Тормошить чужие вещи и собственную душу заодно

Небольшая двухкомнатная квартира радушно встретила гостя. То, что это был не хозяин, ей стало понятно ещё по манере проворачивания ключа в замочной скважине. Хозяин делал это спокойно, но молниеносно-неотвратимо, в общем и целом по привычке, одним отточенным движением. Гость же немного помедлил, словно собираясь с духом, повернул со всей возможной аккуратностью, затем робко отворил дверь. Пришельцы извне были для квартиры редкостью, поэтому она всегда старалась произвести лучшее впечатление, пригласить вернуться. Хотя никогда раньше гости не приходили одни. Это было странно, заставляло беспокоиться, но, когда вошедший спокойно снял обувь и верхнюю одежду, непринуждённо помыл руки и мягко прошёлся кончиками пальцев по шероховатостям бежевых обоев, перемещаясь из ванной на кухню, опасения пропали. На вора он был ни капли не похож, даже наоборот – что-то принёс с собой. Квартире редко выпадала возможность видеть вино европейского образца, но когда-то с ним уже кто-то заходил, поэтому она смогла различить сущность стеклянных сосудов. Однако зачем-то их был притащен целый ящик. Может, гость хотел устроить хозяину сюрприз? Не сказать, что подобное было во вкусе хозяина, но гость наверняка старался. Квартира продолжила демонстрировать своё скромное, но приятное глазу убранство, позволила хозяйничать: достать бокалы из глубин верхней полки кухонного шкафчика (ведь винные в ней не пользовались популярностью), закрыть шторы, рыться в шкафах. Гость не был вероломен, обращался с вещами бережно, крутил в руках, а после ставил на положенное место. Находиться наедине с ним было спокойно, но всё же странно. Минуты шли, но хозяин почему-то никак не приходил. За ними пролетел час, другой, наступил вечер, гость всё так же аккуратно перебирал вещи, а квартира… Глупости, это ведь просто квартира, что она может испытывать? *** Взгляд Мори, следуя за руками, медленно переходил от одного предмета на другой. Мужчина горько улыбался, когда вещица оказывалась ему знакомой, в памяти тут же всплывали обстоятельства его с ней встречи. Слишком резко и чётко для воспоминаний о подобных пустяках, но всё дело было в человеке. Любое событие, связанное с ним, всегда врезалось Огаю в память. Да и в сердце. Предметам же, увиденным впервые, он пытался выдумать подобающую предысторию или, если говорит о парадном (свадебном) кимоно, которое на кой-то оказалось в шкафу – представлял на Юкичи. Ему шло, хотя весь образ сквозил какой-то несуразностью. Мда, серебряный волк и женитьба – совершенно несовместимые понятия… Зачем оно всё же тут? Мори старательно ломал голову, и то ли ответ был действительно столь недосягаем, то ли сказалась немалая доля алкоголя в крови, но, потратив с десяток минут, он решил, что лучше спросить при встрече. Хотя, когда эта встреча состоится? И откуда на ней взяться возможности поговорить о подобных вещах? Да и возникнут вопросы, откуда он это узнал? Действительно, а ведь откуда? Что он вообще делает в чужой квартире? Огай сморгнул, вздрогнул всем телом и чуть не выронил бокал. Глаза потемнели, померкли. Ответ обжигал холодом мёртвого тела. Он молча закрыл шкаф и продолжил тормошить чужие вещи и собственную душу заодно. Время шло незаметно, а содержимое винных бутылок в соответствие ему, казалось, исчезало, стоило только на секунду от них отвернуться. *** К полуночи Мори добрался до шкафа-пенала, на средней полке которого обнаружилась коробка с пластинками, что было ожидаемо, ведь проигрыватель, красовавшийся на углу комода, обращал на себя внимание ещё при взгляде из прихожей. Огай пробежался пальцами по конвертам, цепляясь глазами за названия. Всё же у них абсолютно разные вкусы в музыке… Мори вытащил наугад, автоматически освобождая винилового пленника из бумажной темницы, но остановился - боковым зрением он заприметил чёрный конверт, прислонённый к темной боковой стенке шкафа и от того совсем незаметный. При ближайшем рассмотрении он оказался невероятно интересен. Весь интерес заключался в том, что сама обложка, да и скрываемая в нём пластинка были до неприличия пусты и скупы на пояснения. Огай задумчиво покрутил таинственный предмет и решительно двинулся к проигрывателю. Пластинка зашуршала. Огай прислушивался, ему было почти болезненно любопытно, что же Юкичи так занятно скрывал? Наверное что-то с особой значимостью, может подарок от близкого человека? Нет, не похоже, скорее что-то, что кажется ненужным, может даже раздражает, но выкинуть по некой причине рука не поднимается. Хотя возможно…. Размышление его бесцеремонно прервалось, а сам Мори так и замер на месте. - Вы помните, - Вы всё, конечно, помните… Стоит отметить, любовь Огая к европейскому больше относилась к Италии и Германии, хотя и русские классики были ему далеко небезызвестны. Без сомнения красиво. Но не более. Пожалуй, под такое описание от него попадала вообще вся поэзия. Однако не сейчас - звук знакомого голоса, читающего стихи на чужом языке, мягко говоря, шокировал уже давно ничему на самом деле не удивлявшегося мафиози. Юкичи порой сильно коверкал слова, но очень хорошо интонировал. Кто бы мог подумать, что Фукудзава с его скупостью на эмоции так прекрасно читает стихи? Кому вообще он их читал? Так старательно… Почему это записывали? И даже облекли в пластинку? Колючая ревность на секунду сверкнула в замутнённом сознании, но тут же отступила. Какая уже разница… Зачем? Кому? Главное – теперь у него есть предмет, который займёт почётное место среди его собственной коллекции винила и, очевидно, будет проигрываться неимоверно часто. Ноги не слушались, эмоции, так старательно подавляемые несколько последних дней, рвались наружу, Мори припал к стене и плавно стёк на пол, да так и остался сидеть, внимая словам. Из глаз одна за другой неспешными дорожками ползли слёзы. Он ещё способен плакать... Забавно. *** - И я склонился над стаканом, - Чтоб, не страдая ни о ком, - Себя сгубить - В угаре пьяном. Мори усмехнулся бутылке в собственной руке - бокал уже давно остался где-то на комоде, так как скорость его опустошения равнялась ощущению, что наполнен он никогда и не был. Да, пожалуй, в определённой степени «себя сгубить в угаре пьяном» было его планом на этот вечер. Пьян он уже давно был. Абсолютно и бесповоротно, но «не страдать» категорически не получалось. Его душила боль, груз сожалений о несказанном и несделанном. Разум с невероятной живостью рисовал картины иного поворота событий, а потом так же резко возвращал в реальность, раз за разом окатывая Мори её непреклонной жестокостью. Люди напиваются, чтобы забыться, так какого чёрта он лишь острее чувствует, бессчётное количество раз переживая мучительный факт? - И вот теперь я сообщить вам мчусь, - Каков я был, - И что со мною сталось! Сталось… Что сталось? Стеклянные глаза почудились в десятке сантиметров от собственных. Почему всё закончилось именно так? Столь резко… Хотя даже в старости и на больничной койке смерть обычно является как-то невзначай, вроде ожидаемо, но так внезапно, что уж говорить про людей, подобных им. А что, если бы всё закончилось ещё в тишине полуразрушенного, забытого богом, но связывавшего их разошедшиеся по разным дорогам жизни особняка… Если бы он сам убил Фукудзаву? ... Ужасная сентиментальность. Для босса портовой мафии такое граничит, наверное, с идиотизмом. Он всегда выбирал то, что было оптимально, шёл по головам, используя эмоции и привязанности чужих душ для достижения поставленных целей или просто-напросто ни во что не ставя. Разум главенствовал над чувствами, но всё же не исключал их наличие. Зачерствевшие, искажённые, порой неуклюжие - они продолжали существовать. Ведь, как ни странно, но именно людям с подобной должностью просто необходимо сохранять в глубинах чёрной души хоть какую-то человечность, иначе… - Убить! Убить их всех! - Не имеет значения, сколько погибнет! Каркающий, словно плевавший в оппонента словами голос прошлого больного физически и ментально босса вспыхнул ярким воспоминанием, заставляя вздрогнуть, прошёлся калейдоскопом звуков по закоулкам памяти и, заплутав где-то в самых отдалённых её уголках, растворился в тиши. Пластинка уже пару минут как закончилась. После Есенина был, кажется, Блок, Рождественский… Ещё стихотворение, чьего авторства он не припомнил. Мори слушал как в тумане, растеряв смысл слов и просто наслаждаясь голосом, но теперь над комнатой воцарилась тишина. Когда он только пришёл, она баюкала, успокаивала, теперь давила, почти физически прижимая к полу и затрудняя дыхание. Вставать было непривычно трудно. Мори опустил проигрыватель и свои нетленные запасы алкоголя в тот же прикомодный угол, куда уронила его жизнь после пары услышанных строчек. Сидеть на диване казалось ему уж слишком неправильным. Сидеть на диване представлялось возможным только после приглашения от хозяина квартиры, который разлил по традиционным чашкам зелёный чай, а затем завязал с гостем неспешный разговор. Огай же мог позволить себе только пол. Его не приглашали, он сам взял и пришёл. И он был вор. С той только разницей, что самый типичный вор ищет что-то ценное в денежном плане, тогда как Мори перебрал половину квартиры с целью поностальгировать и найти нечто особо памятное, что можно забрать с собой, положить в верхний ящик стола, а может и прямо на его рабочую поверхность, чтобы под рукой имелось хоть что-то материальное, и, предаваясь воспоминаниям о минувшем и несбывшемся, а он однозначно будет им предаваться, ведь лишь чувства к Юкичи удерживают его от утопания в липкой черноте безумия, было за что ухватиться, доказать себе, что всё не сон... Голос, запечатлённый на пластинке, для его целей подходил даже с излишком, звучание его окропляло выпотрошенное сердце спиртом. Больно, но, по крайней мере, убивает всю заразу. В данном случае - побочные размышления. Мори приземлился в свой импровизированный уголок спокойствия, отдающего резью под рёбрами. Тело в момент потяжелело, сил не осталось даже на то, чтобы перевернуть пластинку, да и содержимого первой стороны пока было более чем достаточно, поэтому он лишь запустил повторное воспроизведение. На душу опустился шаткий мир: не осталось комнаты, квартиры в целом, исчезли обстоятельства и факты, истории двух с первого взгляда почти чужих людей. Остался лишь голос. *** Огай раз за разом перезапускал проигрыватель, забыв про вино и вообще всё сущее - просто сидел, глядя куда-то сквозь стены, отдавая себя на волю или растерзание слов и интонаций. 20 минут записи заканчивались непростительно быстро, раздражая необходимостью выныривать из бескрайнего океана пустоты и выполнять столь бренные бытовые действия. Но как бы не были неприятны ему эти перерывы, они были данностью, и с ними пришлось мириться. Через какое-то время он уже делал это на полном автомате. Где-то в 3 утра рука в очередной раз была готова протянуться и выполнить нужные действия, но пластинка почему-то не закончилась. Видимо, перепутал… Хех, или может она уже просто зациклилась в его собственной голове, а проигрыватель давно молчит? Огай прикрыл глаза и с лёгким нажимом потёр переносицу, пытаясь немного прийти в себя и вернуться в реальность. Открыв глаза, он, однако, обнаружил, что проигрыватель действительно неподвижен и нем, а звуки исходят с противоположной стороны. Мори перевёл мутный взгляд в направлении голоса и нервно хохотнул: в дверном проёме, привалившись к косяку, стояло и смотрело на него чудное видение - Юкичи собственной персоной. Губы чинно размыкались, освобождая слова, руки сложены на груди, брови немного собраны, глаза привычно режут блеском металла. - Интересно, ты мне приснился или привиделся? Огай встал, придерживаясь за комод и потирая затёкшую поясницу. Учитывая, сколько он сегодня выпил, оба варианта были возможны в равной степени, хотя реальность и непоколебимость призрака скорее напоминала сон - видение наверное развеялось, стоило ему двинуться с места. А это чудо стояло и смотрело… И послушно, как на пластинке, читало «Письмо к женщине». Понимание нереальности происходящего душило, но спутанные чувства твердили и вторили наперебой о крайней его реальности. Захотелось подойти, коснуться. Если это сон, то возможность успеха подобного предприятия вполне не исключена, хотя любимый образ мог в любой момент рассыпаться земляными червями или, быть может, чёрными змеями, расколоться на бессчётные кусочки или просто померкнуть, обнажая реальность лишь своей мёртвой натуры. Коснуться всё так же хотелось, но было решено начать с другой стороны - сначала поговорить. Он подошёл ближе, на расстояние меньше вытянутой руки, и встал, привалившись к стене. Отсюда видение можно было созерцать лишь в профиль, но зато серебряные глаза не полосовали душу ровным взглядом, а направили взор куда-то в зашторенное окно. - Знаете, Фукудзава-доно, у меня к Вам давненько есть разговор… Вы только не останавливайтесь, читайте, можете даже внимания особо не обращать. Считайте, я сам с собой болтаю, – Огай вымученно улыбнулся, полушёпотом, словно про себя, добавляя, - Будто на деле иначе… - Так вот, Юкичи, я в своё время долго думал над этим разговором, подбирал слова, время, прикидывал исход, а после каждый раз откладывал в долгий ящик. Пытался даже не раз вовсе о нём позабыть, но тема его совершенно не идёт из головы, как и… ты. Все 10 лет. Наверное, звучит, как бред сумасшедшего, тем более от меня, но, тем не менее, факт. Так вот, возвращался я мысленно к нему частенько, но сейчас скажу прямо... – полушёпотом, - Незачем уже все эти условности… - снова в полный голос, - Вообще, отдам тебе должное, прямо говорить порой невероятно прекрасно и просто, жаль, что в моей сфере деятельности это совершенно неприемлемо и почти равняется самоубийству. Но я опять отхожу от темы, уж прости, привычка… - Я. Люблю Вас... Тебя. Юкичи. Огай думал, что говорить будет просто, но каждое слово давалось неподъёмной ношей. И всё же он это сказал. Какой-то условный пунктик в его голове оказался наконец выполнен, и рука, словно только после этих слов получившая право двигаться, потянулась к заветному лицу. В паре миллиметров от кожи он остановился, чуть отдёрнул кончики пальцев назад, закусил губу, воображении живо нарисовало один из вариантов превращения сказочно прекрасного сна в привычный кошмар. Не хотелось просыпаться в холодном поту. Одному. На полу ничьей квартиры, куда его уже никогда не пригласят. Или того хуже – в собственной кровати. Вдруг вообще вся эта вылазка в чужую обитель была лишь сном, а с ним исчезнет не только видение, но и заветная пластинка. С минуту он оглаживал воздух, но наконец не выдержал. Сначала дотронулся лишь подушечками пальцев, потом приложил всю ладонь. Никаких изменений, только стихотворение оборвалось, и повисла тишина. Почему-то приятная. Щека оказалась тёплой, немного обветренной, с тонкими едва ощутимыми морщинками у глаз. До невозможности живая. Реальная. Он шагнул вперёд, поворачиваясь к Юкичи, обхватил лицо второй рукой, зарываясь в волосы, оглаживая шею… Словно живой. Может… Живой? … Нет. Мёртвый, однозначно мёртвый. Это лишь сон, просто сон. Ужасно реальный и почему-то не желающий спорхнуть с глаз кошмаром, наверное, поджидает подходящий момент, чтобы сделать больнее. Но Мори не важно, он будет наслаждаться, пока возможно, и возьмёт от этого сна хотя бы толику того, что упустил в реальности. Он касается сомкнутых губ сначала мимолётно, скромничая, если скромность вообще может быть ему присуща. Но во второй раз не церемонится совершенно. Мнёт, кусает, оттягивает, пускает в ход язык. И ему отвечают. Не менее пылко, словно тоже ждали с десяток лет. Пьянит сильнее, чем вино, ноги подкашиваются от этого, да и от пережитого за последние несколько дней в целом. Ему кажется, что он упадёт. Уже слишком даже для самого прекрасного сна. Сейчас всё точно закончится. Но его ловят. Руки, когда-то стабильно раз в неделю носившие выжатое после особо сложных операций тело, легко подхватывают. Мори оказывается прижат к груди, он чувствует теплоту тела, биение сердца, чуть сбившееся дыхание, нажим удерживающих его рук, тонкий запах марципана… Ему почему-то всегда казалось, что Юкичи пахнет этой миндальной сладостью. Все эти ощущения до ужаса острые, яркие, хоть и едва заметные - во сне такого не бывает. Ведь не бывает? А если не во сне, то как? Действие вражеской способности? Или, быть может, это он сам умер… Фукудзава аккуратно уложил Мори на злополучный диван, сам сел рядом, но не смотрел, отвёл взгляд куда-то в черноту кухонного проёма. - Должен Вам кое в чём признаться, Мори-сан. Боюсь, конечно, что после Вы меня на тот свет самолично вернёте, но всё же сообщаю: всё было подстроено. Знали только Дадзай, Рампо и один греческий эспер – старый знакомый Дадзая, который ему что-то задолжал, со способностью создавать точную мёртвую копию живого человека. Крайне извиняюсь за это представление со стихами, я должен был сразу сказать. Понимаю, что это не оправдание, но совершенно не ожидал Вас здесь застать, да и рушить эту… атмосферу, язык не поворачивался. Мори лежал, прорезая потолок взглядом, оставляя длинные трещины и хаотичные сколы. Откуда вообще мода красить потолки в белый? Ужасно раздражающий цвет. Равно как и формальный тон. На кой чёрт после всего, что он тут… отвечать так формально, словно нарочно измываясь? Разве прилежные самураи могут измываться? Видимо могут. В груди всё закипает. Атмосферу он рушить побоялся! Взгляд соскользнул с потолка и приземлился на взъерошенную его стараниями макушку, на губах полыхнул отпечаток поцелуя. Не сон. - Что ж догадка весьма точная. Руки так и чешутся Вам что-нибудь вскрыть, но скорее не от того, что меня не оповестили об инсценировке или немного подыграли, а от того, что Вы даже в глаза мне не удосуживаетесь посмотреть. Ответьте. Нас многое разделяет, но так уж сошлись звёзды - смерть вынудила меня признаться, так что ответите Вы? Прямо, без учёта условностей. Можете представить аналогичную ситуацию, будет проще… Юкичи наконец посмотрел на Мори, они встретились глазами, однако последний отвернулся. Обиделся. Пьяный расчувствовавшийся Огай представлял из себя милейшее зрелище. Фукудзава с минуту размышлял, а потом обхватил лицо брюнета руками и приблизился до такой степени, что смотреть в другую сторону не представлялось возможным. - И я люблю тебя, Ринтаро. Сами слова, способ произношения, имя, замыкающее их (вообще, использовать его настоящее имя – жульничество) - всё это пробежало по телу мурашкам и растеклось теплотой. Он был зол, возмущён, обижен, но до безумия просто и почти по-детски счастлив. *** Огай ненавидел просыпаться. Точнее, всё зависело от того, как это происходит. Пожалуй, идеалом было бы просыпаться где-то к полудню, в обнимку с Юкичи, от того, что солнечный свет, мягкий и желающий лишь обласкать, а не ослепить, щекочет кожу. Но обычно приходилось вставать по будильнику ни свет, ни заря, проспав максимум часов 6, естественно одному. А иногда могли и посреди ночи поднять… Сегодняшнее утро тоже было не из лучших: голова болела, мир, тусклый и безжизненный, смотрел на него серой стеной. - Какого чёрта я так надрался? – пронеслось возмущённое в трещавшей голове, - Кто-то умер?... Глупости, из-за кого я мог... Воспоминания рухнули на него весом всего небосвода, так старательно удерживаемого когда-то Атлантом, и выбили воздух из лёгких. Он замер, ошарашенный и разбитый, потом куда-то рванул, но ещё разомлевшее после сна и слабо подчинявшееся больной голове тело лишь малость дёрнулось, да и этот короткий порыв удержали. - Что? Спросонья Мори ещё не успел нормально воспользоваться ни одним из пяти классических чувств. Разум поставил на первое место осознание похмелья, совершенно игнорируя окружающий мир. Теперь же Огай наконец осознал, что лежит на кровати, точно не своей, в неизвестной ранее комнате, а его самого кто-то обнимает со спины, ноги их переплетены, чужая голова утыкается в его собственную макушку. Хотя именно чужим человек рядом почему-то не кажется. Он ещё спит, мирное сопение и размеренное биение сердца тому подтверждения. Его касания, его близость почему-то кажутся Огаю приятными. Марципан. Лёгкий запах витает в воздухе. Мори разглядывает чью-то руку, вертит со всех сторон, подносит к губам, едва касаясь. Сомнений нет, это рука Юкичи. Бред. Ведь… Вторая порция воспоминаний наконец ударяет в голову. - Да что ж такое!? Лежит тут совершенно невредимый, а я уже два раз пережил его смерть и даже воскрешение. У меня психика конечно крепкая извращённая знатно, но и я не вечен. Хотя, - он мягко сжал жилистую руку, поглаживая большим пальцем ладонь и прижимаясь к костяшкам губами, - Так всё же в разы лучше, вот и лежи тут со мной совершенно невредимый. Уголки губ трогает улыбка. Огай сильнее прижимается к Юкичи, веки тяжелеют: ещё слишком рано, можно поспать и до полудня.