Когда

Небо голубое до отвращения, до рези в глазах. Небо ва-силь-ко-во-е, Серёга, — наставительно сказал бы сейчас Лёшка, вглядываясь в спокойную мирную небесную гладь, обогретую солнцем. Именно он первым обратил внимание Серёги на странный парадокс войны: чем страшнее воздушный бой, чем больше криков и мата в шлемофоне, дымящихся следов подбитых самолётов в воздухе и ненависти в бою, тем мирнее, спокойнее, ласковее кажутся потом небо и земля. Если бы Маэстро стоял сейчас рядом, небрежно куря Казбек, одолженный у бати-майора, Серёга бы вновь удивлялся этому парадоксу: и ласковому васильковому небу, и ещё тёплому сентябрьскому солнцу, которое пробивается сквозь листву и золотыми пятнами падает на землю, и неподвижному воздуху, будто застывшему в полуденной дрёме, и тихому шелесту листвы, ещё не начавшей желтеть. В такие минуты казалось, что и боя-то никакого не было, и войны никакой нет. Да разве может кто-то стрелять, бомбить, грабить, насиловать и убивать, когда вокруг такой покой? Если бы Маэстро стоял рядом: в мокрой от пота гимнастёрке, которую пытался бы высушить на солнце, со слипшимися волосами, с вечной усмешкой в карих глазах, — Серёга бы… Но Маэстро рядом не стоял. Маэстро приказал: «Серёга, уводи группу!», а сам рванул за удирающим мессером. И ведь он же, идиот, послушался! Разве мог он не послушаться этого спокойного, уверенного голоса, приказывающего уводить всех с поля боя? Должен был не послушаться! Должен был сказать: «Нет, Маэстро, я твой ведомый. Куда ты, туда и я. Уводи группу сам, я прикрою». Должен был сам догнать тот чёртов мессер. Должен был… Подошёл Макарыч, загремел ведром с водой, переставил с места на место и тоже замер, вглядываясь в чёткую, будто линейкой отчерченную линию горизонта. Не спасли Лёшу ни недокуренная сигарета, ни обмен фуражками, ни игра в «камень-ножницы-бумагу», ни молитва и будто-бы незаметный крест при взлёте. Ни одно суеверие, царившее в авиации, над которыми посмеивался Лёша, не спасло его. Нет. Он не мог умереть. Серёге показалось, что на горизонте появилась точка, и он прищурился. Птица. Не родная девятка, покрытая звёздами сбитых врагов. Сигарета прогорела, а ведь он и затянулся от силы раза два. Серёга сплюнул и, бросив окурок, раздавил его сапогом. Был бы здесь Лёша, дал бы подзатыльник за такую расточительность: разве можно тратить одолженный Казбек впустую. Голубое, безоблачно-спокойное небо будто бы насмехалось над ним. Когда-то мама рассказывала ему на ночь сказки о том, что если загадать желание на взлетающий самолёт, то оно всенепременно сбудется. А ещё лучше: добавить условие. Мол, обещаю всегда пропалывать огород без напоминаний. Серёга всегда презирал такие глупости. Пусть Маэстро играет с Макарычем в «су-е-фа», отправляясь на вылет, оставляет сигарету и меняется фуражками — всё, что угодно душе старого механика, только бы к самому Серёже со всем этим не лезли. Но теперь он готов был плюнуть на все свои установки, загадать любое условие, самолично заставить подняться в воздух всю эскадрилью, лишь бы Маэстро вернулся живым. Вернулся к нему. — А тебе что, особое приглашение надо? — рявкнул над ухом майор, и, скользнув по нему взглядом, опустил глаза. — А, это ты, Сергей… Серёга стиснул ладони, чувствуя, как вонзаются в огрубевшие ладони отросшие ногти. Иван Григорьевич — их неунывающий «батя» — выглядел так, будто бы уже похоронил Маэстро. Будто бы уже увидел и искорёженную, разлетевшуюся на куски «девятку», и бездыханного Лёшку, и… — Это я виноват, — прошептал Серёга. — Он сказал уводить группу, но я ведь его ведомый! Я не должен был оставлять его одного! Майор посмотрел на него. Сколько таких вот ведомых он видел уже за эти три года? Скольким менял ведущих и вновь отправлял в бой? Скольких проводил в последний полёт салютом из личного оружия? — Не вини себя, — тихо произнёс Иван Григорьевич. — Приказы нужно выполнять. Иди. Все уже в столовой. Поешь… Серёга развернулся, не желая слушать этот тихий, спокойный голос, пропитанный горечью. В столовую, так в столовую. Какая разница, куда? Он не уберёг Лёшу! Какая теперь разница? В небе промчалась стая бомбардировщиков, возвращающихся с границы фронта, и Серёга вздрогнул и замер, вглядываясь в цифру девять, насмешливо белевшую на боку одного из самолётов. Не важно, существует ли Бог, в которого верит Макарыч. Не важно, насколько реальны наивные материнские суеверия. Но он скажет, обязательно скажет те три заветных слова, признается во всём, посмотрит Лёшке в глаза и расскажет всю правду… Только бы Маэстро вернулся живым!

***

В столовой царила гнетущая тишина. Серёга уселся на своё место, оглядел поникшую эскадрилью, поймал сочувствующие взгляды ребят и опустил глаза. Он никогда не был близок с ними, никогда не был таким же тёплым, ярким и солнечным, как Маэстро, но каждый из них видел, знал и помнил, как они смеялись с Лёшкой, когда купались в холодной воде маленькой, затерянной в степях России речушки, как делились друг с другом «сто грамм» и позже оправдывали друг друга перед усмехающимся, всё знающим майором. Каждый из них, как и Серёга, отдал бы всё, лишь бы в голубую даль ускользнул не самолёт их командира, а его собственный. Лишь бы Маэстро сидел сейчас рядом. Подошел один из новичков, попытался сдвинуть стул, и Серёга осадил наглого юнца холодным: «Занято», — поймав недоуменный взгляд. Желторотые пацаны, ещё совсем дети, не виноваты в том, что его командир не вернулся из боя. Для них всё это пока что веселье, романтика и прочая глупость. Они никого не теряли. Они не вглядывались в васильковое небо до пятен в глазах, высматривая на горизонте чёрную точку самолёта. В том, что Серёга послушно вернул группу домой, а не крикнул Лёшке: «Маэстро, я с тобой!», — их вины нет. — Мессеры! — ввалился кто-то в столовую, и желторотики повскакивали. Серёга остался сидеть на месте. Только идиот сунется на взлётную полосу, когда аэродром бомбят. — Что за? — выглянул кто-то в окно. — Ребят, да он садится! — Маэстро! — ахнул кто-то, и столовая загомонила. Серёга не помнил, как вскочил, не помнил, как выбежал навстречу, помнил только удивлённые карие глаза и тёплые объятия. Вернулся! Живой! Налетели остальные из эскадрильи, обхватили Маэстро, и Серёга позволил себе стать частью этого сплетения рук и шума голосов. И, глядя в весёлые, прищуренные глаза, в голубое небо, пробивавшееся сквозь колечки тёмных кудряшек, он ощутил, как оседают вязкой тяжестью невысказанные слова данного обещания. Он скажет. Он обязательно скажет… …Когда не выйдет из боя, бросая Лешу под обстрел.

***

Лёшу приняли в партию. Его не могли не принять, но всё же он показывал Серёге партийный билет и смеялся. «Нет, ну ты представляешь, Серёга, там такой пехотинец был, ты не поверишь, какой». Серёга улыбался в ответ. Ему партия не грозила. Ему — если он продолжит отсиживаться на земле и выходить из боя в воздухе — от любимой партии грозил только расстрел. Но Лёша держал партийный билет как самое драгоценное из сокровищ, и если он радовался этому, то радовался, глядя на его широкую улыбку, и Серёга. О том, что Лёшке выдали партийное задание, он тоже узнал одним из первых. Объяснить, на личных примерах, да подоходчивее, о том, что такое «тузы» Геринга. На словах просто. Серёга вспомнил прищуренные глаза немецкого «туза», мчавшегося на него над Понырями, его сжатые зубы, свою руку, в последний момент заставившую самолёт свернуть, и белые цветы черешни, словно снег, опадавшие на разбитый Як. На словах всё просто. А на деле… На деле Маэстро провёл внушительную лекцию в своём стиле, изобиловавшую историями вроде: «Сидим мы с батей как-то, в шахматы играем. Вечер уже, отлетали своё, ночники из соседей на дежурство заступили. И тут батя как говорит: «Смотри, Маэстро, колода полетела», — а потом предложил совсем уж безумную идею: вызвать асов-истребителей на бой. «И посмотрим, кто кого!» — махнул рукой он, доставая из кармана гимнастёрки сложенный листок бумаги. Сам Серёга лежал на кровати, чувствуя себя лишним среди веселящихся ребят, бурно сочинявших «послание казаков султану». Лёша прекратил брать его с собой на вылеты уже несколько дней, заменив на Ромео. Формально: чтобы дать перспективному желторотику больше вылетов. Но все, и особенно Серёга, понимали, что значит это на самом деле: Лёша разочаровался в нём, раз за разом вопреки желанию в панике выводившем самолёт из боя. Что заставляло его до сих пор держать бесполезного бывшего ведомого в эскадрилье, а не списать в штрафбат, Серёга не понимал. — Ведомым со мной пойдёт старший лейтенант Скворцов. Это неожиданное распоряжение похоже на приговор. На приговор к жизни, и Серёга, пока пытался дрожащими пальцами застегнуть воротничок, не мог прекратить растерянно улыбаться. Есть, есть, командир! Спасибо, спасибо, Маэстро! Он докажет! Он обязательно… Немецкий аэродром лениво отдыхал. Худой штурмбаннфюрер, сидя в плетённом кресле, читал газету, дымила кухня, механики заправляли самолёты. Маэстро росчерком выстрелов перевернул тишь да гладь с ног на голову. Вскочил немец, развернулись самолёты: Лёшка, как и обещал, дал им время на взлёт. — Готов, Серёга? — спросил он в рацию. — Готов, — отозвался тот, чувствуя, как предательски дрожат руки. Нет, письма они не читали. В небо ввинтились сразу три «бубновых», а на взлёт уже выходили ещё несколько. Лёшка ушёл в мёртвую петлю к солнцу, не позволяя тузам открыть огонь. Серёга последовал за ним. Что бы ни задумал Маэстро, он должен удержаться за ним любой ценой, показать желторотикам, доказать себе самому, что всё ещё лётчик-ас. — Серёга, у меня отказало орудие! — крикнул Лёшка, и Серёжа выругался сквозь зубы. Что же ты творишь, Маэстро? Он оглянулся, выглядывая подмогу. Против шестёрки мессеров их двойка, внезапно превратившаяся в единицу, станет беспомощной. Батя же не слепой. — Что будем делать? — Имитирую атаку! Прикрой, атакую! — короткий ответ. Лёшка заморгал фонарями, изображая выстрелы, и несколько мессеров послушно свернули от несуществующего огня. Но один гад расшифровал нехитрую уловку, и Серёга вздрогнул, увидев, как тот садится на хвост Лёшке, попытавшемуся уйти в пике. Серёга рванул за ним. Руки дрожали, и проклятая черешня заслоняла обзор, но он видел девятку, улепётывающую от мессера, и других, уже заходивших к ней сбоку. Три. Два. Один. Пулемёты отозвались знакомым рокотом, и висевший на хвосте у Лёшки мессер задымился. Попал! Он попал! Черешневый снег кружился и таял в воздухе. Больше не было страха, ушла дрожь из рук, и небо вновь стало родным и знакомым. — Горишь, бубновый! — заорал Серёга, захлёбываясь в радости. — Девятый, оттянись назад, — а вот и подмога. Теперь-то они споют, теперь они покажут проклятым тузам, где раки зимуют! Но Лёша не собирался отворачивать. «В порядке оружие, я тебя купил!» — раздалось в шлемофоне, и Серёге вроде бы надо бы разозлиться, но он не мог, не сейчас, когда под гашеткой отзывались огнём пулемёты, а «бубновый» дымил и горел. Горло сдавливало бурлящей радостью, и ему хотелось прокричать в рацию заветные слова. Жаль только, Лёшка в горячке боя всё равно бы их не услышал. Ничего, — решил Серёга, высмотрев вдалеке крыши Киева, про которые так часто рассказывал ему Маэстро. Он обязательно всё скажет… …Когда освободит от немецких гадов столицу, подняв на Крещатике алое знамя советского флага в голубое небо.

***

Двигатель дымился, и Серёга вглядывался слезящимися глазами в ползущий по железной дороге немецкий поезд. «Серёга, прыгай!» — отчаянный вой в рации. «Прыгай, Серёга!». Нет, Маэстро. Извини. Кожаные перчатки обжигали руки, и Серёга позволил себе прикрыть на мгновенье глаза и выдохнуть сквозь зубы, прежде чем схватиться за штурвал и вывернуть дымящийся самолёт в пике. — Ребята! — крикнул он в рацию, перебивая завопившего Лёшку. — Будем жить! Мимо пронеслись немецкие самолёты, пытаясь отбросить сумасшедшего лётчика от своего поезда, и Серёга крепче сжал штурвал. Перед глазами стояло лицо Маэстро. — Лёша, — прошептал он сухими губами, — Лёша, я… я тебя… За стеклом мелькнул поезд, и Серёга успел разглядеть распахнутые в ужасе глаза машиниста, почувствовать, как ударом его выкидывает из кабины… Вагоны поезда разнесло покорёженными обломками во все стороны. Он обязательно всё скажет… …Когда…

***

Маэстро стоял, вглядываясь в высокое чистое октябрьское небо того сизого цвета, которое можно увидеть только осенью. В пальцах тлела сигарета — курить не хотелось. Будь рядом Серёга, он бы обязательно усмехнулся и обронил что-то в своей полусерьёзной манере про расточительство некоторых гвардии капитанов, которые ни себе, ни другим. Будь рядом Серёга, Маэстро бы давно уже выкурил сигарету и теперь бы рассказывал ему о чем-то из боя, в желании похвастаться совершенно забыв бы, что вообще-то Серёга видел всё то же. Но Серёги рядом не было. Отвернулся его механик, без слов поняв, что не вернётся из боя вечно теперь старший лейтенант. Отвёл глаза майор. Он слышал и знал. Сигарета прогорела и обожгла пальцы, и Маэстро щелчком отправил окурок в ближайшую лужу. «Лёша, я… я тебя…» Сколько раз он обещал себе, что теперь-то всенепременно скажет? Когда Серёга попал в лазарет при Курской дуге? Или когда сам Маэстро летел подбитый вниз, и только пехота выручила от глупого плена? Или когда Серёга кричал в рацию: «Горишь, бубновый!»? Или когда встревоженный батя протягивал ему уголовный кодекс с советом прочитать книжечку и не пороть горячку? Или когда Лёша смотрел на статью сто двадцать один, не желая принимать действительность? Или когда... Серёга стоял рядом и курил, или играл на баяне, или лежал в траве, рассматривая небо, до невозможности красивый и родной, и Лёша думал: я скажу, я обязательно скажу ему. Скажу ему, когда… Когда? «Лёша я… я тебя» «Серёга, я тебя» Теперь уже никогда.