Все бы было иначе, когда бы Можно б было совсем не дышать, Все бы было иначе, когда бы Он не знал бы, как ты хороша. Он озяб, его гонит луна, Он во власти неведомых сил, И теперь всего будет сполна, Будь что будет, спаси — пронеси. Пикник. Самый звонкий крик — тишина
То лето, оглушительное и всепоглощающее, вспыхнуло в мае и цвело, горело, горело и не кончалось, безумное, замершее августом как янтарем. Восемнадцатое, вечное лето его жизни. — Брэндон… ну Брэндон! — Мария смеялась, увлекшись, дурачась. Она зашла к ним по дороге из библиотеки, улучив момент, когда Натан и Кенни были где-то каждый по своим делам, а Джойс и Гарри тактично сделали вид что их тут нет, все, ушли, сидите уж. День за окном стоял светлый, в воздухе летали пылинки и, благодаренье Джойсу, сыскался апельсиновый сок для гостьи. Ей неловко было сидеть без разговора, и она уцепилась за взятые книги, как за повод. Брэндона некая Джейн Остин не особо заинтересовала: уже по аннотации стало ясно, что книги ее о чем-то ужасно, ужасно далеком. Мария поняла все по его лицу и попыталась выступить в защиту мировой классики. Бесполезно, но неожиданно весело. Мария вообще то и дело мягко втолковывала ему что-то благоразумное — а у самой благоразумия было ни на грош, раз она связалась с ним, шпаной, раз продолжала приходить в их обшарпанную берлогу вопреки недовольству отчима и очевидной небезопасности этого района. Брэндону следовало прогнать ее, прогнать сразу, едва она переступила порог в первый раз; но ее появленье застигло его, как оленя — выстрел охотника. И застигало до сих пор, каждый раз. Брэндон не знал, что с этим делать, как сопротивляться. Наверное, стоило спросить совета у Гарри. Макдауэлл был признанным знатоком, настоящим экспертом в вопросах любви. Да только видел Брэндон эту его любовь — и себе такой не хотел, иначе давно бы уже у него все было. И если б его еще совсем недавно спросили, чего и как он хочет, то переспросил бы недоуменным коротким «А?» Не знал и не загадывал, не просил, не ждал — и те густые летние сумерки стали омутом без воздуха, без дыханья, без возврата, когда фары проезжающей мимо машины осветили сначала ее лицо, потом его. — Ты безнадежен, — Мария с улыбкой покачала головой, журя его, а он едва удержался от кивка: безнадежен. С того момента, как Брэндон Хит увидел эту девушку, судьба его решилась: он погиб. Ему было все равно. Сопротивляться уже не хотелось. Все дрожало и пело — Мария, Мария, Мария — и когда она смотрела ему в глаза, когда подходила близко-близко, так, что он чувствовал ее запах и дыханье, когда обвивала его руку своими и улыбалась, ему хотелось кричать. Он глох от собственного немого крика, заполнявшего всю душу и тело — так, что самому Брэндону оставалось совсем мало места. Еще ему казалось, что Мария слышит. Если не сам крик, то его эхо. Этого было достаточно.***
Он поймал ее в случайном переулке: она шла из магазина и из хозяйственной сумки, которую она несла на сгибе локтя, торчала какая-то зелень — не то лук, не то сельдерей, Брэндон не приглядывался. Мария ошарашенно всплеснула руками (немного неловко из-за сумки): — Брэндон! Он молча протянул ей букетик, который до этого прятал за спиной. Мария, зарумянившись, взяла цветы, тихо сказав «спасибо» и нечаянно коснувшись его пальцев своими — отчего порозовела еще больше, кожа ее будто мягко светилась, и любоваться на это можно было вечно. И, наверное, она все-таки догадалась, что цветы он нарвал на клумбе — торопливо и придирчиво. Это был внезапный порыв: снежно-белые, мелкие, воздушные, пахнущие тягуче и сладко медом, если уткнуться в них носом, эти цветы так подходили Марии, что ему вдруг ужасно захотелось ей их подарить. Чтобы посмотреть на ее улыбку. Чужая радость волновала так, что сладко сосало под ложечкой от смутного блаженства. Спохватившись, Брэндон забрал у нее сумку. Он собирался отдать букет и уйти, но раз такое дело, то надо помочь донести эту тяжесть: сумка тянула на добрых три килограмма. — Брэндон… что у тебя с руками? — спросила Мария неожиданно и огорченно. Брэндон недоуменно посмотрел на свои руки. Все с ними в порядке, только грязные немного после разоренья клумбы… — Снова ты дрался, — она уже не спрашивала, а он пожал плечами, подтверждая: было дело, с утра еще, ничего серьезного или особенного. Но довольная улыбка ушла, сменившись горчащей на языке досадой. Мария замерла, о чем-то думая. Солнце светило, заливая горячим светом ее — и цветы, сейчас позабытые, машинально прижатые к груди. Они действительно очень ей шли. — Пошли, — сказала она наконец, взяв его за предплечье, и Брэндон послушно пошел, вдыхая запах ее волос — чистота, ветер и что-то хвойное (видно, от шампуня). Ход мыслей Марии оказался непостижим: она притащила его к аптеке. И теперь они сидели на лавочке неподалеку, Мария вытирала грязь ваткой и заливала антисептиком его сбитые костяшки. Брэндон молча терпел: антисептик пек и пенился, капая на штаны, а пальцы у Марии были нежные-нежные. Невозможная пытка. Он не знал, как ей объяснить. Как, какими словами донести незатейливую правду своей жизни: умение драться — главный, если не единственный его капитал, на который он покупает самые необходимые вещи: еду, право жить насколько возможно независимо и достойно, возможность защитить своих близких, наконец. Особенно последнее. Драться, конечно, нехорошо (знала бы она, знала бы… пусть лучше не знает) — но без этого не было бы у него ничего по-настоящему хорошего. И Марии бы не было. Она, конечно, помнила, как он спас ее тем вечером, под мостом, от приставших к ней мразей. Она, возможно, в глубине души понимала все то, что он не может, не умеет ей объяснить — и поэтому не настаивала и не развивала тему. Хотелось ли самой Марии объяснить ему свою жизнь? Жизнь, которую он видел только в чужих окнах, заглядывая в них не нарочно? Мария никогда об этом не говорила. Просто рассказывала понемногу о себе раз от разу и ненастойчиво пыталась на него повлиять. Брэндон слушал. Он всегда слушал то, что ему говорили другие — не всегда, правда, слышал и всегда поступал в итоге по-своему. Марию он был готов слушать всю жизнь. Самый звук ее голоса слушать, молоко и мед, слушать, чувствуя, как его переполняет что-то настолько, что кажется — еще чуть-чуть и он умрет. А ссадины и сами бы зажили уже через день-два, на нем все заживает как на собаке. Но раз Марии так хочется — пусть.***
Тем вечером он провожал Марию домой. И, как это было заведено, Мария не шла домой сразу, зачем-то выбирая дорогу подлинней. Они маялись тягучим молчаньем, и прогулка обещала длиться до тех пор, пока Брэндон не решит, что все, вот теперь ей точно-преточно пора домой. Ночь воцарялась над миром, противно звенели комары, вьющиеся вокруг фонарей, и духота стояла, как перед грозой. Никто не заставлял Брэндона ее провожать, не держал насильно — даже думать об этом смешно. Но вместе с Марией вошло в его жизнь что-то прежде никогда небывалое, тайное, будоражащее кровь и вечно оставляющее Брэндона в дураках. Сначала он был растерян, почти обижен этой переменой. Обида испарилась быстро: не пережила искренней благодарности Марии, не перенесла ее близости, а парни не донимали сверх меры, не лезли и болели за него, и завидовали белой завистью — не сильно и не то чтобы всерьез. Так и повелось. А растерянность осталась — Брэндон не знал толком, куда себя деть, как и что делать рядом с Марией. Только чувствовал себя, как будто кто-то подцепил его крюком за грудину и привязал к Марии леской. Вроде и не видно, а попробуй порвать — изрежешь все руки в кровь. Руку Мария и положила ему на грудь, остановившись и заглядывая в глаза светло и тревожно. Хрупкое тепло ее ладони, вес ее, давленье расходились по телу сладкой пульсацией, и, наверное, Мария хотела сказать ему что-то, только никак не могла подобрать слова — не хватало смелости: вся ушла на то, чтобы встать так близко, впритык, и смотреть прямо в лицо. Наедине, особенно в ночной тиши, они оба вечно терялись и смотрели куда угодно, только не друг на друга. Мгновенье тянулось как взрыв. Брэндон не удержался, поцеловал ее, осторожно и жадно касаясь подрагивающих губ, притянув к себе за талию — ближе, еще ближе, телом к телу. Так, как и должно быть, чтобы переплеталось тепло и дыханье. Под тонкой тканью рубашки — изгиб ее спины, незнакомый его рукам, и вся она, непривычно маленькая и хрупкая — неведомая, странная, и все странно, и страшно, и хочется еще и еще, до полноты и сверх полноты. Мария не вырывалась, но разорвала поцелуй и руки ее напряглись так, что ясно — хочет отстраниться. Он вздохнул глубже, разжал кольцо рук, взглянул из-под челки. Хочешь — беги, хочешь — ударь, все, все — твое право. Раскрасневшаяся Мария лишь прожгла его снизу вверх голубым взглядом — насквозь, до острой пульсации в висках, до спазма одновременно где-то в животе и в захлебнувшемся дыханьем горле, до замирающего сердца. Откуда-то горько пахло шиповником, таким же розовым и нежным, как ее влажные губы. Что-то внутри было ранено, что-то росло из этой раны, ввысь, до самой золотой луны, и вспять этого не повернуть, даже если очень захотеть. Можно лишь разорвать на части, растоптать — или ринуться вперед, вниз головой, взлетая или же падая, падая, падая, пропадая. Пропащий ты человек, Брэндон Хит, пропащий. Ну и пусть. Для тех, кого он любил, ему себя было ничуть не жалко.