Я слышу тебя, свет солнца оглох, Он, звуков не слыша, сполз по волосам. Далек пожара последний всполох, Но пламя в ладони ты держишь сам. Скади. Силуэт смерти Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса. «Смерть придет, у нее будут твои глаза». Иосиф Бродский. Натюрморт
Когда муж сообщил ей о смерти Брэндона Хита, эта весть обрушилась на Марию не ударом молнии — глыбой неизбежности. Будто с того самого злополучного вечера, когда он бесстрастно сказал ей: «Я убийца, вот моя работа» — а после развернулся и ушел, не слушая ее мольбы и рыданья, она знала, что именно так все и закончится. Как будто знала и даже ждала, когда Брэндона настигнет избранная им судьба. И реальность рвалась клочками от этого знанья, и Мария распадалась на части вместе с ней, в фантасмагории шока и траура. Принять неизбежность того, что случилось, было легче, чем сам факт: умер. Убили. Когда-то Мария уже пережила потерю близкого человека; но смерть отчима не внушала ей такой тревоги и маеты — это просто было очень больно, это была беда, настигшая исподтишка, и неясно было, что делать. Неизвестность пугала; необратимость угнетала. Она вспоминала Брэндона — таким, каким видела его в последний раз. Он улыбался ей, поздравлял с замужеством, а сам при этом выглядел так, будто каждый день выпивает чашу уксуса. Мария хотела бы отнести это на свой счет, но прекрасно понимала: дело не в том, что она вышла за другого, а в том, что Брэндон тащил на себе, как бы ей ни хотелось обратного. И эта ноша раздавила его. Марию грозила раздавить ее собственная. Два месяца спустя Мария наконец набралась решимости сходить к могиле Брэндона. Кладбище встретило ее монолитным покоем и хмуростью пасмурного апрельского дня. Могила Брэндона еще не заросла травой, и ее букет лежал у подножья креста одиноким белым сугробом. Здесь смерть Брэндона обрела материальность. К могиле можно прикоснуться — завершающая веха жизненного пути. Константа. Мария сидела на корточках у могилы, пока не застонали ноги. Долгое, долгое прощанье. Возможно, сегодня оно наконец завершится, и она сможет жить дальше, пусть и с полным осознаньем этой утраты. Она ведь уже выбрала себе другую жизнь, в которой Брэндону Хиту было отведено место самое большее старого знакомого — и он дал на это свое согласье. Оттолкнул ее во имя своего долга, и она приняла это. Теперь надо принять его смерть и двигаться вперед. Когда Мария уже собиралась уходить, к могиле подошли двое мужчин. Потасканные жизнью, один старше, в темных очках и галстуке, другой сутулился, его небритость претендовала на то, чтобы быть аккуратной бородой и усами. Мария не знала их, но они, очевидно, знали Брэндона — и удивились ей. Оказалось, это были старые товарищи Брэндона, работавшие с ним, когда он еще только-только вошел в синдикат — в семнадцать лет. — Мы близко общались всего год, — сказал старший мужчина. Видимо, потом карьера Брэндона пошла в гору. — Но даже после этого он время от времени навещал нас, — улыбнулся второй. — Удивительно. Это совсем не похоже на того Брэндона, которого я знала, — почти весело сказала она. Оказывается, в жизни Брэндона были такие люди: нелепые, стареющие и теряющие свой смысл — и он не забывал их. И вот такие разные кусочки его рано оборвавшейся жизни, как давние подельники и любовь юности, встретились над его могилой. — Он был неразговорчивым. — Но он был великим парнем! С какой стати ему предавать синдикат? — по ее удивленью мужчина понял, что сболтнул что-то не то и зажал рот рукой, а старший товарищ ткнул его локтем в бок. — Предавать?.. — машинально повторила Мария, чувствуя, как что-то темное наваливается на нее. — Брэндон?.. — Послушайте, это всего лишь слухи, — слово опять взял старший мужчина, — на самом деле никто не знает, как все было. Я, разумеется, совсем не верю в это, — он изо всех сил старался убедить ее, и Мария сделала вид, что поверила. Надпись на кресте «Памяти Брэндона Хита» обязывала. Вечером она нашла мужа в его кабинете. Он сидел в кресле со стаканом в руке, усталый, придавленный заботами и годами, и Марии было почти жаль тревожить его, растравливая рану их общей потери — Асаги тоже тяжело переживал гибель Брэндона, к которому относился как к сыну. Но правда была важнее. — Ты ездила на кладбище? — в голосе мужа прозвучала мягкая укоризна. — Предупреди меня, когда снова соберешься куда-то, так мне будет спокойней. — Дорогой, неужели это правда, что Брэндон предал синдикат? Асаги вздрогнул от ее вопроса. Мария опустилась на колени, схватила мужа за руку. — Кто убил Брэндона? Ты-то должен знать! Скажи мне. — Не могу. Мария молчала, не отводя от мужа глаз. Она не собиралась уходить, не узнав правды. — Это был Гарри, — наконец проронил Асаги. — Это был Гарри Макдауэлл. То темное, что сгущалось над ее головой, сомкнуло свои кроя и поглотило Марию. Поглотило и понесло по теченью, в водоворот мыслей, из которых не было выхода. Не может быть. Просто невозможно. Невозможно, чтобы Гарри убил Брэндона — они были так дружны с самой юности. Невозможно, чтобы Брэндон предал синдикат, в котором они с Гарри были. Невозможно! Но если… если это правда… Мария захлебывалась, взвешивая все, что знает — и наконец решенье осело в груди чугунным, бесповоротным: «Я не прощу Гарри Макдауэлла, убийцу». Убийцу мужчины, которого она любила — любит — до сих пор, хотя он отверг ее, а она вышла замуж за другого.***
Выбраться из поместья незамеченной не было сложно: Мария просто вышла за дверь, как делала всегда, и села в вызванное такси. Если все пройдет удачно, то она, возможно, даже сможет вернуться до того, как о ее исчезновеньи доложат мужу. Такси ровным ходом везло ее в город, к его сердцу — Милленион-Тауэр, и Мария крепко сжимала свою сумку: лежащая в ней вещь была квинтэссенцией всех ее чувств и устремлений. Машину она отпустила за квартал до цели и оставшееся расстоянье прошла пешком. Городская рутина текла своим обычным путем, и в Милленион-Тауэр все было так же, словно это было самое обычное офисное зданье самой обычной конторы. Продающей масло в промышленных масштабах. Мария переступила порог, и прозрачные двери закрылись за ней. Изредка позволяя себе обернуться от избытка волненья, Мария дошла до лифта. Никто не остановил ее. В сумрачном стекле лифта она увидела свое отраженье — бледная, некрасивая и неузнаваемая женщина, взгляд которой черен и глух, как ружейное дуло, а губы искривлены, будто пытаются сдержать крик Медузы Горгоны. Увидела — и ужаснулась сама себе. Страх, и без того ерошивший ей волосы на загривке, обдал как ведро холодной воды: Мария явственно осознала, что не уйдет отсюда живой, если осуществит задуманное. Поднявшая голову ярость помогла вернуть самообладнье: она решила. Секретарша, хорошенькая блондинка в синем, отворила перед ней дверь в кабинет Гарри. Мария собрала волю в кулак и шагнула внутрь. Нож, кухонный, наточенный до бритвенной остроты, она еще в лифте перепрятала из сумки в рукав плаща — так будет удобней. — Мария, — Гарри, разумеется, заранее знал, что она пришла к нему; он сидел за рабочим столом спиной к двери и развернулся в кресле лицом к ней, идеально рассчитав момент. — Рад тебя видеть. Зачем ты пришла? Зачем? Мария вмиг задохнулась мрачным, ледяным пламенем. — Почему ты убил Брэндона? — сорвалось с губ будто помимо ее воли, упало, как камень, тяжко и необратимо. Гарри неуловимо переменился в лице, что-то безумное сквозило в тенях, залегающих у него под глазами и на щеках, что-то знакомое, будто виденное вот только что. — Потому что он навел на меня пистолет. Больше он ничего не сказал и посмотрел ей в глаза. Мария не отвела взгляда. Воздух сгущался между ними, плотный и муторный. Предгрозовой. Гарри усмехнулся, покачал головой: — Кажется, я уже говорил это. Твоему мужу. Пожалуй, лучше будет попросить его забрать тебя… а то как бы чего не случилось. — Нет. — Асаги не нужно знать, что она затеяла. — Ты прав. — Язык ворочался во рту как жернов. — Это… это глупо. Я вернусь домой. Проводи меня, Гарри… пожалуйста. И даже получилось жалко улыбнуться. Мария надеялась, что именно улыбнуться, не оскалиться — перед глазами все расплывалось от напряженья. Надо полагать, вид ее был достаточно убедителен; Гарри не столько кивнул, сколько просто склонил голову в знак согласья и встал из-за стола, подошел к ней. Дыханье у Марии сперло, воздух застыл колом, заполнив все — от носоглотки до живота. Гарри, расценив все по-своему, потянулся взять ее за локоть, снисходительно и брезгливо улыбаясь: сильному мужчине к лицу помогать слабой женщине, особенно в такой момент. Он слишком любил красивые жесты. И потому ничего не успел сделать, когда Мария коротким и сильным взмахом всадила в него нож. В печень — надеясь, что не промахнулась. А потом еще раз, и еще, и еще, и еще, в приступе умопомрачительной злобы. Чтоб он сдох. Чтоб он мучился так же, как мучился Брэндон — его хоронили в закрытом гробу, что, что с ним сделал Макдауэлл? На белой ткани пиджака медленно расплывалось кровавое пятно, а в глазах Гарри — чистейшее изумленье. Он коротко, мучительно вскрикнул, когда Мария с влажным звуком выдернула окровавленное лезвие. И замерла, охваченная каким-то психопатическим ступором, ликуя и задыхаясь от отвращенья. Липкая кровь текла с ножа ей на руку, остывая по пути, и хотелось смеяться от ненависти и счастья, смеяться над этим человеком, вообразившим себя всесильным, вообразившим, что в его праве брать все, что ему захочется. Но разве его могущество защитило его от гнева и горя простой, слабой женщины, у которой он отобрал возлюбленного? Вот он, великий Гарри Макдауэлл, скорчился у ее ног, захлебываясь собственной кровью. Кажется, она все-таки рассмеялась. — Мария! Будто лопнуло что-то с этим возгласом. Мария растерянно обернулась и увидела мужа. — Что ты наделала, Мария, что ты наделала… Раздались выстрелы.***
Когда Мария пришла в себя, вокруг было темно, как в склепе. Темнота была глубокой и смыкалась вокруг нее, как руки душителя на горле — где бы она ни находилась, где бы ни лежала на чем-то жестком, это было небольшое замкнутое помещение без доступа свежего воздуха, и пахло странно. Пахло кровью. Пахло смертью. Память услужливо подкинула картину убийств в кабинете босса «Миллениона». Гарри Макдауэлл, заколотый ею самой: кровь залила пиджак и течет изо рта, на лбу испарина, руки пытаются зажать раны на животе — сколько ударов она нанесла? пять, десять? — а глаза… Ей до смерти не забыть его взгляд, полный удивленья и муки, взгляд беспомощного человека, которому причинили сильную боль без предупрежденья. И муж. Господи, там был ее муж! Мария не знала, как, в какой момент он оказался там — Асаги разжал ее хватку на рукояти ножа и схватил ее за плечи, на миг ей показалось, что он сейчас даст ей пощечину — но вместо этого он умер. Из двери откуда-то сбоку возник человек — Мария видела его лишь мельком и запомнила только черные зеркальные очки — и, выругавшись, открыл огонь. Асаги среагировал быстрее нее: она пребывала в какой-то прострации, все казалось нереальным; человек в очках застрелил ее мужа, который закрыл Марию собой, и пули сотрясали его тело как удары, он осел на ее руки, невозможно тяжелый, и кровь, повсюду была кровь, ее металлический, пряный запах въелся Марии в ноздри… Тошнота подкатила к горлу одномоментно — словно взвешенный вердикт всему произошедшему. Мария только и успела, что упереться одной рукой в стенку, а другой в пустоту и свесить голову к полу. Рвота обожгла глотку, спазмами выкручивая желудок, но даже то, что залилось не в то горло, не могло отбить навязчивый запах крови. Рвотные массы гулко проливались на пол; хотела бы Мария также легко выблевать все случившееся, чтоб оно было просто дурным сном, бредом, явившимся ей в болезни. Но никакие высшие силы не собирались облегчать ее участь. Когда ее перестало выворачивать наизнанку, Мария обессиленно сжалась в комок — ее знобило, во рту стоял мерзкий вкус, и к запахам крови и смерти теперь примешивался еще один, едкий и кислый. Зверство и ничтожество. По-хорошему, надо бы напрячь память и понять, как, каким чудом она сумела выбраться из кабинета Гарри на вершине Милленион-Тауэр — да и сумела ли? Но думать над тем, где она находится и что с ней станет, не было сил. Хотелось кричать и плакать, биться в истерике: неправда, неправда, неправда, все это неправда! — но истина и собственная опустошенность держали ее, как в цепях. Сама. Все это сделала она сама. Слезы все же пролились — злые, горячие, отчаянные, как вой загнанного зверя. Словно в ответ на них часть стены отъехала в сторону, внутрь пролился жидкий серый свет, очерчивающий гротескный мужской силуэт. Кем бы ни был вошедший, он был очень высок и массивен, а его наряд — весьма нелепого кроя, в чехлах на бедрах виднелось оружие, а густая тень от шляпы скрывала лицо, и Мария не могла разглядеть, кто пришел за ней. В том, что этот мужчина здесь именно по ее душу, сомнений не было: она убила главу преступного синдиката и теперь убьют ее. Мария вжалась спиной в стену, слишком напуганная, чтобы проронить хоть звук или выставить перед собой руки. Мужчина мазнул по ней нечитаемым взглядом — и, закрыв за собой то, что должно быть дверью, прошел мимо, переступив через ужас Марии так же, как переступил через лужу рвоты.***
Из Милленион-Тауэр ее вытащил верный Токиока. Он пришел в башню вместе с мужем Марии — но тогда она не заметила его, а последующие событья ее сознанье, потрясенное смертями, отторгло, и Токиока выволок ее какими-то окольными служебными путями и увез. Он же убил и человека в очках, который стрелял в Асаги; об этом Токиока поведал ей со сдержанной болью: он не успел защитить своего господина. Смог только вытащить молодую госпожу — что само по себе было чудом, понимала Мария. Что им удалось уйти, что им удалось скрыться. Убежищем им служил некий трейлер, принадлежавший младшему брату Токиоки. Именно в темном душном чреве этой машины и очнулась Мария. Как она была рада, когда Токиока вернулся и вытащил ее оттуда! Как была рада и как разрыдалась от облегченья, что смерть не настигла ее и что есть в этом мире еще кто-то, на кого она может положиться. И сейчас она сидела в каком-то гараже, на диване, баюкая в руках чашку с кофе и пытаясь перестать икать. От слез болела голова и лицо болезненно стянуло, не помогло даже умыванье — было слишком поздно, глаза уже опухли. Мария не знала, что ей делать дальше. Вся ее жизнь рухнула в одночасье — по-настоящему рухнула, невозвратимо, и над ней навис дамоклов меч, раскачиваясь в пустоте как маятник: мафия будет мстить. Ее никогда не оставят в покое — она убила главу синдиката, такое не прощалось. Сжиться с этой сумасшедшей реальностью не получалось. Она представляла, как заколет Гарри Макдауэлла — и мрачное торжество по поводу его смерти жило где-то глубоко в ней, как жар живет в углях — но не представляла, чем все может обернуться. Токиока заверил, что все еще образуется: надо только сохранять присутствие духа и не упускать те возможности, которые у них есть. — Это я беру на себя, — сказал он, и Мария нашла в себе силы для благодарной улыбки. Одна она пропадет, стоит только выйти на улицу, так что остается только положиться на верного Токиоку — как она всю жизнь полагалась на кого-то. План его был прост и надежен: переждать несколько дней, раздобыть поддельные документы и уехать как можно дальше от Биллион-сити, туда, где «Милленион» уже не найдет их, деньги и кой-какие связи у Токиоки имелись. О самом «Милленионе» он почти ничего не сказал; отметил только, что синдикат впал в кризис. Мария вслушивалась в его молчанье, гадая, от какой тайны ее оберегают на этот раз. И хочет ли она ее знать, если уж на то пошло. Токиока отвлек ее от раздумий знакомством со своим младшим братом, доктором медицины, изобретателем и немножко философом. Тот походил на него, как это бывает с братьями — и в то же время был совершенно другим. Мятый, не первой свежести лабораторный халат. Ранняя лысина, идущая ото лба к макушке. Очки. Бесконечно уставший вид, будто этот человек видел слишком много и смирился с чем-то столь тяжким, что не высказать. И что-то птичье было в его профиле. Хищное — и печальное. Марию он рассматривал пристально и спокойно, будто взвешивал что-то на невидимых весах. Поблагодарив его за предоставленное убежище, Мария задала вопрос, не дающий ей покоя: кто тот мужчина в трейлере? Она так и не смогла разглядеть его, ни тогда, ни потом, и беспокойство не оставляло ее. Доктор Токиока помолчал, пожевал губами незажженную сигарету и наконец сказал: — У него свои счеты с мафией. Своя война. Так сложилось, что он — тот, кто в силах защитить вас, пока вы здесь. Но предпочел бы остаться инкогнито. С этими словами он направился к трейлеру, не дав ей возможности задавать дальнейшие вопросы — но прежде, чем скрыться за дверью, обронил: — Ради вашего же блага не пытайтесь выяснить, кто он. И не входите в трейлер — разве что прятаться будет негде. Разумеется, следующей ночью, будучи не в силах уснуть, Мария увидела, как загадочный мужчина выбирается из трейлера, наверняка для очередного боя с мафией — и так и не уснула уже по-настоящему, карауля его и не отдавая себе в том отчета. Он вернулся ранним утром, прервав очередную ее беспокойную отрывочную дрему. На этот раз тени не закрывали его лица и Мария смотрела на его профиль, узнавая и отказываясь узнавать. Это ведь просто очередная хмарь, привидевшаяся ей этой долгой ночью, на самом деле она все еще спит, забывшись тревожным непрочным сном. Иначе откуда тут взяться Брэндону Хиту?***
Мария не знала, спала она или нет, но слезы текли, не желая останавливаться, будто сами по себе. Если это сон — то пусть это будет хороший сон, в котором Брэндон явился ей ангелом-хранителем; доктор Токиока сказал, что ее защитят, кто сможет сделать это лучше Брэндона? Если это не сон… если это не сон и он жив… тогда… почему? почему не давал знать о себе? это было слишком опасно? наверное… да, так и есть, он ведь перешел дорогу Гарри и скрывался с тех пор… Как скрывается она сейчас. Мария мысленно запнулась. Почему сейчас, когда все так обернулось, он не желал ее видеть? Если это в самом деле он и ей ничего не померещилось. Почему он так безучастно прошел мимо нее тогда, в трейлере? Почему?.. Не в силах больше задыхаться от непомерного количества теснящихся вопросов и мыслей, Мария села. Перед глазами ненадолго запрыгали черные пятна, вызванные слишком резкой сменой позиции. Она утерла слезы и выбралась из пледа, в который укуталась на ночь. Без него тут же стало холодно, но это взбодрило и придало решимости. Стараясь не разбудить Токиоку — не доктора, дворецкого ее му… уже ее и уже не дворецкого — Мария осторожно обошла диван и кресло, в котором тот спал, и направилась к трейлеру. Дверь поддалась легко. Внутри все оказалось не так, как ей запомнилось. Не было глухой темноты, плотной как вода — мигали лампочки и какие-то приборы, разгоняя сумрак синим электрическим светом, и не было запаха крови. Зато был другой, похожий на запах больницы… похожий, но не он. Доктор Токиока делал что-то за большой консолью, полной датчиков, мониторов и тому подобного. На ее вторженье он отреагировал почти мгновенно — и по тому, как он поднялся со своего места, Мария поняла, что он хочет ее выставить вон. Однако прежде, чем доктор добрался до нее, Мария нашла того, кого искала. Он сидел обнаженным на возвышеньи, в странной пародии на трон, окруженный рядами колб: пустые чередовались с заполненными чем-то густым и красным. Шею и запястья мужчины охватывали монструозные диски, что-то пищало и щелкало, диски вращались, и то красное, из колб, поступало внутрь — в диски, через них, очевидно, в тело. — Уходите, — сказал доктор Токиока, взяв ее за локоть. — Уходите, — голос его звучал настойчиво и обреченно: он понимал, что она не уйдет. Мария вырвала у него руку и кинулась к незнакомцу, не отрывая глаз от его лица — оно опять было затенено, закрыто волосами, замкнуто от всего мира — и от Марии. — Не надо, — долетело ей в спину, но Мария не слышала. Это действительно был Брэндон Хит. Неузнаваемый, выставленный напоказ как экспонат в музее — совершенно, отчетливо он. С отросшими до плеч поседевшими волосами, милосердно загораживающими от нее шрам на левой стороне лица; другие шрамы, покрывавшие его торс, были на виду: один — длинный, от ключиц к паху, со следами шва, остальные — как глубокие кратеры, изрывшие плоть. Погруженный в сосредоточенное молчанье, он сидел без движенья, как статуя. Мария благодарила небо, что глаза его были закрыты — она не выдержала бы, посмотри он на нее сейчас. — Брэндон, — всхлипнула она, чувствуя, как рушится что-то, — Брэндон… — Грейв, — сказал подошедший доктор Токиока, его очки блестели в свете приборов. — Бейонд де Грейв.***
Мария отказывалась верить. С каждым витком этот кошмар становился все невообразимей, такого просто не могло существовать в реальности. Но оно существовало — и этим давило на нее тяжелей, чем давила бы морская пучина. Грейв. Бейонд де Грейв. Нечто, присвоившее лицо ее любимого, присвоившее функции жизни, разбуженный от вечного сна мертвец… Это было чудовищней любых человеческих деяний. Преступный синдикат, ложь, убийства — все это не выходило за рамки природы, но обнаруженное ей в трейлере было противоестественно. Это было чудовищно, противоестественно, просто невозможно; это произошло и происходит с Брэндоном, а теперь и с ней. Как в забытьи она выслушала исповедь доктора Токиоки — его история была длинной и ужасной, но ей сообщали лишь короткие факты: способ воскрешать мертвецов — некрорайз — существовал уже давно, переходя вместе с самим Токиокой от мафии к мафии, пока, наконец, он не оказался в руках Гарри Макдауэлла. Тот, разумеется, желал себе армию непобедимых и неумирающих зомби. Брэндон Хит хотел его остановить. Кончилось все печально — но по-другому такие истории и не кончаются. На ее беспомощный вопрос о том, является ли теперь Брэндон одним из этих зомби, доктор Токиока усмехнулся — и усмешка его была горше траурной песни. Нет, сказал он. Грейв — не зомби. Он — венец его творенья, восставший из могилы, обладающий памятью, чувствами, разумом и свободной волей немертвец. Бейонд де Грейв. — Это Гарри велел сделать с ним… это? — прошептала Мария единственное, что пришло ей в голову. Доктор Токиока покачал головой. В глазах его было сочувствие — и что-то еще, некая завершенность, будто он собирался вбить последний гвоздь в крышку гроба, и когда он ответил, Мария уже знала, как знала о смерти Брэндона до того, как ей об этом сказал муж: — Он сам пожелал этого.***
Как и обещал Токиока, поддельные документы были готовы через пару дней. Мария старалась не задумываться, как именно он достал их, просто радовалась возможности уехать наконец из Биллион-сити. Уехать и оставить позади и этот непрекращающийся кошмар, который она сама начала, и руины собственной жизни. Она не тешила себя иллюзиями, что на новом месте все станет хорошо — но она вырвется из этого круговорота смертей обратно к свету. Однако прежде чем уезжать, нужно было кое-что сделать. Мария хотела проститься с Брэндоном, окончательно и бесповоротно. В противном случае упущенная возможность будет терзать ее до конца жизни. Даже если от разговора все станет хуже, этот последний узел надо обязательно разрубить. Поэтому за час до того, как им надлежало уходить, она подошла к доктору Токиоке и потребовала: — Разбудите его. Доктор задумчиво пожевал губами сигарету, оглядел ее с головы до ног: решительно сжимающую кулаки, с вызовом в глазах, одетую в тот самый плащ, что был на ней в день убийства Гарри Макдауэлла — Токиока-уже-не-дворецкий вывел с него пятна крови. Наконец кивнул: — Дело ваше. И в самом деле разбудил для нее Брэндона. Он сидел все на той же монструозной пародии на трон, но на этот раз в штанах. Когда он открыл уцелевший глаз, тот оказался светлей, чем при жизни, перецвел из карего в янтарный, и это послужило подтвержденьем его пост мортем более убедительным, чем шрамы, чем слова доктора Токиоки и все это нагроможденье приспособлений по поддержанью жизни в том, что должно быть мертво. Но вот во взгляде сидящего перед ней мужчины появилась осознанность — на секунду позже, как будто он и впрямь пробуждался, пробудился — по ее зову. Осознав себя, он осознал и ее присутствие, увидел, что она стоит перед ним и ждет… чего? Чуда? До сих пор были только ужасы, один страшней и мрачней другого, так почему бы не случиться теперь чуду? Но не было чуда; и Брэндон молчал, словно вся та псевдо-жизнь, что была у него, теплилась только в глазу, сосредоточилась целиком во взгляде, тоскливом и обреченном, будто он видел перед собой то, что желал видеть меньше всего. — Брэндон, — прошептала Мария, и голос ее задрожал, задрожали ее руки, которые она протянула к нему, вновь; но теперь он не уходил, а застыл перед ней Каменным Гостем, и она больше не владела собой: преодолевая рыданья, ломающие тело, Мария коснулась бугристой кожи шрама, начинавшегося на левой щеке, гладкой кожи правой щеки — пальцы должно было уколоть щетиной и не укололо. Брэндон не отнимал ее рук от себя и безропотно позволил откинуть челку с лица, увидеть глазницу, зияющую в ней пустоту. Он обманул смерть, но она властвовала над ним, вот ее печать. И даже тот, кто надругался над его телом, вызвав его дух из небытия, оказался не в силах ее стереть. — Зачем?.. Зачем ты оставил нас, меня, ради чего? И чего хотел добиться пойдя на… это? — Потому что это… моя ноша. — Быть цепным псом синдиката? — Мария задохнулась непроливающимися слезами. — Гарри, — в это имя Брэндон вложил все, и Мария поняла. Ну конечно. Гарри. Его лучший друг, сторожем которому он выбрал быть — тогда как мог бы… мог бы… — Я убила Гарри, — выплюнула она, чувствуя, как от гнева по жилам устремляется горькая вода, смешиваясь с кровью. — Я убила его. Чтобы отомстить. Отомстить… за тебя. И Мария наконец заплакала, прижав руку ко рту. Брэндон воззрился на нее с таким изумленьем и такой горечью, словно она поразила его небесным огнем. Так он не знал! Ему не рассказали, кто убил его друга — как ей самой не рассказывали о том, кто убил Брэндона и почему. Мария смеялась и рыдала в одночасье, осев у ног немертвеца, и все стремительно теряло остатки смысла. — Мария, — вымолвил наконец Брэндон. — Мария. Да что же это такое? Говорят ведь, что могила горбатого исправит — но, видимо, и она бессильна сделать что-либо с этим упрямцем. — Почему ты оставил меня, Брэндон, почему? Я ведь… ведь… «Люблю тебя» утонуло в судорожном всхлипе — легкие потребовали воздуха и отказать им не вышло. — Я хотел, чтобы ты была счастлива, — ответил Брэндон, и голос его был — несчастье, и взгляд его — затуманен сумерками страданья. И Мария не выдержала. Голова Брэндона дернулась от пощечины как у живого, и почему-то это поразило ее. Она ожидала, что он и не шелохнется, что его плоть будет твердой и холодной — и она была холодной, но в остальном не сильно отличалась от живой. Сколько же в Брэндоне Хите осталось от Брэндона Хита? — Счастлива? — крикнула она ему в лицо и расхохоталась — открыто и яростно, смех душил ее, почти так же, как тогда, в кабинете Гарри, только сейчас не было торжества, был только гнев. — Какое же это счастье — когда любимый человек отталкивает тебя? А потом умирает, как будто так и надо было, как будто ему и дела нет, сколько горя он принес своим близким. Это, по-твоему, счастье? Брэндон не отвечал, сломленный ее жестокими словами, и в кои-то веки они были равны: испили одну и ту же чашу на брудершафт, до дна, до икоты и кровавых пузырей, досыта. — За что ты так со мной, Брэндон? За что? Он смотрел на нее в бессильной человеческой боли, и Мария ощутила себя мучительницей, живодеркой — но он ведь тоже был жесток с ней, раз даже никогда не задумывался над тем, о чем она его спрашивала, до сей минуты, невозможный и малодушный в своей искренности. — Я не хотел для тебя… этого. Ну конечно, ну конечно не хотел. Кто в здравом уме вообще захочет такого? И теперь ничего уже не вернуть. Мария вытерла слезы — бесполезно, новые текли без остановки. Все, что случилось — было делом их рук. Ее в том числе. Брэндон сказал, что хотел ей счастья — и он дал ей его. У нее все было: большой и богатый дом, безопасная безмятежная жизнь… Мужчина, который заботился о ней и любил ее, который выбрал ее, а не синдикат, долг и бог весть что еще. И что с того, что это был другой мужчина, а не тот, которого она хотела изначально? Она действительно могла бы прожить долгую и счастливую жизнь с Колдуэллом Асаги, бывшим боссом «Миллениона»… и сама разрушила все. У нее ничего не осталось. Как и у сидящего напротив нее мужчины. Он раздал все: счастье, защиту, любовь, жизнь и даже собственный покой после смерти. Осталось лишь то, что остается, когда ничего не осталось — верность, долг, на алтарь которого были возложены все эти жертвы. Остался он сам. На какую-то минуту перед Марией распахнулась бездна возможности. Сейчас, одинаково несчастные и обездоленные, они вновь могли бы принадлежать друг другу. Сейчас раздавленный, распятый ее словами Брэндон не смог бы отказать ей, как не мог отказывать Гарри, не смог бы вновь оттолкнуть ее: достаточно только предъявить свои права, потребовать возмещенье, и он будет — ее. Не синдиката, не исканий высшей справедливости, даже не свой собственный — ее, Марии. Не при жизни, так после смерти. Не в счастливом финале со свадьбой и домом-полной чашей, так во тьме и в несчастьи. Эту тяжбу ему не выиграть, и Брэндон Хит наконец-то покорится ее воле. Мария хотела этого. Желанье было неуемным, как голод в пустыне, как жажда, которую нечем утолить, и Мария отражалась в янтарном глазу Брэндона как в зеркале, и безумье сквозило в тенях, залегших на ее лице. Брэндон чуть склонил голову, словно отдавая себя на ее суд безо всяких требований — возможно, именно это отрезвило ее, а возможно — воспоминанье о другом человеке, которого глодало то же желанье: взять все, до чего сможет дотянуться, раз уж не удалось получить то, что хотелось с самого начала. Этот голод невозможно насытить, потому что то единственное, что могло утолить его, было уничтожено их же руками. Ее возлюбленный восстал из мертвых — но не вернулся к жизни, и к ней не вернулся тоже. И никогда уже не вернется. Это и правда было прощаньем, мучительным и последним, прощаньем со всем, что они отдали, со всеми бесценными дарами и жизнями, пропавшими втуне. — Знаешь, Брэндон, это уже не важно, — выдавила из себя Мария сквозь ком в горле. — Я… Я уеду из Биллион-сити и начну все заново. — Хорошо, — глухо ответил Брэндон, не поднимая головы. — Иди, Мария. Живи. И вскинул на нее взгляд, мягко улыбнувшись. Это было «прощай». — Прощай, Брэндон, — с судорожным вздохом ответила Мария. Медленно вышла из трейлера — каждый шаг требовал усилий. Брэндон остался сидеть, сомкнув веки и откинувшись на спинку своего стула; вечный страж, который едва ли когда-то достигнет покоя. Но у нее все еще был шанс. Уходя, Мария не оборачивалась.