Всмятку

             Когда Ловчий пришёл в палатку, там было темно. С последними ранеными они закончили уже пару часов назад; Змей ушёл сразу, а Ловчий так волновался за одного, что сидел рядом, пока тот не очухался.       Судьба не отпускала их друг от друга. Одна война следовала за другой, и они не всегда могли сказать точно, на какой они. Ловчий поднапрягся и припомнил, что эта — очередная между Ордой и Альянсом. До неё было затишье, и кому-то даже казалось, что, может, ну её, эту вражду, может, всем уже надоело. Но, поди ж ты, не надоело. И вот они уже больше полугода были здесь, на самой передовой. Как говорил Змей — хуже, хуже надо работать. Тогда нас пошлют в тихое место на краю империи.       Сейчас-то, небось, Змей уже спал, и хорошо. Совсем тяжело ему было последние дни. И отец давно не писал — а эти письма спасали Змея, якорем удерживали его сознание. Но письма терялись, и вот он уже полтора месяца не получал их.       Ловчий зажёг маленький светильник и замер. Змей не спал. Он сидел на кровати, обхватив голову руками, и покачивался. Рядом стояла наполовину пустая маленькая банка, которую они использовали вместо стакана для самогона.       — Не спишь? — спросил Ловчий.       Змей поднял на него растерянный взгляд.       — Я... ааа... — неуверенно протянул он, а потом вдруг спросил: — А мне можно?       У Ловчего защемило сердце.       — Можно, — ласково, как ребёнку, сказал он. — Сейчас можно, сейчас тихо.       — Тихо? — всё так же растерянно переспросил Змей.       — Тихо, — повторил Ловчий. — Раненых пока нет, и обещают, что в ближайшее время не будет.       Змей какое-то время ещё смотрел на него, а потом снова опустил голову.       — Да, — пробормотал он, — извини, я забыл.       Ловчий беспомощно оглянулся вокруг, поднял с пола банку, поставил её на стол и сел рядом со Змеем.       — Это ничего, — успокаивающе сказал он, — ты просто давно не спал. Давай, поспи.       — Я, знаешь, после первой войны много чего забыл, — как будто извиняясь, сказал Змей. Ловчий взял его за плечи и уложил на бок. Змей этого даже не заметил и продолжал. — Не могу вспомнить, что, но точно что-то забыл. Иногда думаю-думаю, но никак не могу вспомнить, что.       Ловчий встал, натянул на него одеяло, и Змей прикрыл глаза.       — Папа говорит, это нормально, — пробормотал Змей. — Это меняет людей. Ну вот то, что сейчас с нами.       Ловчий уже собирался отойти, когда Змей вдруг резко открыл глаза и заговорил.       — Всё, что попадает на войну, возвращается с неё не таким, как было. Люди, эльфы, курицы, змеи... Яйца. Яйцо, закатившееся на линию фронта, мгновенно становится столетним. Есть такой деликатес в Пандарии, знаешь? Столетние яйца. Всё дело в яйцах. Как я раньше не понял?! Яйца!       Он сбросил одеяло и сел. Ловчий тоже опустился на табуретку, теперь сам глядя на Змея так же растерянно, как тот пару минут назад смотрел на него. А Змей начал жестикулировать, и с каждой фразой говорил всё быстрее и быстрее, так, что в конце всё слилось в лихорадочную скороговорку, которую можно было понять лишь потому, что каждую интонацию Змей чеканил, как шаг, и Ловчий слушал его с нарастающим ужасом, пока последние слова он не выкрикнул, как боевой клич:       — Они виноваты во всём. Яйца. Они настраивают нас друг против друга, они разоряют курятники, потом выкатываются из них и доходят до позиций хлевов. Давят их своей непробиваемой скорлупой. Обезумевшие от ненависти и жажды величия, они несутся дальше, они шепчут на уши королям и вождям, и короли и вожди обвиняют друг друга в угнетении яиц, и начинают войны, и тогда яйца пробираются по окопам, ползут в грязи, выкатываются из пушечных дул, выскакивают изо рта у умирающих от голода и умственного затмения солдат, прут в самую гущу, и там, в самой горячей из горячих точек возвещают миру о своей славной победе — столетние! Великие! Вкуснейшие! Ты пробовал? Говорят — дрянь. Ну а как иначе? — он пожал плечами. — Нет, я сам не пробовал, но осуждаю. Я люблю всмятку. — Здесь лицо его просветлело, он улыбнулся и растягивал слова, наслаждаясь ими. — Свежие, вскормленные утренней росой и песнями любви, чуть скреплённые под самой скорлупой и жидкие, текучие внутри, как солнце. Вот же молодец курица, которая их снесла и не отпустила на войну! — И он снова заговорил, ускоряясь с каждым словом, грозя невидимым яйцам пальцем и почти срываясь на крик. — Дала им по новорождённой их заднице и сказала строго: никуда ты не пойдёшь! Ишь, выдумал! А ну полезай в кастрюльку, а завтра переродишься в новое яркое, бодрое, солнечное яйцо и продолжишь свой славный мирный путь, и так будет изо дня в день, изо дня в день, как написано тебе на роду матушкой природой. Неси сытость, а не войну!       И вдруг так же внезапно он замолк и изо всех сил сжал ладонями голову, зарывшись пальцами в волосы.       — Змей... — тихо позвал Ловчий, помолчав.       Змей мотнул головой, и Ловчий не решился к нему подойти, а потом всё же протянул руку и коснулся его локтя.       — Всё в порядке, — тихо ответил Змей, поднял голову, взглянул на него вскользь, словно избегал встречаться с ним взглядом, и кивнул сам себе. — Теперь я действительно, пожалуй, посплю.       — Поспи, поспи, — с облегчением зачастил Ловчий, — отоспись хорошенько, и завтра всё будет совсем другим, и другой день, и тебе будет лучше, и мы поговорим и всё обсудим.       Змей повалился на кровать, и Ловчий снова поспешно натянул на него одеяло.       — Спи, — повторил он. — Спи.       Змей пару раз вздрогнул и затих, а Ловчий долго ещё сидел рядом, прислушиваясь к его дыханию, и бездумно повторял про себя его слова, и не мог отвязаться от этого дурацкого, но такого прекрасного, восхитительного, успокаивающего образа тягучего, золотого желтка, стекающего по скорлупе. Он закрыл глаза, скрючился, положив голову Змею на ноги, потому что боялся, что если двинется с места, этот божественный образ исчезнет, рассеется, и так и заснул в мечтах о яйцах всмятку, горячих и сияющих, и в его сне они были повсюду, украшенные цветами, на постаментах и в маленьких серебряных подставках, бесконечно совершающие свой мирный путь, круговерть жизни, которую они питают вновь и вновь, как ангелы Света.