ладони, неприятно оцарапав. В ответ Тобирама положил руки на бока, прижимаясь ближе, вплотную, всем телом. Высокий скулёж прямо в губы, рваные движение и прерывистое дыхание. Они оба слишком долго этого ждали. — Хочу тебя трогать, — быстро сказал Учиха, оторвавшись, и сильнее вцепился в спину. — Ты… — Обещаю. Обещаю, Сенджу. Ты рядом, голый, и если бы меня гнали, я бы дрался насмерть, чтобы остаться. Тобирама остервенело рвал, драл и разматывал бинты, путался в них сам и плевать уже хотел, что может руки поранить. Он желал только скорее их освободить, пока не угас жар вокруг. Учиха размял чуть пальцы, растопырил их, сжал в кулаки, но отведать я на долго и не думал. Тобирама заскулил, когда цепкие ладони схватили бока, потянули к себе. Учиха клюнул его в щеки, попав на ощупь, проскользил по скуле, крупно облизывая, и наконец-то нашёл губы. Он налегал, не желая и на миллиметр отдалиться. Тобирама отшагнул назад, чуть не упав, но уцепился за него крепче, оттесняя назад. Он хотел бы сказать, чтобы тот поубавил свою настойчивость, но его настойчивость была ему лестна, сильнее и сильнее заводила. Учиха водил свободными руками, словно старался натрогаться на всю жизнь, то сильнее хватал, то нежнее гладил, от губ отрывался с неохотой, и тут же припадал к шее, заставляя откинуть голову, втягивал кожу, лизал и прикусывал, опускался к плечу. Тобирама скулил, стоны вырывались бездумно, громко, и он голову его прижимал ближе, о бедро обтираясь бездумно. Проворные пальцы не знали смущения, а Тобирама старался отвечать тем же. Учиха доводил его до исступления, и сам скулил, стоило коснуться его. Он казался чувствительным до сумасшествия, ластился, подставлялся под пальцы и стонал сквозь плотно сжатые губы. Парень действовал умело, что у Тобирамы вызвало секундную ревность, такую же как кольцо, за которое он цеплялся, оглаживая шею. Это помутнение сходило на нет, стоило Учихе сжать его сильнее, поцеловать грубее, и убеждение приходило сразу же — они принадлежат только друг другу. Тобирама повис на нем, стараясь отдышаться, пока сам он тяжело дышал, утыкаясь в шею. Тобирама от него совсем не хотел отлипать. Его руки обвивали крепко, а губы щекотали кожу. — Мне нужно снова связать твои руки, — с досадой сказал Тобирама, отрываясь. — Знаю, — кивнул Учиха, — только дай мне… подожди всего мгновение. Он протянул ладонь, схватился наугад, и Тобирама, догадавшись, подал ему свою. Учиха улыбнулся, мягко обхватывая руку. Он потянул ее к губам, поцеловал, и принялся перебирать пальцы. То переплетал, то гладил, от чего у Тобирамы замирало сердце. У него не хватило отваги руку отнять, не хватило смелости снова напомнить, но хватило нежности к темницам вести за руку, не выпуская его ладони. Тобирама подал ему одежду, чистую, откинув в угол подальше темный балахон, чтобы вернуться за ним позже. Учиха не протестовал и, перед тем, как Тобирама завел его в темницу, протянул ему послушно свои ладони. Он с грустью, которую не скрывал, наложил бинты, словно так и было, скрепил руки сзади, и поцеловал его напоследок. — Я хочу тебя увидеть, — сказал Учиха, прежде чем Тобирама ушел, — я хочу знать твое лицо. Хотя бы перед смертью хочу узнать, в кого влюбился. Тобирама переживал, как бы того не просквозило с мокрой головой, но надеялся, что одеяло его достаточно согреет и не позволит ко всему прочему заболеть. Он пробрался домой на цыпочках, еле ступая, осторожно прикрыл все двери, стараясь не издать лишнего звука. Половицы не скрипели на его счастье, и он закрылся у себя, присел прямо у двери, и широко заулыбался, пряча губы в ладони, точно было от кого скрывать. Его самого рубило, но мутная голова требовала все обдумать. Путанные мысли необходимо было разложить, чтобы она к другой, чтобы четко была ясна причина, чтобы ей соответствовало следствие, чтобы был понятен результат. Но все, что он сумел надумать, забираясь под одеяло: случилось то, что случилось, и он точно об этом не будет жалеть. Утро встретило его тишиной. Необыкновенной, непривычной тишиной, говорившей, что дома, кроме него, ни души. Он подорвался, растирая глаза на ходу, и оделся наскоро. Голодный Учиха должно быть его уже ждал, но Тобирама надеялся, что тот еще спит, ему ведь точно надо было отоспаться. Тобирама сперва хотел отыскать брошенный вчера балахон, кинуть его в мыльную воду, чтобы тот отмок. Зачем — не придумал еще, то ли честно вернуться хотел, то ли подло украсть, заныкав в самый дальний угол комнаты. Учиха не встречал его радостными криками, не встречал шевелением из-за решётки и приветствием. Приближаться к нему было волнительно, разы волнительнее, чем когда-либо. Учиха лежал, уткнувшись в стену, и закутался в небольшое покрывало. Тобирама взглянул на него с несильным облегчением, присел, отставив поднос с нехитрой едой, и опустил голову. Он уставился на собственные ноги, выбирая слова. — Привет, — неловко выговорил он, осмелившись на него взглянуть, — как ты? Учиха приподнялся резко, зашевелился неуклюже, и у Тобирамы отлегло окончательно — парень просто спал. — Сенджу, — прохрипел он, ворочаясь, — ты… сейчас день? — Да, день. Учиха проскулил, прижимаясь, и привычно двинулся спиной к решётке, чуть высовывая руки. Парень молча ел, не роняя лишних слов, а Тобирама отвечал ему тем же безмолвием, чувствуя неловкость. — Как спалось? — подал голос Тобирама. — Нормально, — неуверенно сказал он, — скажи, Сенджу. Сегодняшняя ночь мне от одиночества привиделась или… — Нет, — резво перебил Тобирама, — не приснилось. — Вот это да, — протянул Учиха, — а уж думал, то с рассудком попрощался. Жаль, что все так вышло. Тобирама хлопнул глазами. Голос предательски дрогнул, выдавая волнение: — Почему? — Что ты там сидишь выдумываешь, Сенджу? — резко поднял он голос, подаваясь ближе к решетке, — у тебя первый раз что ли? — спросил тише, и Тобирама зачем-то замотал головой, — хочешь спросить что-то — говори прямо. Хотя нет, молчи. Знаю уже, что ты там решил. Я ни о чем не жалею. Ни о чем в жизни никогда не жалел, кроме как о том, что с тобой выходит только так. Я бы хотел, чтобы все было по-другому. — Я боюсь тебя потерять, — тихо сказал Тобирама. — Куда же я денусь, глупый, — усмехнулся он. — Я боюсь, что ты не захочешь, чтобы я пришел снова. — Я не хочу только, чтобы ты уходил. Тобирама улыбнулся и просунул руку между прутьев. Он положил ладонь на чужое бедро. Учиха чуть дрогнул, опустил голову. Ладонь накрыла другая, обмотанная бинтами, и Учиха ласково усмехнулся. — Ты совсем поехавший, — голос был восторженным, но продолжил он с укоризной, — я мог тебя убить. — Мог — убил бы, — твердо ответил Тобирама. Он пропадал в темницах также, не вылезая. Теперь только к приветствию прилагался обязательный поцелуй в щеку, с готовностью подставленную, а вместе с прощанием еще один, в губы, если получится изловчиться и клюнуть неподатливого Учиху. Вода от одежды Учихи была грязная, отливала неприятно красным, и Тобирама, не жалея ни времени, ни сил, промывал темно-синюю ткань, изрядно тяжелейшую от воды. Обсохшая, она выглядела вполне чисто на непридирчивый взгляд, только была изрядно потрепанной, драной местами, резанной мечом и крючьями. Балахон Тобирама, укромно свернув, притащил в темницы. Он уселся рядом, оперся на стену и разложил инструменты, разглядывая их внимательно. Он больше молчал, сосредоточенно латая дыры, а Учиха был на удивление неугомонным. Он канючил без конца, вертелся туда-сюда, и закончил он тем, что руки просовывал в решетку, наугад ладонью махал. Ладонь ткнула в скулу, и он, ободренный этим, съездил еще раз, угодив в глаз. — Не надоедай, — прыснул Тобирама, уворачиваясь, — мешаешь. — Вот ты значит какой! — возмутился Учиха, — так и знал, что все вы такие. Сначала, не хочу уходить, спать лягу рядом, а как только получил, чего хотел, так сразу не надоедай! — Перестань, — он заулыбался, — ты понял, о чем я. — Поцелуй! — Двинься ближе. От ткнулся в решетку, ойкнул, ударившись о прут носом, и подставил лицо ровнее. Тобирама усмехнулся и, приблизившись, коснулся выпяченных губ. Учиха стал чуть спокойнее, но не умолкал. — Чем ты занимаешься? — с интересом спросил он. — Шью, — Тобирама перекусил зубами нить. — Чего шьешь? — Балахон твой, — он отложил ткань, — почти закончил. — Ух ты! — восторженно протянул он, — мне даже мама никогда вещи не штопала. А вернешь потом? — Если нужно, верну, — с тихой грустью сказал Тобирама. — А я в чем? — вдруг осенило его? — в твоем что ли? — Моем. Он прямо-таки загорелся, чуть не прыгая на месте, продолжая расспрашивать, а какого цвета, а что за одежда, точно его очень волновало, как он выглядит, как одежда сидит. Учиха говорил, что ему вполне удобно — неудивительно, комплекция была похожей. Тобирама отвечал насмешливо, что ему идет, очень идет, а Учиха довольно улыбался. Тобирама бывало совсем не видел грани, отпирал бывало решетку, чтобы обнять, чтобы поцеловать, отдать этот балахон, отрывая от сердца. Ночами, чтобы никто не увидел, ночами, которых не мог дождаться. И потому ключи держал всегда при себе. Парень был весел, и Тобираме казалось, что веселость его напускная и держит он ее только, когда Тобирама рядом. Он не мог сказать почему, не мог ответить себе, вспомнив улыбку необычную, слова, неожиданно тихие. Чувствовал — решил, просто чувствовал и ощущал, что веселым настолько быть нельзя. — Я вас никогда не ненавидел. Я никогда не ненавидел тебя. Я боялся и пугал, но на деле мы лишь все решили, что там нас ненавидят и не примут. И от этого первый шаг сделать сложнее. Почти невыполнимо. Как бы я хотел остаться здесь или забрать тебя с собой, но это невозможно. Я не могу защитить ни тебя, ни себя, и от этого бессилия я все чаще думаю, что лучше бы сдох на том поле, а не встретился с тобой. Я влюблялся много раз и всегда верил в лучшее, а теперь я не могу верить, могу лишь представить, но от этого только больнее. Тобирама не нашел, что ему ответить, только убедился сильнее, что вся его радость — нелепый фарс. С ним он тонко улыбается, а один — думает, постоянно и беспрерывно. Тобирама хотел бы не оставлять его одного, если б мог. Буцума не терпел пререканий, не терпел науськиваний и любое недовольство принимал в штыки. Он не любил клановых собраний, на которых ему перечили. Он выслушивал всех, сдвинув брови напряженно, а потом протяжно вдыхал, шипел в ответ разгромные речи. Хаширама отца не боялся и позволял себе посмеиваться когда тот, вернувшись, вымерял комнату раздражёнными шагами. Отец его ехидства не замечал, слышал только докучливые вопросы и поделиться своими печалями был рад. Он часто кончал тем, что считал наставлениями для будущего главы, а Хаширама это называл байками. Слушать их он, впрочем, очень любил, и Тобирама сам бывало приходил послушать тоже, переглядываясь с братом, бросая друг другу довольные улыбки. Когда Тобирама вошел, губы его невольно дрогнули: Хаширама, расслабленно развалившись, деловито высматривал что-то в маленькой чашечке, пока отец прохаживался около. Его раздражённый голос вызывал лишь улыбку: это было привычно и злился он вовсе не на детей. Хаширама поглядывал заинтересованно, Тобирама смысла обрывистой фразы не понял и задумчиво обвёл комнату взглядом. — Так что они говорили? — живо спросил Хаширама, допив свой чай. — Говорили! — перекрикнул отец, отпустив нервный смешок, — канючили! Как дети малые — советнички! Ходят кругом, как с обряда и все одно и тоже, одно и тоже. Бубнят и бубнят, что Учиха им жить мешает, прям невмоготу. Дети у них рядом проходят, в собственном доме небезопасно! Хаширама усмехнулся, отставив чашечку. Тихим шагом Тобирама подошел ближе, вслушиваясь в каждое слово. Учиха — вызывало страх, не обыденный — новый, и страх заставил уши навострить и на отца уставиться. — Один говорит — повесить, — продолжил отец, — второй верещит, что голову на шесте нужно выставить. Те, что умнее, говорят, что надо все по-тихому сделать. За дурака меня держат, думают, что я сам ничего не понимаю. Я совета не просил, но надо бы с ним решать быстрее — жизни ведь не дадут. Тобирама замер. Соображать не выходило от слова совсем. Ему хотелось, чтобы вдруг у них в поселении завёлся еще один Учиха, и лучше бы тот оказался крикливым, надоедливым петухом, которого делят на ужин. Но припомнить такого он не мог. — Пап, — негромко позвал он, — зачем его убивать? Буцума обернулся, пригвоздив взглядом. В нем читалась усталость, плавно переходящая в злость. Такая усталость, что, кажется, от жизни, усталость такая, что и злиться сил уже не было. Тобирама ответил взглядом упрямым, но недостойным: глаза округлились забито, невинно и почти испуганно, и таких глаз у него не было с детства — он давно привык к прищуру, презрительному. — Ты сам знаешь, — недовольно сказал отец, — что от него толка нет. Добиться — ничего не добьёшься, по-доброму или злому. Не твоя вина — да, но держать его — незачем. — Но убивать-то зачем? — прикрикнул Тобирама. — А что с ним делать? — наигранно заинтересованно спросил он. — Отпустить! — кинул он резко, — может они тоже кого-то отпустят. Не сейчас, но может потом. Ты же видел его, он неумеха совсем. От одного не убудет. — Тобирама, — отец повысил тон, — хватит. Ты несёшь бред. — Это не бред! — крикнул Тобирама, — ты не можешь так запросто распоряжаться чужой жизнью! Кем ты себя возомнил? Сидишь и решаешь убить — не убить! А он ведь человек! Его голос взлетал, слезливый и громкий, обиженный, и обида была знакомой — он знал, какого это — терять, но это чувство казалось затерянным где-то в глубине, а ему на смену приходило новое, похожее, но жалило сильнее, больнее. Беспомощность и страх — чувства ему не присущие, и от того становилось неприятнее, а глаза предательски щипало. Лицо у отца искажалось злобой и нетерпением: брови хмурились, подрагивая от напряжения, взгляд тяжелел и губы сжимались плотно, аж добела. Лицо, знакомое с детства, но теперь оно не пугало, а давало надежду, малую, сохранить хоть каплю достоинства. Отец готов был ударить, его ладонь нервно сжималась в кулак, а Тобирама смотрел с вызовом: бей! Он хотел этого, желал, чтобы твёрдой рукой жесткий удар пришёлся прямо по щеке, скользнул по носу, чтобы железы под тонкой кожей навострились, чтобы брызнули слезы, чтобы потекли в три ручья. Чтобы у него была причина — правильная, законная, — разреветься, иначе он был расплакался просто так. Хрустнули костяшки, и широкие ладони потянулись к лицу. Отец растер лоб, пригладил волосы стройным движением, и взглянул снова глазами, полными усталости. Его голос был твёрд и ударил под дых не хуже тяжелого сапога: — Тобирама, не хочу больше и слова слышать. — Но, пап, — зашептал он, — папа, пожалуйста, выслушай… — Чего ты так к нему прицепился? — сказал вдруг Хаширама, — когда ты Учих за людей считать начал? Тобирама, дрожа всем телом, обернулся. Хаширама поднялся и на губах его плясала обыденная улыбка. Он сделал шаг и упёрся взглядом в отчаявшееся лицо брата, которое улыбку с лица вдруг стёрла, оставив лишь озадаченно приоткрытые губы. Он растерянно перевел взгляд на отца, но тут же собрался и стал донельзя серьёзным: — Тобирама правильно говорит, — сказал Хаширама, махнув на брата рукой, — о том, что добрый жест в нашу пользу. Почему ты не хочешь его послушать? Даже моего мнения спрашиваешь по вопросам куда серьезнее. А Тобирама в разы умнее меня, ни для кого не секрет. — Оставьте меня оба. Без вас голова раскалывается, — тяжело проговорил отец и шагнул в сторону спальни. Дверь хлопнула глухим звуком, и весь дом погрузился в тишину. В ней Тобирама четко разобрал шелест одежды и осторожные шаги за спиной. На плечо опустилась рука, и дрожь его слегка умерилась. — Спасибо, — шепнул он. — Знаешь, — негромко сказал Хаширама, — ты все же нёс бред. Отец верно сказал, что пленниками нечего размениваться. От его же рук потом погибнет твой друг, ты сам или я. — Что? — Тобирама растерянно обернулся, взглянув на серьезное лицо брата. — Ты неправ, — повторил он. — Так молчал бы, — прошипел Тобирама, смахивая ладонь, — зачем полез? — У тебя был такой забитый взгляд, — Хаширама грустно улыбнулся, — я не мог тебя не поддержать. — Если я неправ, имей смелость говорить прямо, — выговорил он, отворачиваясь, — а не сначала одно, потом другое. Если считаешь верным с ним расправиться, хоть сам это сделай, куда идти знаешь. — Ты чего, Тобирама? — рука снова легла на плечо, разворачивая его. Тобирама на обеспокоенное лицо внимания совсем не обратил, он взглянул мельком, тут же опустив взгляд. — Я — ничего, — он с силой толкнулся в грудь, и быстрым шагом отошёл, — просто не такой ублюдок, как ты и он. Хаширама растерянно оглянулся, шагнул за ним, но замер, услышав громкий удар захлопнувшейся двери. Тобирама хлопнул дверью, пожалев, что пальцы вовремя отнял. Боль ему бы пригодилась, случайная, неожиданная, — особенно. Но болели глаза, болело в груди, крупно дрожали плечи, руки немели, а ватные ноги идти не хотели. Он же напротив заставлял непослушные ступни шаг за шагом быстро, почти бегом, идти. Он не хотел видеть Учиху, не хотел, чтобы тот знал его, такого, но очень хотел почувствовать его рядом. Вражеская чакра казалась тёплой, казалась ласковой, он чувствовал ее всегда рядом, ощущал четко ее трепетания, выучил ее, заучил каждое ощущение, которые позволяли глубже дышать. Рядом с ним было радостно и счастливо, но сейчас Тобирама радости не желал, ему бы за счастье сошло спокойствие. Но рядом не ощутилось никакого умиротворения, только тяжёлый всхлип раздался, и Тобирама скользнул вниз по холодной стене, уселся на пол, подтягивая колени к груди. Учиха встрепенулся, подполз ближе и вслушивался, пока Тобирама лицо прятал в ладонях, точно боялся, что его увидят. — Эй, — негромко позвал Учиха, — Сенджу, что с тобой? Что случилось? — Ничего, — севшим голосом выдавил Тобирама, — просто мой отец — урод. — Ты прекрати, — Учиха подался ближе, ударился лбом о решетку, — не плачь. Я бы взял тебя за руку, но, прости, не могу. Все нормально. — Ничего не нормально, — прошептал в ладони Тобирама. Учиха мельтешил, все пытаясь подобраться ближе, присаживался, отсаживался, и продолжал звать, пытаясь обратить на себя внимание. Тобирама судорожно растирал лицо, подбирая слова, чтобы перед ним объясниться. Он смотрел вдаль, вглядываясь в темноту коридора, дышал тяжело. Тяжесть, сковавшая грудь, никуда не ушла, хоть он и решил, что тут точно должно стать легче. Он расслышал шаги, отдающиеся гулким эхом от каменных стен. У двери замаячил темный, высокий силуэт, и Тобирама чуть вытянулся, крикнув: — Ты что здесь забыл? — Я тебя искал, — негромко сказал Хаширама, — пойдём, пожалуйста, домой. Уже поздно. — Не хочу! Иди отсюда! — Но… — Иди домой! Тебя здесь никто не ждал! Я не хочу с тобой разговаривать! Он расслышал протяжный вздох, и Хаширама, развернувшись, послушно ушел. Тобирама упёрся головой в коленки, сжимая кулаки. — Это был твой брат? — тихонько спросил Учиха. — Да. Мой. — Ты злишься на него, да? — осторожно проговорил он. — Злюсь. — А зачем? И так вокруг одна ненависть, для чего тебе ещё и на него злиться? Он говорил голосом наивного ребёнка, и Тобирама невольно улыбнулся. Но чуть натянутые губы тут же снова исказились. Он обхватил себя руками и глубоко вздохнул. — Моя имя, — шепнул он, — Тобирама. Сенсор клана Сенджу. Ублюдок, владеющий Суйтоном. Второй сын главы клана. Слова звучали глухо, в них не было обычной звонкости. Имя казалось чужим, Сенджу звучало без гордости, зато ублюдок — вышло со всем изяществом. Добавить ему было нечего — именно это Учиха, кажется, и хотел знать. Он молчал долго, и Тобирама был бы согласен, если бы он больше с ним не заговорил никогда. Он не солгал ему ни разу, но ощущал себя так, словно все это время не произнёс и капли правды, обманывая раз за разом Учиху. — Вот значит как… Тобирама, — выдохнул наконец он, улыбнувшись, — и у вас принято сыновей главы клана отправлять пленников обхаживать? — Нет, — серьезно сказал Тобирама, — я сам вызвался. Ты же всех распугал. Отец тогда был зол на меня, а мне нечем было заняться. — Теперь понятно, — протянул он, — знаешь, Тобирама… нет, прости… ты иди домой, не заставляй брата волноваться. А обо мне не беспокойся. — Я не хочу уходить. Не хочу домой. Учиха не стал настаивать. Он, обмякнув, облокотился спиной на стену. Тобирама к нему двинулся ближе, и ладонь проползла по полу, ловко протиснулась меж прутьев и сжала чужое бедро. Учиха выдохнул, улыбнувшись. Вторая ладонь перебирала ключи в кармане, нервно. — Эй, Учиха, — позвал Тобирама, — я подумал, что если я сейчас… я могу открыть тебя, и ты можешь хорошенько меня приложить, и… — Мне некуда идти, — резко перебил он, — здесь мне лучше, чем где либо, — сказал Учиха и голос его задрожал, — ты иди домой, Тобирама. Тебе нужно отдохнуть. Семья у тебя одна — нечего ей размениваться. Пообещай мне, что помиришься с братом. А обо мне не волнуйся. Тобирама схватил его сильнее, зажмурился. — Хорошо. Обещаю. — Иди, — сказал он, — поспи. Тобирама кивнул и приблизился. Еле слышно он позвал Учиху, прижался губами к щеке. Тот выдохнул, извернулся и чмокнул его в ответ. — Спокойной ночи, — шепнул Тобирама, — я люблю тебя. Пустой дом казался необитаемым. Свет не горел и должно быть все уже спали. Тобирама тихонько прошёл к себе, и скользнул взглядом по закрытой наглухо двери в комнату брата. Он хотел бы пройти мимо, но данное обещание сковало его. Он осторожно приоткрыл дверь и вошёл. Хаширама приподнялся. — Прости меня, — выдавил через силу Тобирама. — Иди сюда, — подозвал брат тихим голосом, — иди-иди. Тобирама нехотя приблизился, опускаясь рядом. Хаширама обхватил его крепко за шею и рванул к себе, укладывая на грудь. Он попытался вырваться из природной вредности, испугавшись неожиданного движения, но мгновение спустя налёг сам. Брат запустил пальцы в волосы, чуть оттягивая их. Тобираме эти заученные движения напоминали детство и маму, и он был уверен, что именно у неё Хаширама их и перенял, даже если и сам не помнил. Он зажмурился, поджимая колени выше. — Я слишком много времени провёл с отцом, — прошептал хриплый голос, — прости. Тобирама замотал головой, дескать, ничего, и заговорить не решился: ощутил ком в горле, сковавший связки. Он глубоко вздохнул, чтобы прогнать его, но тело сковала судорога и глоток воздуха вышел дрожащий, отозвавшись очередным приступом тревоги. Выть — перед Хаширамой вовсе не стыдно, но разум, расчёт, голова подсказывали — телу оно вовсе не нужно. Он измотался, а Учиха был прав: ему стоило отдохнуть. — Тобирама, — позвал он, — поговори со мной. Тобирама замотал головой, тяжело втягивая воздух: сказать и слова у него бы не вышло, говорить тем более. Хаширама вздохнул, поёрзав, и протянул совсем тихо: — Пожалуйста. Он только вжался сильнее, зажмурился и тяжело вернул головой. Лицо старался прикрыть, точно это его успокоит. Хаширама протяжно вздохнул и накрыл голову ладонью. — Поспи, — шепнул он. У отца был уставший взгляд. Он к лицу пристал давно, менялся редко, а последние годы не менялся. Хаширама ему в глаза старался не смотреть, а Тобирама предпочитал не замечать, думая, что он был таким всегда. Отец старался Хашираме объяснять все дотошно, не пылил за глупые вопросы и был щедр на похвалу. Хаширама принимал ее с неохотой, но все наставления запоминал, кивал на них с умным лицом: он не хотел разочаровывать отца, волнующегося о будущем клана, и хотел помнить о нем что-то хорошее. Он прощал все услышанные за жизнь грубость, все прощал, стоило увидеть его тяжелый взгляд. Он лучше других понимал обстановку и, кажется, был готов все обязанности Хашираме передать прямо сейчас. Хаширама отшучивался, но когда отец сказал самому решать вопрос с Учихой, был больше рад, чем удивлён. Он думал недолго, перечислял слова Тобирамы, долго пререкался с людьми, но ни единого взгляда не бросил на отца. — Если вам мало всего, чтобы было сказано ранее, — произнес он твёрдо, — то я заключу этим. Мы поступим так, потому что я сказал. Все тут же умолкли, нацепив кислые мины. Отбросив все, они тяжело поднялись, вздыхая. Разговор был окончен, и Хаширама ощутил, как на плечо опустилась широкая ладонь. Пальцы сжались, и он обернулся. Отец улыбался, довольный его твердостью: ему неважно было решение, важно было отстоять свою правоту, и он был готов пожертвовать пленником. Хаширама улыбнулся ему в ответ. Тобирама словам брата не верил спросонья, рассеянно выбирался из-под одеяла и настороженно оглядывал чужую комнату, совсем не понимая слов брата. Хаширама улыбался широко, отнимая одеяло, повторял дважды, трижды, надеясь увидеть наконец-то радостную улыбку. Ему не нужна была благодарность, не нужно было спасибо, он не хотел, чтобы тот снова плакал. Тобирама улыбнулся бегло, поверил не сразу, но, убедившись, Хашираму обнял. Быстро, на мгновение, и тут же, поднявшись, убежал. Хаширама крикнул что-то вслед с надеждой провести вечер с братом, но Тобирама под нос себе угукнул, едва ли расслышав сказанного, и выбежал из комнаты. Он, не жалея сбитого дыхания, добрался до темниц, и улыбка никак не хотела униматься. — Учиха! — он протянул руку и ущипнул его бедро, — эй, Учиха! Вставай! — Сенджу? — он тяжело поднялся, оборачиваясь, — Тобирама? — Прости, — торопливо забубнил он, не убираюсь ладони с чужой ноги, — прости за вчерашнее, я сильно перенервничал. Мне сегодня брат сказал, я с ним помирился, как ты и говорил, он сказал, что тебя отпустят. Сегодня-завтра, отпустят. Ты вернёшься домой. Только береги себя, пожалуйста, и больше не попадайся. — Отпустят? — удивлённо переспросил он, — Тобирама-Тобирама, а я смогу тебя увидеть? Когда-нибудь? — Не знаю. — Дай мне знак, если получится. — Ладно, — неуверенно сказал он, — ладно. Тобирама наконец-то выдохнул и расслабленно откинулся на стену. Учиха рядом сидел, просунув свободную ладонь через решётку, и сжимал сколько мог чужое бедро. Тобирама улыбался, придерживая ее сверху и чуть гладил ласковым касанием. Он не хотел прощаться с Учихой, потому молчал, улыбался грустно, убеждая, что так будет лучше всем. Он человек и не должен быть в загоне, он должен быть свободным. Пусть далеко, зато живым, и возможно счастливым. Тобирама об этом думать не хотел. Внутри все ревностно сжималось при мысли, что у него будет кто-то другой, кто-то, кто мил ему лицом, кто-то, кого он знает лучше, кто-то, кого он действительно любит. Учиха тоже молчал и должно быть думал от том, как же его встретят дома. Сперва снова также допросят и хорошо, если разрешат быть дома, а не в очередной камере. Потом махнут рукой — Сенджу и так должно быть знают больше, чем он. Отпустят, забудут. — Тобирама, — тихонько позвал он, — а у тебя есть нож? — Зачем? — Тобирама лениво обернулся, — здесь где-то были… — Возьми, пожалуйста. Тобирама поднялся со вздохом и неохотно выпустил руку. Привычные ржавые лезвия у входа, которые он уже несколько раз обещал себе почистить, неизменно лежали. Он взял один, вернулся, сжимая рукоять неуверенно. — Зачем тебе? — тихонько спросил он, присаживаясь. — Если хочешь, если тебе нужно, — неуверенно сказал Учиха, — срежь прядь. Мне больше нечего тебе оставить. Тобирама кивнул, ощутив горячий укол прямо в сердце, и осторожно протиснул пальцы между прутьев, подцепляя прядь подлиннее. Он трепетно держал ее, стараясь забрать побольше, и отнять поменьше, убеждал себя не жадничать, и в конце-концов перерезал туповатым лезвием. — Спасибо, — шепнул Тобирама, — мне правда это важно. Тобирама простился, как в последний раз. Долго не хотел уходить, а Учиха улыбался ему, тянулся губами и был радостным и малость сонным. Он был уверен, что завтра Тобирама снова придет, Тобирама знал, что больше не вернется. Он не осмелится снова сидеть, не осмелится снова подойти — знал, что тоска съест, загрызет. Между пальцев он сжимал отрезанную прядь, крепко, не желая потерять и волоска. Он пожелал Учихе спокойной ночи и снова наказал беречь себя. За стеной выл ветер, надоевший уже, но все было лучше тишины. Лишившись зрения, все звуки вдруг казались слаще и желаннее, быть может от того и голос Сенджу заставлял все внутри дрожать. Время не раннее: он слышал суету, удаленные разговоры, ходьбу, звон клинков, смешки — обыденность. Должно быть уже обед кончился. Учиха сжался, подтягивая колени к лицу. Когда у него отняли тоску, радость на место ее пришла сильнейшая, но теперь без радости, без Сенджу, в одиночестве становилось паршиво. Он иногда думал, что готов умереть, только бы остаться с ним подольше, только бы провести времени больше, а Тобирама отрезвлял, твердил, что ему нужно домой. Домой не хотелось. Тобирама, бывало, задерживался, просыпал или мешкался, но всегда приходил. Когда мерные шаги, тяжелые, отдались эхом, Учиха задрожал от отчаяния, и встать не потрудился. — Здравствуй, — раздался глубокий, низкий голос, — я брат Тобирамы. Недавно выученное имя заставило невольно встрепенуться, ухватиться за какую-то надежду. — Он попросил меня зайти, — продолжил голос, — чтобы ты поел. — А он, — тихо спросил Учиха, несуразно поднимаясь, — где он? Почему не пришел? — Я не знаю, — безразлично сказал Хаширама, — возьми еду. — Спасибо за заботу, — выдохнул он, — я не буду при тебе есть. — Подумай лучше, — резко ответил Хаширама, — у меня нет времени с тобой сидеть весь день. — Не сиди. Забирай и иди по своим делам. — Тобирама сказал, что тебе нужно поесть, — в голосе мелькнула надежда. — Тогда скажи ему, что без него я есть не буду. — Не скажу. Делай, что хочешь, я все равно скажу, что все хорошо. — Почему? Я просто хочу, чтобы он пришел. — А я не хочу его волновать. Если он тебе дорог, сделай так, чтобы мне не пришлось его ни обманывать, ни расстраивать. Учиха протяжно выдохнул и послушно протянул руки к решетке, чтобы их освободили. Вот уж точно — сын главы клана, и будет он расторопнее самого Мадары. Есть не хотелось, не было никакого аппетита, только желание разреветься, выть и плакать, пока сам Тобирама не услышит и не придет. Но пришлось пихать в себя еду, не стараясь состроить довольное лицо. Чакра у Хаширамы была пугающей и лишь отдаленно чем-то напоминала чакру брата. От нее хотелось забиться в угол подальше, содрогаясь от мысли, что эта чакра может сотворить в пылу боя. Еда казалась пресной и безвкусной. Хаширама перетянул снова руки и, как показалось, делал это без особого усердия. Слабовато, но Учихе было плевать. — Кацу, — шепнул он под нос, когда Хаширама поднялся. — Что? — Мое имя. Скажи ему, что меня зовут Кацу. Его трепали, боясь тронуть. Свет слепил не привыкшие глаза, раздражая оболочку. Он видел только яркие вспышки, не сумев сфокусировать зрения, и, приглядевшись, увидел только силуэты нескольких высоких мужчин. Проморгавшись, он не бросился с опаской бежать, а пялился, пялился назад, в сторону Сенджу, пытаясь разглядеть знак, образ, услышать крик. Но его заставляли отступать все дальше и дальше, и он, вырвав это мелочное желание, ушёл, убежал, не надеясь вернуться, но хранил возможность все же когда-то увидеться. Крики затихли и не слышалось больше звона клинков. Палящее солнце слепило, а тишина казалась гнетущей: где-то вдали шумела река, ветер шелестел листвой, и притихшие стоны, тяжелые шаги совсем не выделялись. Тобирама шел измотанно, высматривая в обезображенных лицах знакомых, искал среди окровавленных тряпок нужный знак. Отец стал совсем плох и более не настаивал на своем присутствии, Хаширама терпеть не мог считать — сбивался. Тобирама прохладным взглядом бегал туда-сюда, шептал числа, имена — все, что осталось от давних знакомых, и никак не мог отыскать хотя бы одного полуживого. Он растерянно оглянулся, поняв, что не чувствует нужной чакры — не чувствуется вовсе никакой, и понял, что забрел слишком далеко, туда, где Учихи лежали бездыханными кучами. У деревьев виднелся брат, со вздернутым вверх подбородком: ждал, выискивал его. Мутная голова совсем не соображала, куда идти, и он глубоко вздохнул, чувствуя тяжесть в мышцах. Он опустил уставший взгляд, стараясь спрятать его от надоевшего солнца, которое не дарило тепла, а только жгло, и тут же уперся в молодое лицо, залитое кровью. Она, не успевшая запечься, поблескивала, в стеклянных глазах горели шаринганы. Под телом разливалась багряная лужа, пропитанный синий балахон казался черным, и он присел. В мертвых глазах мелькнуло его отражение: вымотанное, грязное лицо с уставшим взглядом, и самому стало мерзко. Он прикрыл остывающие веки. Огрубевшие губы показались ему отдаленно знакомыми, и он спешно поднялся, мотнув головой. Хаширама стоял все там же и махал рукой. Тобирама зашагал к нему, запретив себе оглядываться: в крови он, кажется, приметил знакомую родинку, а в растрепанных волосах блеснуло кольцо.