To Be

Они лежат на постели рядом друг с другом. Совсем близко. У Хисына одна ладонь под головой, другая на его щеке. Он мягко и ласково гладит, едва касаясь, совсем осторожно, будто боится повредить. Его большой палец медленно, невесомо, призрачно скользит по чонсоновой коже, а глаза — томные, спокойные, — скользят по его лицу так же расслабленно, воздушно и не торопясь, как будто все секунды мира принадлежат им. Они медленно рассматривают каждую деталь, будто пытаясь понять, разгадать, найти что-то, но так же трепетно и нежно, будто Чонсон — само счастье, сама любовь, которую нужно холить и лелеять, оберегать, как зеницу ока. Будто Чонсон особенный. А Чонсон ломается. От этого взгляда, от этих прикосновений. Его сердце трещит по швам, грудная клетка, кажется, сейчас разорвётся от чувств к этому человеку. Оттого, что его физической оболочки не хватает, чтобы удержать эту любовь внутри. Её слишком много, она слишком широкая, слишком громкая, слишком болезненная. Чонсон чувствует, как внутри взрываются и умирают вселенные, а потом собираются обратно в маленькую точку и снова оглушительно погибают. И Чонсон чувствует, как внутри него одновременно катастрофически тихо. Как будто всё правильно, всё стоит на своих местах. Нет ни единой причины, чтобы что-то хотело двигаться или заработать. Все замерло и затихло. Внутри и снаружи. Потому что Хисын сейчас, Хисын здесь и больше нигде. Хисын лежит и смотрит на него такими же внимательными глазами. Думает то же, что и он. Их мысли, ощущения, сердцебиения синхронны. Чонсон рассматривает его красивые черты лица: его острый нос, его великолепные нежные губы. Рассматривает такие любимые родинки: две у аккуратного носа, одна под глазом, одна на щеке. Совсем как созвездие. Смотрит на его ресницы, смотрит в бесконечно глубокие глаза и хочет умереть оттого, что они до дна наполнены таким же глубоким чувством. Чонсон не знает чем заслужил, но знает, что Хисын готов ради него на всё. Чонсон не знает, сколько единиц из миллиардов человеческих попыток любить и быть любимыми заканчивались тем, что уже есть у них с Хисыном. Полная синхронность, полное доверие и отдача, безумный размер чувств. Достаточный, чтобы охватить и затопить весь Млечный путь. Чувствами только лишь их двоих. Чонсон иногда думает, что это все им кажется и на самом деле они просто выдумали эту любовь, не может же такое существовать. А потом Хисын мягко растягивает тонкие губы. Совсем слегка. Будто все же нашел, что искал, будто знает, о чём думает Чонсон. И смотрит убедительно, спокойно, умиротворенно, будто ему больше ничего, кроме Чонсона, в этом мире не нужно. Чонсон не может существовать без него. Теплота ладони Хисына все еще опаляет его щеку, и это вполне себе успокаивает, возвращает его обратно в эту комнату, на эту постель и к хисыновым глазам. Чонсону и не придется существовать без него. Все намного проще. Хисын тоже не станет существовать без Чонсона. Это так сильно откликается благодарностью в эпицентре его сердца. Ему нужно быть ближе к Хисыну, он протягивает руки, обхватывая хрупкую талию старшего и притягивает ближе. Тесно-тесно, чтобы не осталось и миллиметра между их телами. Тычется носом в чужую грудь, вдыхает запах тела старшего и прижимает к себе еще сильнее. Он не станет существовать без него. Хисын красиво, гортанно, но тихо хихикает, так что его глубокий голос накрывает маленького Чонсона с головой. Он обхватывает руками чонсонову голову, осторожно целует в лоб, вкладывая в это свои собственные тихие оглушительные чувства. Фатальные чувства. Потом так же жмётся губами куда-то в волосы, устраивается подбородком на его голове и осторожно теребит короткие прядки на затылке, посылая ласковые мурашки по спине. Он так сильно любит его. Он так сильно любит его. Никто никогда не сможет узнать, как убивающе, устрашающе, катастрофически болезненно то, как сильна она, эта любовь. Чонсон сжимает его ещё крепче, ещё ближе, хотя, казалось бы, ближе некуда, но тот миллиметр, который сокращается в результате, ощущается свежим глотком воздуха. Хисын снова смеётся и говорит голосом едва громче шепота: — Ты меня сломаешь. — И Чонсон не уверен, в каком смысле он говорит это. — Я болен тобой, — произносит тогда он и поднимает взгляд на улыбающиеся глаза старшего, — неизлечимо. Навсегда. Отголосок шутливой улыбки спадает с чужого лица, превращая его в серьёзное. Хисын смотрит на него долго, тяжело, глубоко, внимательно. Мотает головой слегка, будто младший ничего не понимает в том, что говорит. А потом жмется губами к чонсоновым и шепчет прямо в них, едва отстраняясь, совсем тихо, так, чтобы только Чонсон во всей вселенной мог услышать: — Я тоже болен. Ты заразил меня, поэтому оно неизлечимо. Чонсон смотрит в его глаза и начинает слышать, как громко стучат их сердца. Так громко, что будто предвещают катастрофу, будто вот-вот взорвутся. Он снова тычется губами в чужие, чтобы заглушить их звук, целует со всей решимостью звёзд, падающих с небес. Медленно, тягуче, чтобы успеть осознать и почувствовать. Целует, отдавая себя полностью, без остатка, навсегда и получает такую же отчаянную, слепую отдачу в ответ. Потом Хисын жмётся мягкими губами в его прикрытые веки, так интимно и тайно, разглаживает тёплыми пальцами все морщинки на его лице, как скульптор глину. Чонсон льнёт, ластится, а кончиками пальцев вжимается в его тазобедренные косточки, считает тонкие рёбра, под которыми лёгкие вдыхают его, чонсонов запах, и чувствует глубокую, тёплую влажность в своей собственной груди. Они умрут только вместе. Звёзды решили так. А пока они живы… Чонсону его мало, и Хисын понимает это без слов. Младший медленно переворачивается и, уложив Хисына на спину, опускается губами на его грудь. Касается совсем осторожно, опираясь на свои локти, а ладонями придерживает тонкую спину. Ведёт дорожкой влажных следов вниз по мягкой коже, пока чужие пальцы ласково скользят по его плечам и шее. Хисын не отрывает от него свой взгляд ни на мгновение. Его грудь под чуткими губами Чонсона мерно вздымается и опускается. Он медленно сгибает ноги в коленях, ставя ступни на матрас и гладит тёплыми пальцами спину Чонсона, пока тот продолжает спускаться. До тех пор, пока не садится между раскрытых коленей старшего и смотрит на него, проходится ладонью по соскам, рёбрам, опускается к впалому, тощему животу и бёдрам. Хисын тут же выгибается в ответ и шумно вдыхает. Чонсон смотрит на него, распластавшегося на постели, смотрит, как красиво его каштановые волосы рассыпаются по подушке и как тепло, трепетно и с восхищением смотрят глаза, ожидая его дальнейших действий. Его ладонь, едва касаясь, осторожно скользит по бедру Хисына, воздушно ведёт пальцами к аккуратному колену, ниже по голени к хрупкой щиколотке. Гладит ласково и нежно, будто Хисын — фарфоровая кукла и может в любой момент дать трещину. Поднимает великолепную длинную ногу старшего и просто жмётся губами к бледной коже на лодыжке. Настолько бледной, будто совсем прозрачной, отсвечивающей тоненькими паутинками вен. Хисын рвано выдыхает. Дыхание слегка учащается, а щёки восхитительно розовеют. Младший опускает голову, оставляя мягкие поцелуи на внутренней стороне бедра, под тазобедренной костью, ближе к паху. Чонсон так любит тело Хисына. Цвет, форму, узоры. Чонсону хочется приласкать губами каждый миллиметр его кожи, чтобы самому испробовать капельки красоты, сочащиеся из каждой клетки его тела. Сколько бы времени это не заняло, хоть вечность. Его отвлекает ладонь старшего на собственной груди, которая жмётся прямо в солнечное сплетение, будто останавливая. Потом скользит короткими ногтями ниже, к животу, слегка царапая, так, что всё чонсоново тело накрывается волной приятных мурашек. Потом обе ладони ложатся на его шею и тянут наверх, к себе. Он жмётся нагим телом к Хисыну и смотрит в его глаза, отвечает на чувственный поцелуй и скользит ладонями по чужим бёдрам, слегка приподнимая. Они делали это немного ранее, так что никто из них не задумывается о подготовке. Чонсон устраивается удобнее и осторожно толкается внутрь, продолжая успокаивающе гладить пальцами и целовать. Хисын тут же сцепляет ноги на чужой пояснице, разрывает поцелуй, горячо дыша прямо в губы и смотрит полуприкрытыми глазами, до краёв наполненными нежностью. Её так много, что она грозится вылиться из его блестящих глаз. Взгляд Хисына всегда направлен только на Чонсона. Тот старается с каждым медленным толчком прижиматься максимально тесно. Отчаянно хочется стать одним целым. Одним идеальным и безупречным целым, единым телом и разумом, чтобы видеть только его и чтобы длилось это до конца времён. Хисын обвивает его шею и слегка подмахивает бедрами, так что они начинают двигаться вместе. Дыхания обоих учащаются, становятся громче, жарче. Взгляды сконцентрировались друг на друге, будто пытались запомнить каждый напряженный и расслабленный мускул, пока они чувствуют такую близость, пока грудь рвётся от эмоций, пока им правда хорошо, так сильно, как, наверное, больше никогда не будет. Чонсон ускоряется и, кажется, попадает по чувствительной точке, из-за чего Хисын выгибается, шумно выдыхая и сильнее вжимая ногами в себя, а младший лезет обеими руками под поясницу Хисына, прижимаясь еще ближе. Брови старшего надламываются, а губы раскрываются еще больше, грудь ходит ходуном, и это самое красивое, что Чонсон видел в своей жизни. Он смотрит, и смотрит, и смотрит, впитывая в себя то, что он видит, слышит и чувствует. Хочется сохранить это навечно. Ладони Хисына ложатся на его щёки, а глаза, нежные-нежные, смотрят прямо в душу, и он, мелко дрожа, шепчет «я люблю тебя». Этого слишком много, это слишком сильно. Оно захлестывает Чонсона с головой, он жмётся тесно к самому важному человеку в своей жизни, задыхаясь от мелькающих цветов перед глазами, в груди и рвано дышит старшему в шею. Когда дыхание уравнивается, Чонсон осознает, что уже несколько минут Хисын, зарывшись пальцами в его мокрые от пота волосы, массирует кожу его головы. Это расслабляет. Чонсон закрывает глаза. Волна, в которой он чуть ли не утонул, уже спáла и накрыла их двоих, как мягкое одеяло. Хисын тоже уже мерно дышит, мягко гладит, а потом тихо зовет: — Эй… ты уснул? — оставляет поцелуй на родимом пятне на шее младшего, — Чонсон-а.. Тот слабо мотает головой и нехотя поднимает корпус, чтобы посмотреть на Хисына. Так хочется ответить ему. Сказать, что тоже. Чонсон знает, Хисын и не сомневается, что он тоже, но тоже Чонсону не по душе, поэтому он смотрит очень серьёзно и говорит: — Я люблю тебя сильнее. Хисын издает незлобный смешок, красиво растягивая губы и тычется ими в чужие, правда, не целует, а только невесомо жмётся на мгновение. — А я больше. Но нам пора спать, милый. И Чонсона это устраивает. Больше и сильнее, это на самом деле так по-разному. Несравнимо и взаимодополняюще. Он ложится удобней на кровати и прижимается к Хисыну. Их ступни и ноги сплетены. Руки касаются только друг друга, глаза видят только друг друга, обоняние ловит только лишь запахи тел друг друга, а уши — только тихое синхронное дыхание и сердцебиение… и больше ничего на всём белом свете. Вместе, чтобы быть. Вместе, и быть.