Кто мы такие, не-статуи, не-полотна, чтоб не дать свою жизнь изуродовать бесповоротно? Что тоже можно рассматривать как приплод; но что еще интереснее, ежели вещь бесплотна. Иосиф Бродский. Портрет трагедии
Моне стала гарпией так давно, что уже не помнит, как это: быть другой. Она пиратка, похитительница детей, разрушительница семей и королевств — гарпия в теле человеческой женщины, чудовище, одна из диких и противоестественных тварей этих морей. Каждая часть света полнится ими. Ибо чудовища — неотъемлемая часть этого мира, одно из его чудес. Какой масти чудовище она, Моне? Ее волосы зеленые, как у ундины, а пальцы тонкие, бледные, скрюченные как когти: отбирать и рвать на части. Таким, как она, жадным, злым, алчущим и не дано другой судьбы, только пытаться стяжать себе лучшую долю. Лучшую — значит изуродованную и украденную чужую. Ей идет червонная масть, пышущая горячим и кроваво-красным. Это не лицемерие, просто такова любовь монстров — лютая, ненасытная, как январская стужа. Стужа не может жить без тепла — и Моне никогда не жалеет тех, чье тепло забирает, выпивая до капли. Она знает, как это: околевать на безразличной, мощеной булыжниками мостовой и ее объятья — око воющего заупокойную урагана, дарящего сладкую, дурманную смерть. Ей не будет прощенья. Из несчастных детей так часто вырастают нечестивые взрослые. Не верите — спросите Донкихота Дофламинго. Да, спросите. Он расскажет вам, он сделает вас такими несчастными, какими только на свете возможно, если вы перейдете ему дорогу… Он осчастливит тех, кто ему предан. И самые несчастливые изведают всех радостей мира, возьмут все, что пожелают, и не прольют слезы, верно служа Джокеру, Небесному якше. В свое время Моне присягнула ему, человеку-птице, монстру, королю, не раздумывая.***
Моне улыбается, как дама на старинном полотне, виденном как-то на Дресс Роуз. Имя дамы звучало похоже на ее собственное, но то была благонравная аристократка, не чета нищей девчонке, крапивой проросшей сквозь все невзгоды. Девчонка выросла, стала женщиной с глазами хищной птицы, с птичьей же душой, тридцать лет запертой в человечьем теле. Птицы, вкусившие неба, умирают, если их запереть в клетке. Моне вкусила: ее Господин как-то взял ее с собой полетать. Он был в хорошем настроеньи тогда; ему хотелось дарить кого-то своей щедростью, баловать заслуживших одобренье, такая вот королевская блажь. Тот полет иногда настигал Моне во снах, и кровь принималась стучать так же горячо и отчаянно, как тогда, в небе, от страха и восторга, потоки воздуха были холодными, а грудь Господина — горячей, он прижимал ее к себе одной рукой, а другой когтил небо, и они летели, от одного паденья до другого. Ничего слаще не случалось с Моне, бескрылой, завистливой и мечтающей птицей. Птицам нужны крылья. Ее — произведение искусства, скульптура из плоти, созданная Трафальгаром Ло, Хирургом Смерти, по ее просьбе ненадолго примерившим роль Пигмалиона. Это было не больно; это было невыносимо, ужасно, гротескно. Трафальгар не рассказал, где взял эти крылья, эти лапы, этот хвост, кого извел на запчасти и каково теперь несчастному созданью. Моне не спрашивала. Ее любопытство удовлетворилось операцией: медленно, вдумчиво человек-смерть отсекал от нее руки и ноги, груда обрубков — вот что осталось от девы Моне. После такого умирают. Или перерождаются. С криком ужаса, потому что ее драгоценные руки, которыми она держала ножи, пистолеты и маленькую сестру, ее драгоценные ноги, хранящие в глубине своих костей память о земле ее далекой родины и палубе корабля Пиратов Донкихота, теперь просто шмотки мертвого мяса, упавшие на пол и лежащие под неестественными углами, потому что крови нет, хотя должна бы вытечь вся, залить операционную, оставив от Моне пустую оболочку, мертвую, выточенную из мрамора статую, потому что крылья, лапы и хвост, с которым было особенно много возни, оказались живыми и теплыми — это она почувствовала: теплая плоть после холодного скальпеля. И вот тогда-то побежала кровь — по жилам, коля затекшие конечности злее вьюги. Птица наконец-то выбралась из клетки — и как же хороша эта птица, как она прекрасна. Ее красота так же подлинна, как ее чудовищность: в конце концов ужас — это тень красоты, ее отраженье, вторая половина. Моне растворяется в снежную бурю и целует солнце, и смеется, смеется, смеется, счастливая и свободная. Женщина-птица, гарпия, сирин — пропал тот, кто услышит ее голос, пропал тот, кто уснет на ее груди, белой и мягкой как первый снег. В груди у Моне дыра. И когда она летит, бесшумно и хлестко маша крыльями, — ветер свистит и завывает в этой дыре, в том месте, где должно бы быть сердце. У Моне нет сердца. Она отдала его, отдала давно, своему Господину, поэтому когда Трафальгар Ло вынимал из нее бьющийся и трепещущий комок плоти, она улыбалась. Так скрепляют сделку монстры, но Цезарь трус и ни за что не позволил бы Ло сделать такое с ним, а потому пожертвовал ею. Думал, что пожертвовал: Трафальгар Ло, блудный сын Семьи Донкихот, тоже вынул из груди сердце, так легко, как будто это ничего не значило, вынул и отдал. Бессердечный, смеялась Моне про себя, бессердечный. Кто, кто забрал твое сердце, Ло? Трафальгар молчал, будто кто наложил на него заклятье.***
Зеркало океана лживо: оно отражает небо перевернутым и монотонным, оно превращает его в рутину, в тоску, которая захлебывается штормовой пеной. Вокруг Панк Хазарда всегда ненастье. Лава и лед разорвали его надвое, и ветер воет ураганом. Это место полностью оправдывает свое имя: гниль, отрава и опасности. Моне — одна из них. Не самая опасная, не самая мерзкая, не самая жестокая, возможно даже не самая красивая, хотя ей хотелось бы думать, что уж тут-то первое место за ней. У ее Господина много диковинных уродов: с шутовской грацией коз, с свирепыми рычащими голосами, с бесконечно раздражающими причудами. Пусть будет и что-то красивое. Что может быть красивей женщины, готовой умереть с его именем на губах? Что может быть нежнее и страстней вьюги, готовой истаять в лучах зноя? Когда Мугивары высадились на острове, их не брали ни гниль, ни отрава, а самой большой опасностью они были сами. Столько в них бурлящей жизни, сметающей все и вся на своем пути и не ведающей ни жалости, ни пощады, ни предела. Они тоже чудовища и тоже творят чудеса. Моне проигрывает свою битву и улыбается в лицо смерти: ей страшно и горько умирать, но с собой она сможет забрать врагов своего Господина. И они никогда, никогда не доберутся до него, не тронут, не причинят вреда. Ее Господин способен подчинить себе целый мир, но Моне знает его тайну: не всесилен и уязвим. Поддается любви, поддается ненависти, губит и спасает по своей воле; кто спасет его самого? Может быть, одно из его чудовищ. Может быть, гарпия, гарпия червонной масти? Только вот червонная масть несчастливая для Донкихотов. Знак червей — сердце, а сердце всегда подводит.