***
Отняв ладони от горячей кружки чая, Дзержинский тихо кашлянул. На улице была метель: снежинки липли на стекло, очерчивая мимолетные узоры. Однако радоваться зимней погоде не приходилось: в Смольном, каждой его комнате свирепствовали сквозняки. Причиной этого были не только прохудившиеся рамы; бойцы, еще не научившись этикету, редко закрывали окна и двери за собой. Сами они-то согревались водкой, но ум вождей, бесспорно, должен был оставаться ясным, и пили в штабе только Каменев с Зиновьевым, хоть им и говорили этого не делать. Дзержинский, бывший на посту даже в суровые морозы, почувствовал, что заболел. Коллеги узнали об этом по румянцу на его бледных щеках и слабости, которую он не смог скрыть от них. В кабинет Феликса направлялись делегации с чаем и медом, просьбами ехать домой, не истязать себя, однако воля к революции не пропадала у него ни на минуту. Владимир Ильич видел это, и подарил ему плед через товарища Свердлова. Дзержинский, будучи растроган, крепко сжал запястья Якова, благодаря его, хоть оба они понимали, что сжать он бы мечтал совсем другие руки... В тот вечер они много говорили о Ленине, его пути и дарованиях; о коммунизме; о надежде для народа. Когда Ильич им пожелал спокойной ночи, уходя после десяти, Дзержинский не нашелся, что сказать, — лишь улыбнулся. С тех пор он носил плед на службе: под наброшенной шинелью в часы рабочие, и без нее — в ночные, когда все расходились и рядом были только близкие товарищи. Болезнь не отпускала его, мучая ознобом, но все же с пледом стало легче... Поправив его на худых плечах, Дзержинский как раз хотел отпить немного чаю, когда за дверью послышались шаги, спешащие, неровные. «Свердлов», — мелькнула мысль. Через мгновение открылась дверь, и на пороге показался Яков, запыхавшийся, взмокший, со снегом в темных волосах. — Феликс... — выдохнул он. — Беда... несчастье... катастрофа!.. Сердце Дзержинского забилось учащенно, а рука метнулась к кобуре. — Что такое? — спросил он, ухватившись за наган. — Снова громят винные склады? — Нет! Если бы — но нет! Рухнув на стул, Яков сорвал с себя пенсне и крепко вцепился в переносицу. — Я виноват... ужасно виноват... — сознался он. — Все только что случилось... буквально несколько минут назад... Я разбирал бумаги в кабинете... там же находился кот ваш, Сигизмунд... Лицо Дзержинского осунулось и побледнело от волнения. — ...Я выглянул за дверь буквально на секунду! — причитал Свердлов. — Рабочие тащили пулемет и очень им гремели! Я пристыдил их! Обернулся — и вижу страшное! Налетчик в шубе ухватил кота и был таков! То есть, немного задержала шуба... застряла в форточке... но он рывком освободился и спрыгнул вниз! Я подлетел к окну... оно ведет во двор... и стал кричать: «Охрана!» Но выбежал всего один боец и крикнул мне, что остальных позвали к себе Каменев с Зиновьевым: им не с кем было играть в вист... — Негодяи... — сорвалось с губ Дзержинского. — Ох, не то слово... И пока боец все это объяснял, вор был таков! Прекраснейший бегун! Перемахнул через ограду — и поминай, как звали... Ах, я виноват! Простите меня, Феликс! — Не стоит, Яков. Все мы виноваты, — тяжело проговорил Дзержинский. — Не придушили, не остановили контру... и вот расплата: бьют по нашим близким... по самым дорогим нам существам... — Нужно спасти кота. — Боюсь, мы не найдем его. — Найдем, — я обещаю, Феликс. Дело в следующем: налетчик обронил возле окна записку. Вот она... «Купи картошку, хлеб, три фитиля. Жду. Сара». — Но как... — Позвольте, — Сара! Все знают Сару, я знаю ее! Бывалая, так сказать, анархистка. Сдает квартиру в городе вместе с подельницей, Гортензией. В глазах Дзержинского вспыхнул знакомый бодрый огонек. — Вот это может быть зацепкой! — произнес он, поднимаясь. — Яков, да вы просто молодец! Идемте, мы возьмем... возьмем с собой... простите... — Что с вами? — Нет, ничего... Нужно бы взять матросов и отправиться по адресу вашей знакомой, Сары. Мне кажется, я знаю, кто такой этот налетчик... — И кто же? — замер от волнения Свердлов. — Лазарев, — потирая лоб, откликнулся Дзержинский. — И его след, возможно, приведет нас к Савинкову. — Вот так дела... — Времени мало, Яков. Нам нужно спешить. Дзержинский обернул шарф вокруг шеи, схватил фуражку и решительно направился к двери. Свердлов не отставал от него, думая о Лазареве, Савинкове, Саре. Однако стоило им выйти в коридор, как перед ними, словно ниоткуда, возникли двое товарищей по партии. — Здравствуйте, Яша, — бросил Каменев. — Здравствуйте, Феликс, — протянул Зиновьев. — Я слышал, вы больны? Вам уже лучше? Свердлов угрюмо засопел. Дзержинский лишь пожал плечами, что могло быть понято двояко. Взгляд его проследовал от золотых запонок на манжетах Каменева до булавки с изумрудом в галстуке Зиновьева. — Начинайте, Григорий, — предложил Каменев. — После вас, Лев, — испросил Зиновьев. — Спасибо... Мы приносим глубочайшие соболезнования по случаю утраты вашего кота. Нам крайне жаль, что наши действия косвенно вызвали потерю вашего любимца. Нижайше просим вас простить нас, ибо между коммунистами не может быть иного вида отношений, нежели самая крепкая дружба. — Благодарю, я выслушал вас, — сухо произнес Дзержинский. — Мы рады, что восстановили с вами здоровые партийные отношения, — отметил Каменев. — Идемте, Гриша. Взяв Зиновьева под руку, Каменев ушел с ним прочь. Они негромко говорили и смеялись, сближаясь, отдаляясь друг от друга, словно железо и магнит. — Мы с Тамарой ходим парой, — пробормотал Свердлов. — Ох, рожи, ну и рожи... Знаете, что говорят о них? А вот что! Зиновьев, если верить слухам, имеет связи с Вашингтонской ложей! Видели его булавку? Это знак! А Каменев повесил портрет Владимира Ильича... прошу прощения... в уборной! — Мы не имеем права руководствоваться слухами, — бледно заметил Дзержинский. — Что ж, — я к нему наряд не стану высылать. Пусть кто-нибудь другой исследует его места для отдыха и чтения... Позвольте, я схожу к матросам и закажу нам грузовик. Но обещайте мне, что сядете не в кузов, а в кабину, рядом с водителем. Вы без того рискуете здоровьем... — Хорошо, я обещаю. — Уже бегу...***
Они спустились. Сняв с двери замок, Савинков коротко кивнул и растворился в полутьме подвала. Лазарев, раньше не бывавший там, почувствовал смятение; желтый, в черную клетку саквояж слегка подрагивал в его руке. Сойдя по узкой крутой лестнице, он ахнул: перед ним разверзлось зрелище, способное и захватить, и вызвать ужас. Катакомбы — большие, сумрачные, освещенные зловещими огнями факелов... Подземный город был построен при Петре, для тайных целей. Случайно обнаружив вход в него, Савинков сразу же смекнул, какую пользу контрреволюции он может принести. В дальнем конце доступных катакомб расположился склад взрывчатки; ближнее помещение служило комнатой охраны, которая сейчас резалась в карты; в среднем же содержались пленные красноармейцы — прикованные к стенам, стонущие. Не веря собственным глазам, Лазарев шествовал за Савинковым — смотрел и впитывал в себя суровый дух застенков, пока не ощутил, что наступил на нечто мягкое и скользкое. — А это что такое?.. — вскрикнул он. — Простите, что за дрянь, Борис?.. — О чем вы? — На полу! Я в нее вляпался! — Кишки, — отрезал Савинков. — Идемте. Уныло обозрев подошву, с которой теперь свисал анатомический предмет, Лазарев запрокинул голову... и снова был охвачен изумлением. В большой железной клетке, подвешенной под потолком, сидела секретарша Троцкого. Ее схватили пять дней тому назад: особа оказала бурное сопротивление, откусив ухо одному налетчику, два пальца на руке — другому, и все три дня после ареста бранилась разными словами, пока ей не вручили пишущую машинку. Женщину это успокоило, но ненадолго: когда подельник Савинкова утром открыл клетку, чтобы дать ей паек, она обрушила машинку ему на голову и раскроила череп, словно скорлупу яйца. Удар пришелся в левую лобную долю; брызнули мозги, и умирающее тело рухнуло на пол со стремянки. Вечером того же дня Гортензия зашла в подвал за шваброй — и обнаружила труп, по которому скакали крысы. Охрана отказалась убирать его; тогда пришлось донести жалобу до Савинкова и настоять на том, что съемщикам квартиры не позволено разводить в доме грызунов. Савинков, выслушав соратницу, признал вину и предложил ее загладить. Получив согласие, он грубо сорвал с нее одежду, привязал к кровати с помощью нижнего белья и вошел в нее трижды — последний раз с таким напором, что у ложа их любви сломались две железных ножки. В мемуарах, изданных в Париже в 1936-м году, Гортензия изобразила их близость следующим образом: «Его пылающий фитиль пронзил меня, искрясь и разгораясь <...> взрыв прогремел во мне картечью наслаждения <...> волны экстаза оглушили меня и отбросили на простыни...» — Крысы, — заметил Лазарев, посматривая на тело под клеткой. — Глядите, как резвятся... — Сдались они вам, — буркнул Савинков. — Нет, почему же: крысы, любопытно... Крайняя, кажется, похожа на Владимира Робертовича, когда он носит пенсне... — Кто он такой? — Ах, вы его не знаете... — Ну хватит вам. Поставьте саквояж на стол. И выпотрошите. Поежившись от этих слов, Лазарев выполнил инструкции. Вскоре на грубом окровавленном столе были разложены несколько скальпелей, зажимов, ножниц, а также небольшой рубанок и пила. Савенков охватил весь арсенал холодным цепким взглядом — и вздохнул: — Нет, это для людей. Не пригодится. — Как скажете, — пожал плечами Лазарев. — Идемте-ка со мной. Дойдя до середины помещения, Савинков сунул кота под мышку и налег на черный рычаг, торчащий прямиком из пола. Послышался грохот и гул, и вскоре у их ног разверзлась черная дыра, в которой пылало пламя. — Гениально, — заметил Лазарев. — Бесспорно, инженерная жемчужина... — Вы императора Петра благодарите, — ухмыльнулся Савинков. В его прозрачных, ледяных глазах плясали отблески огня, а на залысинах собрался первый пот. — Я нужен вам? — осведомился Лазарев. — Хотелось бы снять шубу... — Снимайте. Я сам справлюсь. — Благодарю... Оставшись у жаровни, Савинков взял пленного кота обеими руками, поднял перед собой и тщательно, пристрастно осмотрел. — Ну, здравствуй, Феликс, — тихо произнес он. — Кот — Сигизмунд, — послышалось из-за спины. — Плевать. Подняв кота тем выше, Савинков заглянул в его большие умные глаза. Пленник смотрел на него с грустью и укором. Он так и не оправился от потрясения, и худощавое тело порой охватывала дрожь, но общество мучителя он сносил стойко. — Что ж, Феликс, — вновь заговорил Савинков. — Пути наши сошлись в бунтарском Петрограде... свились, связались, как веревка для петли... Я вместе с Ильичом хотел тебя ущучить — так не вышло. Но ничего: твой образ в этой твари я проглядываю славно. Ох, морда ты усатая... пушистый дьяволенок... Суровое лицо его вдруг передернулось. Ладонь скользнула вдоль кошачьей шерсти, погружаясь в нее с лаской и мучением, но Савинков не дал развиться чувствам. — Ну, все. Прощай, — сказал он, и занес жертву над огнем. В янтарных глазах пленника сквозил бессильный ужас. Пламя гудело и плевалось искрами; железо раскалилось добела — одно смертельное прикосновение, и жертва растворилась бы, оставив миру лишь один легкий дымок... Вскричав, кот начал свой последний, обреченный бой. Когти впивались в руку, раздирая кожу, — но делали это с таким отчаяньем, такой мольбой... Дрожь охватила Савинкова, сотрясая самые основы его личности. Пальцы должны были разжаться — но вместо этого тем крепче ухватились за шкирку жертвы. Бой продлился еще несколько секунд, после чего несчастный кот обмяк и перестал подавать признаки жизни. Отшатнувшись от дыры, Савинков обхватил кота и стал неловко встряхивать его. — Что с ним такое?.. — прошипел он. — Лазарев! — Думаю, потерял сознание. — Всегда был слаб здоровьем... Я же писал ему от имени «Б. Н.» — писал, несколько раз: какого лешего вы, сударь, изводите себя ночной работой?.. — Писали, вы? — уточнил Лазарев. — Коту? — Ну-ка прикройте рот! — Простите, я... — Кто там еще, мать вашу?.. — Господин Савинков! — рапортовал охранник, паникующий, растрепанный. — По телефону передали с чердака... из наблюдательного пункта... что сюда едет грузовик с матросами! Красные едут, Борис Викторович! Мы с ребятами можем, конечно, дать отпор, вот только кто схоронит наши трупы... — Вы сами схоронить не можете ни чёрта! — бросил Савинков. — Ах, Лазарев! Ах, подлый Брут! Небось, ты хвост привел? — Не могу знать... — пробормотал тот, съежившись. — Предохранялся, как вы и сказали... бежал дворами, подворотнями... там двоих встретил, один старше, другой юноша... чернявый и застенчивый такой... но что там было между ними, я не видел... — Хватит стонать! — оборвал Савинков. — Решать проблему надо, а не ныть. Ты, охранник, бери своих ребят и захвати дозорных. Вам мой приказ: скрываться на квартире у Гортензии. Она женщина умная, кончала университеты, так что вы можете с ней говорить как с равной. Потом решите вместе, что вам делать и как долго... — Так точно! — объявил боец. — ...Ты, Лазарев, пойдешь со мной, — продолжил Савинков. — Шубу хватай, наган проверь. Уходить будем по тайному пути: снаружи выход есть, через общественный сортир в ближайшем сквере. — Простите... — Что еще? — Сортир работает? — Высунешь голову — узнаешь. Ну, пошел! В углу, за ящиками с порохом... Избавившись от Лазарева, Савинков вернулся мыслями к несчастному коту. Жаровня полыхала адским пламенем; капли пота слепили Савинкова и стекали по щекам его, напоминая слезы... Все было решено.***
— За Ленина! За Партию!.. Бойцовский клич заполнил подземелье. Взревели скованные узники, звеня цепями, чувствуя запах свободы. Спустя мгновенье в катакомбы ворвались матросы, но гнездо пыток опустело: ни контра, ни вожди ее не пожелали встретить грудью красные штыки... — Наваливай, ребята!.. — кричал отряд. — Ребекка Савельевна! Вы что же делаете в клетке?.. — ахнул Свердлов. — Сигизмунд!.. — охрипшим голосом звал пленника Дзержинский. — Цепи разбить!.. — Глядите в оба!.. — У них порох!.. Среди смятения и суеты звучал громовой бас: матрос Бестрюмный выражал свои сомнения. — Паленым пахнет, господа-товарищи! — заметил он. — Как бы контра зловредная здесь не сожгла кого-нибудь! — Кого она сожжет! — махнул рукой другой. — Не станет она ручки об угли марать... — А трупом-то смердит! — вмешался третий. — Вон, клок кишок валяется, да крысы жирные снуют... Может, ущучили они кого — а после и сожгли дружка? Следы чтоб замести, и для санитарии... — Может, и так, а может, по-другому... В это же время Феликс продолжал звать Сигизмунда, сражаясь с приступами кашля. Свердлов исчез, отправившись за лестницей; матросы были заняты освобождением узников контры. Оставшись наедине с собой, Дзержинский был готов поддаться низкому отчаянью — признать, что Савинков добрался до него через кота и отомстил... Наган неловко выскользнул из пальцев, и он опустился на колени. Время тянулось медленно, мучительно; шум, крики, голоса — все стихло, уступая место пустоте... Туманный взгляд его блуждал, не останавливаясь ни на чем, пока случайно не коснулся саквояжа, из которого торчал знакомый ему хвост. Поднявшись — и едва справляясь с головокружением, Феликс достиг проклятой сумки. В нее был втиснут Сигизмунд. Янтарные глаза, потухшие от темноты и одиночества, вспыхнули счастьем, едва завидев освободителя. — Радость моя... — проговорил Дзержинский, прижав любимца к сердцу. — Все кончено... пойдем домой... ...Покинув катакомбы, Феликс устроил Сигизмунда под шинелью — и вскоре растворился в снежной буре, охватившей Петроград.