— Ты все еще жалеешь, что тебя отдали сюда? — Олежа кидает на сидящего рядом Диму беглый взгляд и возвращается к натурщице, запоминая линии ее тела — Ну, бесполезная потеря времени, все дела.
— Ты спрашиваешь у меня это каждый год, — Дима усмехается и мажет кистью по холсту, пачкая пальцы в краске — И с каждым годом я жалею все меньше и меньше. Если бы не ты, то я бы уже свалил давным-давно.
— А у меня это последний год, — Душнов опускает взгляд, немного расслабив плечи, и какая-то тоска укрывает сердце, словно одеялом — Послезавтра экзамен.
Дима молчит, но взгляд зеленых глаз говорит все предельно понятно и доходчиво, и даже пятно краски над бровью не портит картину, а лишь дополняет. Олежа смотрит в ответ, он бы хотел отвести взгляд и вернуться к работе, но сердце стучит слишком трепетно, и Душнов лишь дергает уголками губ в подобии слабой улыбки. Дима уверен, что Олежа волнуется из-за экзамена, он всегда трясся из-за всего подряд, частенько абсолютно беспочвенно, поэтому считает своим долгом поддержать. И Олежа, чувствуя короткое прикосновение к своему запястью, уже не препятствует бунтующим бабочкам в области живота, позволяя немного приподнять себя над землей.
Олежа был во втором классе художественной школы, когда увидел в широких коридорах абсолютно незнакомого мальчика, который осматривал людей и помещение таким взглядом, словно его тут в плену держат. И что-то в голове маленького Олежи тогда щелкнуло, заставило подойти и познакомиться. Спустя полгода их общение стало почти непрерывным, они общались на переменах, уходили из школы вместе, гуляли и даже пару раз ночевали друг у друга. А примерно три месяца назад, выслушивая Димины вечерние откровения и позволяя ему путаться пальцами в своих волосах, Олежа вдруг осознал то, от чего хотел бы сбежать. Обычной дружбы ему становиться катастрофически мало. Нужно было больше времени, взглядов, разговоров, смеха, касаний, внимания. Больше Димы. И Душнову это не нравилось, но он ведь не в детском саду, чтобы сбегать. Было проще сделать вид, что ничего не было.
— Думаю, годик я без тебя проживу, — Дима небрежно пожал плечами, взглядом извиняясь перед другом за испачканное в краске запястье, и немного удобнее перехватил кисть — А ты все сдашь, ты же душнила.
— Ой, да ну тебя, — Олежа махнул на парня рукой, возвращая все свое внимание краскам и натурщице, но с лица все не сходила глуповатая улыбка. Он был безнадежен — Предлагаю культурно выпить у меня дома, после того, как я все сдам. Все-таки художку заканчиваю.
— Грех отказаться, — Дима прищурил глаза, словно пытаясь на подкорке отсканировать фигуру обнаженной девушки, хотя с этим у него проблем не было. А вот то, как падает свет и лежат тени было немного затруднительно — Так и быть, на этот раз соглашусь на твой бабский алкоголь.
— Он не бабский, а изысканный.
Когда Олежа, приглашая Диму к себе и заранее покупая две бутылки вина, так ждал этого вечера, он явно не думал, что все может так обернуться. Все начиналось хорошо, как обычно, это были их не первые подобные посиделки. Дима пришел с коробкой конфет и все-таки притащил банку пива, пусть и не самого крепкого, но вполне себе хорошего. Олежа встретил его с улыбкой, подготовленным выпуском одной из передач на Первом канале и штопором, потому что его попытки открыть бутылку самому обычно заканчивались либо порезами, либо осколками и алкоголем по всему полу, в процессе уборки которых он все равно резался. А Дима был и не против, лишь гордо выпячивал грудь и, якобы не прилагая никаких усилий, хлопал деревянной пробкой, прикрывая глаза на манер какого-нибудь аристократа.
Конкретно сегодня все шло по привычному плану, но сам план пошел по одному месту. Из динамиков телевизора звучали голоса Александра Гордона и Юлии Барановской из передачи «Мужское/Женское», в руках были стаканы с вином, а на полу рядом с диваном стояли две стеклянные бутылки, одна из которых была уже пуста. В Диме уже плавала банка пива, а Олежа наелся шоколадными конфетами, поэтому сейчас задача парней была проста — расслабиться, и алкоголь в этом помогал. По венам вместе с теплом растекалась приятная легкость, словно множество микроскопических воздушных шариков поднимали разум на несколько тысяч метров над землей. Мыслей никаких не было, язык ворочался сам по себе, а все движения были плавные и медленные, словно сквозь густую жидкость. Олежа вообще пил редко, да и не умел он пить, но конкретно это состояние, когда еще не обнимаешься с унитазом, но уже не принадлежишь этой Вселенной, он просто обожал. Дима был чуть более устойчив к дешевому алкоголю, да он дорогого и не пил, поэтому сейчас при желании мог думать и соображать. Но желания не было, поэтому он позволил себе уйти в отрыв.
В таком состоянии у Олежи обострялось не только ощущение великолепных вокальных и юмористических навыков, но и чувства к Диме. Остро ощущалась вся безнадежность и глупость, и это провоцировало чувство беспомощности и безысходности. Это была одна из причин, почему Олежа пьет только по праздникам, и то в основном по два бокала максимум. И сейчас он сидел и делал вид, что слушает громкие возмущения Димы по поводу ненормальных алкашей России, любящих делать детей таким же алкоголичкам. На деле Душнов лишь впитывал в себя движения губ и запястий своего друга, пальцами перебирая подол домашней футболки.
Друг. Это слово с недавних пор стало для Олежи своеобразным клеймом, которое кто-то отпечатал на его сердце раскаленной кочергой. Тяжело дружить с человеком, позволяя ему намного больше, чем даже родителям, и при этом осознавать, что для него это не значит ничего. Он ведь с легкостью найдет Олеже замену, будет так же сидеть рядом, привалившись плечом к плечу, и выводить пальцем какие-то узоры на штанах в области колена. А найти девушку Диме будет еще проще, у нее будет гораздо больше привилегий и возможностей, о которых Олежа думает перед сном, рисуя в голове свой идеальный мир. Но ни одна из них не сможет в точности сказать, какой у Димы одеколон, с какой стороны шеи родинки становятся в треугольник, от чего его тошнит и чего он боится. А Олежа может, только вот об этом никто и никогда не узнает. Душнов тешит себя тем, что все это в итоге пройдет, когда-нибудь он проснется и осознает, что больше ничего и ни к кому не чувствует. Это будет счастливый день.
— Ты меня вообще не слушаешь, — обиженно протянул Дима и вырос прямо перед Олежей, положив ладони ему на колени — Ты че залип, чувак? Ты ж не так много выпил.
Дима сложил руки на Олежиных коленях, как на парте, и уложил на них голову, сидя перед другом в позе лотоса. Он хлопал зелеными глазами, блестящими от алкоголя и бликов экрана телевизора, сканируя состояние Душнова. И трезвый Олежа обязательно просто замер бы, стараясь не спугнуть Диму и этот момент, такой личный и даже немного интимный для него и почти ничего не значимый для самого Побрацкого. А пьяный Олежа вдруг понял, что момента лучше для исполнения своих желаний он уже не найдет. Он пьян, пьяные люди способны на многое, и Душнов намерен этим нагло воспользоваться.
Согнувшись так, чтобы оказаться к Диме немного ближе, Олежа ухватил его за предплечья и развел колени в сторону, позволяя Побрацкому едва не свалиться себе на живот. Дождавшись, когда Дима поднимется на руках, Олежа за предплечья притянул его немного ближе к себе. Это была та самая секундочка перед поцелуем, когда внутри все переворачивается, в голове проносятся миллионы мыслей, взрываясь от ударов со стенками мозга, и все вокруг исчезает. Сейчас Олеже весь мир заменяли диван и широко раскрытые глаза напротив с необычно длинными, словно шелковыми ресницами. Сердце, стукнув о ребра из последних сил, словно предсмертная мольба о помощи, остановилось, как и дыхание, и Душнов, сильно сжав пальцами Димины предплечья, дергается вперед.
Губы у Димы теплые, чуть суховатые, на них ощущается горечь вина и табака. Поцелуй легкий и быстрый, совсем детский, но Олеже и этого достаточно, чтобы казавшееся мертвым сердце взорвалось, а потом, собравшись из пепла обратно в единый орган, заработало с тройными усилиями. Пальцы, которые будто свело судорогой, задрожали как после хорошей пьянки и отпустили чужие руки. Олежа тут же прижал запястья к груди и выпрямил спину, отстраняясь от Димы, внутри которого шестеренки сейчас крутились просто оглашающе громко. Весь алкоголь будто моментально выветрился, и Олежа мог лишь дрожать в ожидании либо истины, либо смерти.
Механизм внутри Диминой головы издал финальный щелчок, и он лишь подполз к Олеже немного ближе, садясь на колени меж его бедер. Нужно было лишь немного податься вперед, и можно носом уткнуться в местечко на бледной шее, в котором пульс бился с такой силой, что грозился разорвать аорту вместе с кожей. Но Дима медлил, сомнения в его голове все еще мерзко шептали о том, что все это неправильно, противно и ужасно, что все нужно прекратить прямо сейчас и забыть к чертовой матери. А сердце истошно кричало о том, что этого невинного касания было слишком мало, что нужно теплее, ближе, больше. И Дима действовал так же, как и по жизни — отключил мозг и, протянув руку вперед, коснулся горячей щеки Олежи, и было чувство, будто этот яркий румянец по сосудам вместе с кровью бежит к лицу Побрацкого, окрашивая его в такой же пунцовый оттенок.
Олежа непроизвольно льнет к этому касанию; стараясь угнаться за чуть прохладными кончиками пальцев, вновь наклоняется к Диме, бегая взглядом по его лицу. Главное — не смотреть в глаза, куда угодно, но не в это чертово болото, иначе совсем захлебнется и уже не выплывет. Но Диме это явно не по душе, он чуть нажимает на впалую щеку подушечками пальцев, заставляя посмотреть на себя. И Олежа смотрит, думает о том, что отец убил бы их обоих, что его, что Диму, но все-таки тянется быть ближе. И Дима действует первый, касается Олежиных губ своими, и воздух вокруг словно взрывается. Парень целует легко и невесомо, позволяя оттолкнуть себя в любой момент, ведет самым кончиком языка по обветренным губам, словно прося разрешения на что-то большее. И Олежа не в праве отказать. Приоткрыв рот, он начинает отвечать, немного неуклюже и неумело, но в этом поцелуи нежности больше, чем в любых мелодрамах.
Дима времени не теряет, укладывает обе руки на по-девичьи тонкую шею, большими пальцами очерчивает гортань и бьющийся под кожей пульс. Олежа осмеливается, наконец, отлепить руки от своей груди, переступает через собственное стеснение, поедающее изнутри, за футболку тянет парня на себя, укладываясь на диван. Дима коротко улыбается в поцелуй, а потом немного углубляет его, ведет кончиком языка по кромке зубов. Кончики пальцев невесомо оглаживают тонкую кожу за ухом, над внешним кончиком брови, ползет по скулам к подбородку. Олежа задыхается, несмотря на то, что его дыханию толком ничего не препятствует. По коже расползаются колючие мурашки, а душа идет приятной рябью, и Душнов немного выгибается в спине. Теснее, ближе, горячее, больше. Дима обводит выступающий кадык, ведет по ключицам, забираясь под ворот футболки, и позволяет себе немного больше.
Дима отстраняется лишь для того, чтобы спуститься губами немного ниже, провести линию из поцелуев по подбородку и кончиком языка провести по выступающим венкам. Олежа дышит тяжело, позволяет Диме управлять своими руками, словно марионеткой. И Побрацкий пользуется этой возможностью, одной рукой опирается о кровать для сохранения равновесия, а второй ведет от локтя Душнова к запястья, вычерчивает на нем какие-то узоры, еле-еле касаясь бледной кожи, а потом переплетает их пальцы. Сейчас внутри Олежи нет ничего, кроме одного единственного страха — это все скоро закончится, или вовсе окажется сном, глупой мечтой. Конечно, как обычная жизнь двух русских молодых людей может быть настолько преисполнена нежностью и счастьем.
Но Дима непроизвольно расслабляет нижнюю часть тела, опуская бедра, и из Олежи вместе с мыслями выбивает весь воздух. Не было ничего интимного, никто из парней не чувствовал дикого желания переспать, они лишь хотели впитать друг друга в свои сердца, души и одежду. Душнов, свободной рукой накрыв тыльную сторону Диминой шеи, случайно сжимает его талию коленями, и это стало фатальной ошибкой. Дима отстраняется медленно, взглядом ползя от шеи к глазам друга, заглядывает в самую глубину зрачка, и этого становится достаточно, чтобы внутри все сжалось в маленький дрожащий комочек.
Диме с самого детства вдалбливали в голову, что люди, которым нравится свой пол — не люди вовсе, что таких нужно закапывать заживо или сжигать, что за избиение подобных тебе еще и «спасибо» скажут. Дима был воспитан родителями, которые душевно все еще находятся где-то в девяностых, когда отец ходит в растянутой белой майке-алкашке и трико, а мать щеголяет по дому в халате и вечно ворчит на своего мужа, а в квартире стойкий запах котлет. Дима был воспитан улицей и дворовыми пацанами, которые за любую оплошность сразу били в нос. Мама отдала его в художку в надежде хоть как-то приобщить к культуре, к прекрасному, но того пацана с никотиновой зависимостью вытравить так и не получилось. А сейчас Дима сжимает руку своего лучшего друга, а на кончике языка все еще остался привкус алкоголя и сладкого бальзама — губы у Олежи обветриваются сильно, а потом лопаются, причиняя боль.
Олеже слов и объяснений не нужно, он все понимает по дрожащим губам Димы и по раскрытым в панике зеленым глазам. Звуки и вообще весь остальной мир начинает стремительно возвращаться, но Душнов просто отказывается его замечать. Первым отпускает пальцы друга и отодвигается, обнимая колени и укладывая на них подбородок. Внутри все вертелось, как в центрифуге, а в голове набатом билась лишь одна мысль — не уходи. Но Дима уходит, соскакивает с дивана, едва не свалившись на пол, и собирает в панике все свои вещи, игнорируя дрожащие руки. Олежа почти слышит, как его душа каменеет и идет мелкими, но глубокими трещинками, но и не препятствует. Такой реакции стоило ожидать, парень в каком-то смысле даже был к ней готов, но сейчас, столкнувшись с этим лицом к лицу, хотелось просто повернуть время вспять и никогда не делать этот чертов шаг, а еще лучше — вообще не устраивать этот вечер.
— Олеж, прости, но, — Дима осекается, держась пальцами за ручку входной двери. В горле вдруг становится просто невыносимо сухо, у обоих — Блять, ты понимаешь, что это было ошибкой? Мы просто пьяные, мы должны навсегда забыть об этой ситуации.
— Все нормально, я сам виноват, — Олежа активно пользуется тем, что Дима, стоя в прихожей, не видит его, поэтому позволяет глазам наполниться жидкой солью — Сделаем вид, что ничего не было.
Олеже кажется, будто он стоит на краю крыши, смотря вниз в ожидании ответа. Так пугающе красиво, но видеть этого больше не захочется никогда. Он стоит на этом краю, прожив приятную жизнь, и просто не понимает, за что и почему Судьба распорядилась им именно так. Олежа срывается, когда до ушей долетает приглушенная нецензурная лексика, и разбивается на мелкие кусочки, когда тишину квартиры разрезает звонкий хлопок входной двери. Пара слезинок все-таки срываются с ресниц, стремительно катясь по щекам вниз, и Олежа слизывает их кончиком языка. Все прикосновения и поцелуи сейчас кажутся на теле тяжелыми ожогами, причиняя едва не физическую боль, и Олежа решает добить себя до конца. Кончиками собственных пальцев в точности повторяет путь Диминых касаний по лицу, шее и рукам, не получая тех мурашек, что заставляли дрожать все тело буквально несколько минут назад.
На следующий день Олежа решил даже не пытаться встретиться или поговорить с Димой, он связал самому себе руки колючей проволокой еще полгода назад, а сейчас затянул ее на запястьях, шипами пробивая их насквозь. Но Диме нужно время, это нормально. Парень был воспитан в гомофобном обществе, там даже взгляды дольше положенного считались чем-то ужасным, а про то, что случилось вчера и речи быть не может. В Диминой политике ему уже должны были сломать нос, а может и отправить в больницу с сотрясением мозга. А душевные терзания Олежи его бесспорно не волнуют, а Душнов их навязывать не станет.
На следующий день, когда Олежа, вообще-то, писал и звонил по делу, Дима либо игнорировал, либо отвечал сухим «Извини, я занят, давай потом». И так целый чертов день, с утра до вечера. Следующие два дня Олежа решил для себя, что ему не обязательно коммуницировать не только с Димой, но и со всем миром в принципе. Даже общение с семьей ограничивалось обычным «Доброе утро, все хорошо» и «Я ел, доброй ночи». Даже мама, которая никогда не лезла в драмы своих детей без приглашения, начала откровенно переживать. И ее вопросы лишь сыпали соли на раны, заставляя парня морщиться, словно от настоящей физической боли. Но спустя два дня Олежа вдруг проснулся в необычайно хорошем настроении и, не до конца открыв глаза, схватился за телефон, стараясь не пропустить эти мгновения, преисполненные решимостью и смелостью.
Вы:
«Дим!»
«Давай встретимся сегодня в том кафе возле училища?»
«Во сколько тебе будет удобно?»
Дима:
«Привет)»
«Я сегодня не смогу, уже с другим человеком договорился, извини»
От той радости и улыбки не осталось и следа, сердце неприятно екнуло, словно предчувствуя что-то неладное. Покачав головой в ответ своим мыслям, он лишь отложил телефон, с шумным вздохом падая обратно на постель. Пальцы сами по себе забегали по запястью самыми кончиками, и на этот раз губы все-таки дрогнули в бледной, болезненной улыбке. Олежу всегда готовили к тому, что нет ничего вечного, что все рано или поздно закончится. Будь то любимые сладости, проблемы или казавшаяся вечной дружба — рано или поздно все придет к своему апофеозу. И их с Димой дружбу к этому фееричному концу привел именно Олежа, вернее его нетрезвые действия и прилив смелости. Мог ведь держать себя в руках, мог просто сидеть и кивать головой время от времени, но нет. Он просто больной, во всех смыслах этого слова, беспомощный и глупый.
***
Спустя неделю вот таких вот страданий и самокопаний, Олежа решает, что пора бы расслабиться, выйти наружу и позволить душе отдохнуть, забыться и на время улететь, оставив все переживания и мысли в воздухе. Именно поэтому Душнов сидел на холме в одном из парков, наблюдал за набережной и делал какие-то наброски карандашом в скетчбуке. Испачканные в грифеле пальцы оставляли на листе смазанные черные пятна, но они не мешали, лишь придавали работе какую-то особенную атмосферу легкой тоски. На бумаге был изображен лес, тропинка вела в самую чащу, исчезая в черноте, чем только манила к себе. Маленькие кусты и молодые березки выглядывали из-за многолетних лип и дубов, словно дети прячутся за мамой от незнакомцев. В восемь вечера на улице было не так жарко, от реки внизу веяло свежим прохладным ветром, и Олежа лишь подставлял лицо под эти потоки, позволяя распушившимся после мытья волосам разлетаться во все стороны. Народу было много, порой даже слишком уж много, это немного напрягало и раздражало, но относительно уединенный холм, поросший травой, и наушники защищали от этого всего. Вокруг кружилось лишь несколько человек: мамочка с маленькой девочкой, которая сейчас бегала и собирала одуванчики, дедуля с газетой и раскладным стулом и какая-то парочка, которая только-только поднялась и сейчас искала подходящее место, чтобы присесть.
Какая-то дрожь прошлась по верхней части тела откуда-то изнутри, шестое чувство ударило по душевным струнам, заставляя обернуться, что оказалось ошибкой. Немного напуганные, словно его застали за какими-то непотребствами, зеленые глаза Димы на фоне травы и деревьев казались до безобразия яркими, почти ослепляющими, глаза начинало резать как от солнечных лучей. Рукава футболки розового оттенка лишь немного не дотягивали до локтя, а пальцы сжимали чужую тонкую ладошку с длинными белыми ногтями. Девушка замерла, заинтересованно осматривая местность, и Олежа не сразу узнал в ней их с Димой общую знакомую.
Но сейчас Олежу волновало лишь то, как задрожали его руки и как пальцы сжались в замочек, имитируя поддержку извне. Он просто сидел и смотрел на всю эту катавасию, не в состоянии даже поднять с земли карандаш или хотя бы уйти, раз уж на то пошло. Мозг кричал, что нужно покидать это место, иначе придется опять несколько дней терпеть эти навязчивые ощущения пустоты, одиночества и ненужности. А вот сердце, стараясь проломить ребра и вырваться из грудной клетки, требовало переговоров, к чему бы они не привели. Хотя бы просто подойти и поздороваться, мимолетно услышать знакомый запах и взглянуть в эти чертовы глаза, чтобы уж наверняка запомнить на всю жизнь. Но ни Олежа, ни его организм так и не могли прийти к какому-то решению, как и не находили никаких компромиссов. Душнов даже забыл, что продолжает пялиться, и отмер лишь тогда, когда Дима присел рядом с ним на корточки, плавно скользя спокойным взглядом по людям на набережной.
— Извини, что не писал, — заговорил парень, и Олежа просто просверлил его профиль обиженным взглядом — Сам понимаешь, отношения, я пока что весь в ней.
Дима сейчас был до безумия красив. Он щурил глаза от ослепляющего даже на своем закате солнца, а в остальном его лицо было абсолютно расслабленно, губы были еле заметно приоткрыты, а челка из-за ветра путешествовала по всему лицу, кончиками непослушных волос залезая в глаза. Но Олежа сейчас думал совсем не о его красоте, он лишь перевел взгляд на девушку, чье имя даже не помнит. Она сидела на уже разложенном пледе метрах в пятнадцати от Душнова, и клацала ногтями по экрану смартфона. Олежа даже сказать ничего не мог, или не хотел, лишь прижал скетчбук к груди, словно обнимая его. Какой-то горький комок застыл в горле, затрудняя доступ кислорода в легкие, и по сосудам вместе с кровью потекла обжигающая обида.
Дима ведь не любит эту Леру-Веру-Варю, или как там ее зовут, у него не кружится рядом с ней голова, он улыбается с ней фальшиво. Эта улыбка словно купленный на черном рынке наркотик — дешевая и словно разбавленная чем-то горьким, чем-то неприятным и искусственным. И Олежа это прекрасно знает, и прекрасно понимает, зачем устроен весь этот чертов цирк. Это ведь норма, это нравится обществу, оно это принимает, а Дима — неотъемлемая единица этого общества. Как и Олежа, так же являющийся одной из десятков миллионов гаечек в огромном механизме. Только вот в какой-то момент он вышел из строя, стал неправильным, к другим гайкам он не подходит. Только вот Олежа принял это и продолжает стоять на своем месте.
— Может и понимаю, — Олежа подтянул под себя коллеги, положив на них подбородок, и смотрит куда-то на ту сторону набережной, не наблюдая ни за чем конкретным — Тебе не кажется, что поговорить нам все-таки нужно? Это все слишком далеко заходит.
— Мы ведь обсудили это, разве нет? — Диме все раскладывать по полочкам и пояснять не нужно, он прекрасно понимает, о чем вот-вот с ним хотят поговорить, только вот желания нет — Мы друзья, а какие друзья не целуются по пьяни? Ну накрыло нас, с кем не бывает, мы договорились забыть об этом.
— А разве друзья после пьяных поцелуев отдаляются друг от друга? — Олежа усмехнулся, и через эту усмешку Дима услышал всю горечь переживаний своего друга — Разве они говорят, что все это было ошибкой, что нужно все забыть и сбегают? Забавная дружба.
Яд прямо фонтаном хлестал из каждой произнесенной буковки, из каждого вздоха и каждой полуулыбки, пока из радужек темно-синих глаз в Диму врезались миллионы игл. И только сейчас Побрацкий понял, какую ошибку совершил, уйдя тогда из квартиры и через пару дней решив, что вытравить из головы мысли о поцелуе и Олежи в целом ограничением общения и нежелательными отношениями будет хорошей идеей. Только вот дороги за спиной, чтобы вернуться назад, уже не было, что-то исправлять слишком поздно. А в таком случае остается только одно — играть свою роль до самого конца, как бы сильно не тошнило от собственных реплик.
— На что ты намекаешь? — Дима все-таки садится на траву, поворачиваясь к Олеже всем корпусом. Он прекрасно понимает, что Олежа пытается донести, видит весь подтекст, только вот осознавать его не хочет — Я не понимаю.
— Дим, а ты никогда ничего не понимаешь. Полгода уже не понимаешь, — Олежа поднимается на ноги, игнорируя затрудненное дыхание и головокружение. В глазах темнеет от возмущения и обиды, но он твердо стоит на ногах и прижимает к груди скетчбук — Ладно, поговорили, мне ясна твоя позиция. Тогда действительно все забудем и оставим как есть.
Как есть Дима не хотел, с самого начала эта мысль ему не прельстила. Он сам стал отдаляться от Олежи, посвящать всего себя новой девушке, просто потому что боится тех чувств, что разбудил тот поцелуй. Вернее не поцелуй, а Олежин взгляд за секунду до него, полный страха, надежды и нежности, блестящий не от алкоголя, а от переизбытка чувств. А Душнов все это время хватался за их дружбу, ломая пальцы и срывая ногти, а Дима этого не замечал, или просто не хотел замечать. Но сейчас все меняется, и парень просто обязан сделать свой выбор — либо жизнь по стандартам гомофобного общества, либо жизнь в свое удовольствие. Но Олежа был не намерен ждать этого момента, поэтому, смерив Диму взглядом, пропитанным тоскливой обидой, он просто ушел, так же, как и Дима из его квартиры пару недель назад. Тихо, молча, не оборачиваясь и причиняя боль им обоим.
***
После этого Олежа решил не страдать, свет не сошелся клином на одном человеке, и без него можно прожить. Первый день парень вывозил на горящем внутри чувстве собственного достоинства и задетого самолюбия, второй день он буквально заставлял себя. А вот потом стало тяжело, руки то и дело тянулись к мобильному, хотя бы написать, сказать, что скучает и действительно готов забыть все к чертовой матери, лишь бы только общение не терять. Но собственная гордость и Оля лишь били по рукам, не позволяя пойти на поводу у ситуации и собственных чувств.
— Если ты позвонишь ему, то я расскажу все отцу, — заявила Оля на четвертый день Олежиного отказа от Димы — Серьезно, пора отпустить его. Это не твой человек, вот и все.
И каждая буковка, каждый звук был пропитан противной, до тошноты горькой правдой. Олеже оставалось лишь кивать головой и, отводя взгляд, гадать, чем же сейчас может быть занят Дима. Было забавно представлять, как Побрацкий валяется на кровати и тихо похрапывает по вечерам, или как стоит и курит где-то во дворах, от скуки вычерчивая что-то носком кроссовка на песке или земле. Тем более, так можно было довольно легко и спокойно скоротать время и отвлечься от неприятных, порой навязчивых мыслей.
Спустя неделю тишины Дима свалился Олеже на голову, без предупреждения или приветствия. Просто в один прекрасный особо жаркий июльский день завалился к нему домой. Олежа тогда вообще не планировал куда-то идти и что-то делать, в отличие от родителей и Оли, которые разъехались кто куда. Весь день Душнов провалялся под вентилятором, разложившись на диване с новенькой книжкой в руках. Но довольно старенький жужжащий вентилятор как-то не сильно помогал, поэтому рядом медленно таял лед в стакане, который Олежа периодически закидывал в рот целыми кубиками. Звонок в дверь заставил немного насторожиться, он сегодня совсем никого не ждал. Полежав еще немного в надежде на то, что это у соседей, Олежа все-таки отозвался на более настойчивый стук по металлической поверхности.
— Кто? — по привычке спросил Олежа, даже не пытаясь заглянуть в глазок. Треснутая линза все равно не даст увидеть хоть что-то.
— Это я, — послышался за дверью знакомый до болезненных спазмов в груди голос — Открой, пожалуйста.
Олежа так и замер, сжимая в побелевших пальцах дверную ручку. Сердце забилось в несколько раз быстрее, но Душнов держал дыхание спокойным и ровным. Даже руки почти не дрожали, когда он щелкал щеколдой и распахивал дверь перед незваным гостем. Внутри обида перемешивалась с новым приступом любви к Диме, он был сильнее в несколько раз и просто не давал даже самого малейшего шанса на спокойствие и спасение. Эти чувства вдруг привязались к груди огромным булыжником, который так и тянет на самое дно, не давая даже попыток выбраться.
Сейчас Дима стоял прямо в дверях, рассматривая коврик на входе в квартиру, и выглядел он совсем маленьким и таким виноватым, что его хотелось только обнять и долго-долго говорить о том, что все хорошо. Олежа же стоял перед ним в выцветшей отцовской футболке, которая велика ему размера на три-четыре, и коротких свободных шортах с чернильным пятном. Очки уже давно сползли к кончику носа, а в широко раскрытых ярко-голубых глазах лихорадочно блестели все эмоции разом. От злости и обиды до нежной радости.
— Привет, — все-таки выдавил из себя Олежа вместе с дрожащей улыбкой — Не ждал тебя. Что-то срочное? Мне просто нужно собираться, Оля просила помочь.
Олежа и сам удивлялся тому, как он может так нагло врать прямо в лицо человеку, который его ложь распознает с самых первых звуков. Да пятилетние дети и то убедительнее доказывают существование единорогов. Но Душнов все-таки разворачивается, намереваясь уйти в зал и забрать свой стакан со льдом, когда запястье резко обхватывают чужие горячие пальцы, немного влажные от пота. И это касание пускает по венам разряд тока, посылая его в спинной мозг, что вполне может повлечь за собой ступор. Но Олежа держится уверенно, позволяет обиде внутри перерастать в раздражение, и лишь сжимает пальцы в кулак, как бы намекая что терпеть не намерен.
— Извини, мне нужно поспешить, — Олежа дернул рукой в попытке вырвать ее из Диминой хватки, но его пальцы лишь сильнее сжались на тонком запястье, удерживая на месте — Дим, я серьезно, напиши мне вечером, или подожди, мы чуть позже поговорим, когда я приведу себя в порядок.
Олежа, на самом деле, не спешил никуда, и Дима прекрасно это знал. Душнов просто не хотел этого разговора, он пытался поговорить раньше, Дима не хотел, теперь и ему это не нужно. Но Дима продолжал держать его за запястье, опустив голову вниз, он молчал и, кажется, даже не дышал совсем. А Олеже, сердце которого сейчас предательски сбивало ритм, просто не оставалось какой-либо альтернативы, поэтому приходилось послушно ждать. В какой-то момент Дима поднимает голову и открывает рот, силясь сказать хоть что-то, но подготовленные заранее слова так и не сорвались с кончика языка. Тогда было принято решение действовать. Кончиками пальцев проведя по запястью, которое в ту же секунду начало дрожать, вниз, до середины теплой ладони, Дима перепел Олежины пальцы со своими, заглянув в голубые глаза. Сейчас они были такими открытыми и искренними, блестели от нежности, бегая взглядом с отголосками паники по лицу Побрацкого. От глаз к бровям, от бровей к носу, и оттуда, наконец, ко влажным губам. Сам же Олежа вдруг почувствовал острую нужду в самой обычной воде, чтобы от сухости не становилось больно.
— Что происходит? — прохрипел Олежа, но даже не попытался отстраниться, лишь сильнее сжал Димины пальцы, подсознательно боясь их отпускать. Вдруг снова скажет забыть и уйдет — Все хорошо, тебе нужна помощь? Если отец опять выпил, то можешь вечером прийти ко мне.
— Да пошел ты.
Дима словно выплюнул эту фразу Олеже прямо в лицо, но было ощущение, словно посвящалась она не Душнову, а самому парню. Чертыхнувшись себе под нос, Побрацкий подается вперед и касается Олежиных приоткрытых губ своими, скользит кончиком языка по нижней и отстраняется. И, если от эмоций своего пьяного мозга во время первого поцелуя Олежа сходил с ума, то теперь весь его организм утратил способность нормально функционировать. Легкие болезненно сокращались от недостатка кислорода, но вдохнуть не получалось, так же как моргать, двигаться или думать. Олежа ощущал себя восковой статуей, живым мертвецом — да кем угодно, но не живым человеком.
Только вот на этот раз он смог воспрепятствовать Диминому уходу. Крепче сжав его пальцы и отрезав доступ к побегу, Душнов, наконец, задышал часто и шумно, вернулась возможность двигаться. Мазнув кончиком языка по пересохшим губам, Олежа лишь молча захлопнул входную дверь и потащил несопротивляющегося толком Диму на кухню. Остановившись и непонятно зачем оглянувшись по сторонам, оба, наконец, смогли выровнять дыхание, но долго это не продлилось.
— Ты мне нравишься, — заговорил вдруг Олежа, положив руку себе на шею, словно стараясь защититься от ударов по нервной системе — Сильно. И я ничего не понимаю. Может, это тоже как-то забудется?
— Я больше не хочу, чтобы это забывалось.
