Человек, сшитый из лоскутков

Придерживая шумные браслеты, Эсмеральда тихо кралась наверх. Ей было любопытно. Ей всегда все было любопытно, и она исследовала уже весь храм, кроме колокольни. Улучив момент, когда двери на ступени были открыты, она мышью шмыгнула в щель. На колокольне обитали сырость, темнота в укромных углах и серовато-белый полуденный свет, который им сегодня дарило хмурое небо, на просторных, аскетичных галереях. Быстро преодолев одну из таких галерей, она спряталась среди колоколов. Эсмеральда слышала их в любой точке города; от колокольного звона было не скрыться. Казалось, это сам глас божий возвещает людей, и ни одной смертной душе не сбежать от него. И теперь она здесь, в том самом месте, откуда этот глас звучит. Совсем скоро сюда придет кто-нибудь, чтобы музыкой взывать к обедне, но пока что она могла насмотреться вдоволь. Колокола были огромными, в них можно было спрятаться, как в шатре. Эсмеральда постучала по одному из них. Их регулярно натирали, и они блестели, словно золото. Или на самом деле были из золота? Осторожно пригнувшись, она ступила вовнутрь колокола и... зажала рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Девушка резко дернулась назад, ударилась головой о колокол и потеряла сознание. Ей чудилось, что там, среди колоколов, ожила одна из горгулий храмовых стен, недовольная, что ее покой потревожила чужачка. Вернулась в сознание Эсмеральда быстро. Она лежала на старой, сбитой постели. Стоял солоновато-кислый запах, странно неуместный для хорошо проветриваемых галерей храма. Она чуть приоткрыла веки и едва снова не вскрикнула. Горгулья ей не почудилось. Жуткое чудовище сновало рядом с ней, переставляло какие-то вещи, черепки, роняло их на пол и, корчась, поднимало. С трудом, но в монстре она признала человека. Проклятого, сгорбленного, кривого, со страшным лицом, широкими плечами и мускулистыми руками. На нем была темная, старая одежда, вся в разводах, пыли и деревянной стружке. Схватив резким движением со стола резной деревянный кубок, горбун обернулся и, пошатываясь, протянул его цыганке. Та резко подобралась, села на кровати, готовая просто сейчас убежать, но что-то ее остановило. Что-то во взгляде горбуна. — Пей! — хрипло каркнул монстр. Эсмеральда перевела взгляд на кубок. Так было легче не бояться. Она видела много уродов. Ко Двору Чудес приходило множество обездоленных, изгнанных, калек, цыган и негров. Она знала, как нужно с ними себя вести. Люди страшной внешности часто становились страшными во всем. Их манеры и речь, их взгляды и мысли. Все искажалось. Горбун был страшен. У него была клочками сострижена борода, и его лицо явно никогда не подвергалось стараниям брадобрея. Его волосы отросли и касались плеч, можно было даже предположить, что их просто срезали ножом, когда они отрастали слишком сильно. Его одежда, балахонистая и грязная, стала почти сплошными лохмотьями. Он неприятно пах и, возможно, мылся лишь когда шел дождь. — Красивая, — сказал он, и Эсмеральда всем телом напряглась, когда заметила резко протянутую к себе руку. Но горбун только осторожно, почти нежно сжал прядь ее смоляных волос своими толстыми, огрубелыми, черными от грязи пальцами. — Спасибо, — сдержано откликнулась она. Но взгляд ее подобрел, когда она увидела выражение глаз горбуна. Такое чистое восхищение, как у ребенка, который увидел чудо. Он задел пальцем кончик ее уха, и вдруг отдернул руку, зажал ее между колен, и склонился ещё ниже, ещё больше сгорбился, и заерзал на месте. Из его горла вырвалось восторженное тихое хихиканье. Дикарь. В храме говорят — блаженный. Хорошее слово, думала Эсмеральда. Все уроды от рождения были существами невинными, беззлобными. Они были искренни в своих влечениях и никогда не мыслили подоплекой. Привыкшие, что их внешнее уродство нельзя скрыть, они никогда не скрывали свои мысли. В отличие от обычных, нормальных людей, привыкших за внешней благопристойностью скрывать уродство духа. — Ты добрый, — откликнулась Эсмеральда, возвращая ему кубок. Она все так же старалась не пересекаться с ним взглядами. — Спасибо. Горбун схватил его и вскочил на ноги. Его движения были слишком резкими, ещё более пугающими при его внешности, но Эсмеральда поняла: это ещё одна страшная особенность его уродства, а не агрессия. — Ты есть? — спросил он, и цыганка нахмурилась. У него был грубый, басистый голос и нечеткая речь из-за перекоса челюсти. Показательным было и то, как редко он общался с людьми — фразы были нестройными, необходимыми только для малого общения с миром, но не для долгих красивых бесед. — Хозяин прийти на обед. Он принесет еду. Будь есть с нами. — Кто твой хозяин? — Эсмеральда поднялась на ноги и осмотрела помещение. Это была ниша подле колоколов, отгороженная от галерей тряпичным навесом. Низкая кровать с матрасом из соломы, деревянный стол, и лавка, сколоченные очень аккуратно. Приглядевшись, она заметила, что на резных уступах мрамора стены стоят маленькие резные фигурки. Они были сделаны просто, но цыганка без затруднений угадала и бакалейщицу, и пса, и настоятеля храма, и даже... саму себя с козой! — Клод. Фролло, — прерывисто ответил горбун. Эсмеральда внутренне похолодела. Встречать инквизитора вновь она не имела ни малейшего желания. — Я не могу остаться. Прости, — она обернулась к нему, но в глаза не смотрела. — Ты придёшь потом, — то ли утверждая, то ли спрашивая, произнес горбун. — Может быть, — Эсмеральда улыбнулась и отошла у пологу. — Как тебя зовут? — Квазимодо, — прогудел горбун. — А меня Эсмеральда, — улыбнулась цыганка и, прощально помахав ему рукой, поспешила на лестницу. Квазимодо резким движением рванулся следом, издал как-то задушенный, болезненный звук, и застыл, провожая взглядом тень, скрывающуюся на лестнице. * * * Эсмеральда пришла, стоило лишь Фролло покинуть храм. Собор был воистину великолепен, но цыгане не живут взаперти. Ей было решительно нечем заняться, а заботы о храмовых делах не были ее собственными заботами, и она поспешила от них сбежать. Эсмеральда присела на мраморный пол галереи, откуда город было видно как на ладони, и Квазимодо, завидев ее, поспешил к ней своим ковыляющим шагом. — Ты цыганка, — сказал он. Эсмеральда кивнула. — Фролло сказал, что ты будешь гореть в... в адском пекле. Эсмеральда хмыкнула и склонила голову на бок. — За то, что я цыганка? Горбун кивнул и присел рядом с ней на пол: — Да. Ты... ты колдовать. Продавать свое тело. Быть слишком красивой. Бесстыжая. Эсмеральда расхохоталась. — Неужто красота — это грех? Ты разве не хотел бы быть красивым? — Хотел, — его лицо исказилось кривой мечтательной улыбкой. — Я бы хотел быть как все люди. Быть красивым, чтобы никто не бояться. Но хозяин говорит, что красота — не от Бога. Красота — зло. Дьявола сила. — Но если бы красота была от дьявола, то разве тебя за уродство не закрывали бы здесь, на колокольне? Лицо горбуна исказилось. Он ничего не ответил. Эсмеральда отвернулась, рассматривая город. Горбун не был слаб на ум, но подверженный остракизму всю жизнь, он размышлял наивно, как ребенок. Это расслабило бдительность цыганки. Поэтому она не ожидала, что вдруг почувствует на своей груди тяжёлую руку горбуна. Она затравлено дернулась в сторону, отталкивая его руку. Квазимодо испугано дернулся в противоположную, залепетал что-то совсем невразумительное и согнулся, закрывая голову руками, будто защищаясь от ударов. — Зачем ты это сделал? — спросила Эсмеральда, когда испуг прошел. Мужчины на улицах всегда пытались забраться ей руками под юбки, и трогали грудь. Фролло был не прав, она не продавала свое тело. Некоторые другие из ее табора — да, но не она. Клопен говорил, что она ещё слишком юна для этого, и Эсмеральда охотно верила. — Плохо, плохо! — лепетал горбун. — Хозяин накажет меня! Он говорил не трогать цыганку! Я не послушал хозяина! Стыдно! Плохо... Казалось, Квазимодо слепил какой-то неумелый творец, младший подмастерье Господа. Он намешал в нем всего, и неудачно. Тело не получилось, но в придачу к чистым, искренним глазам он дал ему наивную добрую душу. Но разум, это не был разум ребенка, как ей показалось. Это был разум мужчины, такого же, как те, что на улицах, но с доброй душой и сломанным телом. Все в нем было уродливо в своем сложении, и даже то красивое, что было, делало его ещё уродливее в негармоничности. Эсмеральда вздохнула. Насколько она успела узнать Фролло, он бы не стал нежничать со своим подопечным. Наверное и бил часто. — Ну-ну, успокойся, — она вернулась на прежнее место. Горбун затих и, щурясь, взглянул на нее. Предусмотрительно сложив руки на груди, цыганка снова взглянула вниз, на город. И тут же всем ее вниманием завладела сияющая фигура. Закатное солнце осветило натертые до блеска латы, придавая образу рыцаря воистину солнечный образ. Образ солнце-бога, которому впору поклоняться... Липкий взгляд, которым в нее вцепился Квазимодо, она проигнорировала. Пока он не трогал ее, беспокоиться было не о чем. * * * Цыганку повесили. Эсмеральда слышала, что в последние секунды перед смертью человек видит всю свою жизнь. И она ее увидела. Но как-то со стороны, иначе, будто и не ее жизнь это была. Детство в таборе. Танцы. Гадание. Попрошайничество. Вечные побеги, скитание. Она знала, как босиком взобраться по гладкой стене дома на крышу. Она знала, как стащить хлеб, мясо и овощи так, чтобы никто никогда не заметил. Она знала, как пройти босиком десяток миль и не повредить ступни. Она знала, что такое радость. Что такое грусть. Что такое толпа и что такое уединение. Она узнала что такое свобода, когда познала неволю. Она познала любовь. Сразу всю, такую разную. А вместе с ней и предательство. Она была влюблена, и это ее погубило. Солнце жизни. Светлый Феб. Он расхохотался ей в лицо и сказал "повесить". И ее повесили. Он ее не любил. Но она его любила. Поэт Гренгуар тоже ее любил. Он сочинит чудесную песню в память о ней. О, ее смерть вдохновит его ещё не на одно творение. Она была его Музой. Это была любовь. Клод Фролло желал ее. Это была темная, безумная страсть, какую она не видела даже у моряков, задирающих юбки танцующим женщинам. У тех были голодные руки, голодный взгляд, и они смотрели на женщин так же, как на кусок мяса в своей тарелке. Это было отвратительно. Но Клод смотрел на пищу равнодушно. Он давно отказался от множества мирских благ, и его еда, всегда постная, вызывала у него внимания не более, чем того требовалось для ее поглощения. На Эсмеральду он смотрел совсем иначе. Он смотрел на нее и одним взглядом вменял ей вину и выносил приговор. Она уже была виновата в том, как он на нее смотрел, и в том, что он чувствовал при взгляде на нее. В его глазах было желание и ненависть. И они до того тесно переплелись, что ни один меч не смог бы разрубить этот узел. И это тоже была любовь. Любовь монаха, не знающего силы, чтобы усмирить никогда доселе не обуявшие его желания плоти. Задушенная любовь, с самого рождения своего — мертвая. Из всех мужчин искренне ее любил только Квазимодо. Дикое чудовище, лишённое морали и пристойности. Он был самым искренним и невинным в своей порочности. Он любил ее, он оберегал ее, он желал ее. Эсмеральда была юна, но не глупа и не слепа. Квазимодо прятал ее как ценность, хоть и знал, что она его не любит. Он заботился о ней и довольствовался этим малым. Он был груб и небрежен, как животное, и Эсмеральда видела засохшие полосы на его одежде от того, что он небрежно вытирал об себя руки, испачканные семенем. Он был сшит из клочков прекрасного и отвратительного, и она прощала ему всю эту общую какофонию уродства. Она простила его, когда он прижал ее к стене, задрал юбку и неловко толкнулся чреслами в ногу. Она не отбивалась, но от всей души влепила ему пощечину. Горбун отпрянул, присел на пол, залепетал и расплакался. Она простила его. Любовь всех этих мужчин была неотрывно смешана с похотью. Феб хотел ее как прекрасную вещь, как душистое вино, которое он испил бы до дна, а потом выбросил бы сосуд. Фролло хотел ее как свое проклятье, как демона, как призрака, он хотел бы убить ее и быть убитым ею. Квазимодо же не умел выразить свои чувства иначе, как это делают кошки или собаки, или домашний скот, и в этом была своя невинность, только же Эсмеральда не была домашним скотом. Это все было не для нее. Для нее было лишь одно: последний колокольный звон.