Мертвое солнце

По возвращении в Петербург Долохов, противно прежним своим привычкам, сделался нелюдим. Всеми силами он избегал старых знакомств и всякого рода шума. Вечера в модных салонах, где его как Георгиевского кавалера желали видеть, не вызывали в нем ничего, кроме удушливой скуки. Кстати и некстати объявлявшиеся приятели казались до отвращения глупы и смешны. И он, Долохов, был ни капли не лучше их, напротив, худшим среди самых ничтожных, потому что в отличие от них, теперь особенно остро, сознавал собственную пустоту. В Петербурге к нему все чаще возвращалось то мучительное чувство глубокой неудовлетворенности, которую он, сколько себя помнил, безуспешно пытался насытить. Только один человек действительно умел повеселить его от души, на время развеивая тоску в вечно изнывающем сердце. И именно о нем Долохов вспоминал реже всего. Разве что случалось встретить какое-нибудь премилое нежное создание. «Ему бы понравилась, — думал он тогда. — Этот любил влачиться за свеженькими». Рано или поздно не стало бы и этой малости, воспоминания истлели бы за ненадобностью, и Долохов ни мгновения не пожалел бы о них. Но судьба распорядилась иначе. О Курагине заговорили на одном из вечеров у Анны Павловны Шерер, даваемом в честь героев недавно закончившейся военной кампании. Сперва речь ненароком зашла о безвременно почившей бедняжке Элен, потом о несчастном князе Василье, а после какой-то незнакомый ему офицерик припомнил, что Анатоль, тяжело раненый при Бородине, вернулся в столицу и поселился в отцовском доме. — Прежде каков повеса был, а теперь уж другое дело, — по-французски сетовала Анна Павловна, качая высохшей седовласой головой, она сильно постарела за последние годы. — В обществе его не видно. — Болеет, говорят. Рана тяжёлая. Ногу будто отняли… — Вздор! — вмешалась дама с длинным, усыпанным пудрой лицом. — Я от графини Г., родственницы княгини Алины, точно знаю, — она понизила голос. — Что была дуэль… — Все из-за той старой истории между Анатолем и графиней Ростовой. Говорят, князь Андрей Болконский, ее жених бывший… — Сплетня, и преглупая! А вы горазды повторять, графиня. — А какой молодой, какой красавец был! Бедный князь Василий… Из ходивших в свете толков Долохов вскоре понял одно — Курагин угодил в историю самую неприятную. Его, как он сам с собою был уверен, бедственное положение Анатоля ни в коей мере не касалось. Весть о нем потрясла Долохова по иной причине. Она ударила его в лицо жгучим, отрезвляющим холодом. Безусловно, под пулями все равны, да только есть те, кто равнее прочих. Курагин был как раз из этого солнцем обласканного круга. Долохову и в голову не приходило, что с эдаким золотым мальчиком, которому отец, как водится, выхлопотал тёплое местечко, могло статься что-нибудь страшнее пятна на мундире. Он отлично знал, в том числе, и от самого Курагина, что служба, подобно всему остальному в его жизни, представляла для него сплошное увеселение. Откуда ж здесь взяться ране, к тому же не простой, а серьёзной, раз он принужден бросить кутежи — теперь бы, казалось, самое время броситься с головой в отчаянные, беспробудные приключения — и по своей воле в доме запереться? Долохову вспомнилось, как хохотал Анатоль, пьяно откинув голову, и до того дикой представилась ему мысль об увечье, что невольная, тревожная судорога пробежала у него по лицу. Все равно, как он сам был бы ранен и умирал… Все-таки надо взглянуть, хоть и глупо. Противно всяческим ожиданиям, в нем дрогнула, задетая, та душевная струна, которой дотронуться дозволялось лишь его ангелу, матери, да сестре. Как бы то ни было, на следующий день Долохов был у Курагиных. Подозревая, что князь Василий не обрадуется ему, он подгадал момент, чтобы не встретиться ненароком со стариком, и приехал к вечеру, когда тот, по своему обыкновению, направился в гости. Эта предосторожность даже позабавила его. «Никак за девицей супротив папенькиной воли еду, — подумалось ему, — Не так ли Ростову, бывало, крали?» — Князь Анатолий Васильич меня ждёт, — небрежно бросил он лакею, скидывая с плеч запорошенную снегом шинель. — Ну, пусти же, шельма! Слуга, не пуская, окинул Долохова подозрительным взглядом. Осанистая фигура его удивительным образом походила на старого князя. Или так только казалось из-за надменно-пресной мины, которой тот явно подражал хозяину. На службе у Курагиных Степан Егорович справил уже третий десяток, но ни на глаза, ни на память не жаловался. Щеголеватого офицера он помнил ещё по анатолевым попойкам и догадался, что время визита выбрано им нарочно, чтобы избежать князя Василия, а значит, тот таился чего-нибудь. Но никак не мог угадать старик, что за умысел сидел в холодных, наглых глазах, которых не касалось нетерпение, сквозившее в словах и жестах Долохова. Разве что мундир несколько примирял сомнения Степана Егоровича. Цепкий, опытный взгляд его особенно задержался на Георгии в петлице. — Наверх проходите, в малую гостиную. Князь изволят отдыхать, — буркнул он, наконец, и махнул рукой на лестницу. Долохов поднялся и прошёл, куда указали. В малую гостиную можно было попасть, миновав большую, а там, как назло, нежился князь Ипполит. Развалившись на диване, он упирал исполненный идиотической сосредоточенности взгляд в книгу, раскрытую явно наобум. Увидав Долохова, князь с деланным неудовольствием оторвался от своего занятия и вопросил: — Вам назначено? — проговорил он по-французски, сурово нахмурив брови. — Как ваше имя? Красота, присущая Элен и Анатолю, удивительно неправильно, точно в кривом зеркале, отражалась в лице Ипполита. Самодовольное, несколько даже высокомерное выражение, с которым он принимал Долохова, было так нелепо и неумело, что и оскорбиться невозможно. Он, казалось, не осознавал и не мог сознавать, сколь шутовской имел вид. Курагин, помнится, упоминал, что старший брат его чуть ли не блаженный. Долохов презрительно улыбнулся невинной попытке этого дурачка смутить его. — Долохов, Фёдор Иванович, — представился он и елейным голосом уточнил: — Анатоль, брат ваш, дома ли? — Долохов? — глухо окликнули из малой гостиной. — Дьяволы тебя принесли! Ну, проходи! Долохов отвесил издевательский поклон Ипполиту и проследовал в следующую комнату. Анатоль в одном халате сидел в кресле, поставленном у окна, и курил трубку. На коленях у него лежали одеяла, укрывая ему ноги до самого пола. Долохову сразу бросилась в глаза его поза, неестественная, словно Курагина принесли и нарочно усадили так, а переменить положение самостоятельно он не мог. Ногу отняли, высверкнуло в голове. Взор его против воли так и прикипел к тяжёлым складкам одеяла, в которых утопало тело Анатоля ниже пояса. — Ну, здравствуй, брат! — молвил Долохов громко и задиристо, как в прежние времена. Курагин заметно вздрогнул и в усталом замешательстве поглядел на товарища. Выглядел он больным и словно внутренне измятым, хотя, как и всегда, был чисто выбрит и аккуратно причёсан. Некогда золотые завитки волос безвозвратно поблекли, в них угадывалась ранняя седина. Лицо осунулось, пожелтело, тёмные глаза в красных прожилках смотрели дико. Бескровные, сухие губы бессознательно охватывали мундштук. — Однако ты себя запустил, — покачал головой Долохов. Анатоль долго не отвечал, отвернулся, точно забыл о нем, выпустил дым. Потом снова посмотрел все с тем же тупым, болезненным выражением. — Ты чего пришёл? — спросил он как бы через силу. Долохов смутился. А и впрямь, зачем он явился сюда? Не из слепого ведь порыва. Он и прежде не сумел бы дать вразумительного ответа, а теперь, увидев, что сталось с Анатолем, и вовсе будто окаменел. Долохов всегда боялся сделаться калекой, слабым, беспомощным, не способным позаботиться о себе. И вот страх этот обрёл плоть в человеке, являвшем образец здоровья и силы, в Курагине, который мог пить сутки напролёт, по целой ночи гулять с цыганами, а на утро просыпаться свежим, как младенец. Он ещё не знал доподлинно, что именно случилось, но уже понял, что нечто непоправимое. Чёрные глаза Анатоля продолжали сверлить его. — Я недавно в Петербурге. Услыхал, что ты ранен, в доме заперся. Право, ведь это не дело, Курагин. — А ты мне что за советчик? Ну, сядь тут, не стой… — он рассеянно повёл рукой в сторону, мысли его занимало нечто несоизмеримо далекое от действительности, в которой ему так безжалостно и бесполезно надоедали. Долохов подтащил кресло, сел рядом. Анатоль курил, равнодушно глядя в окно. Снова крупными, лениво-мягкими хлопьями пошёл снег. Мимо на нескольких санях с гиканьем и руганью пронеслась удалая компания. Петербург жил прежней жизнью, ничто не мучило его, разгулявшегося под вечер и извечно хмельного. Губы у Анатоля страдальчески дрогнули, расширившимися, восторженными глазами он проводил лихо поворотившие с улицы сани. — Снегом от тебя пахнет, — сказал он, поворотясь к Долохову, и вдруг пригнул к себе его голову, уткнулся носом в ещё чуть влажные с улицы, пропахшие легким, хрустальным морозом волосы. — Хорошо! Давно ли и мы так… А? Помнишь, Федя? Он помнил. Езду бешеную помнил, и песни громкие, и шампанское, что лилось на грудь мимо рта. Помнил бесстыжих, красивых женщин, что обнимали они с двух сторон, увлекая с собой на постель. Помнил, как в момент острейшего удовольствия смотрел Анатолю в опьяненные страстью глаза, подстерегая, когда и он… Не те у него глаза теперь, чужие, раненые. Только взгляд по-прежнему, как у ребёнка малого, и стыдно, и жалко сердцу злому с ним рядом, а отпустить невмоготу… — Да ты на улице давно был? Вид у тебя, честное слово, краше в гроб не кладут, — Долохов взял его за плечи, тряхнул легонько, а под пальцами — кожа да кости. Анатоль вздрогнул и выронил сигару, чертыхнулся негромко себе под нос, но даже не попытался поднять. Вопроса он словно и не слыхал, вновь впадая в задумчивость. Это его полубессознательное состояние, когда человек исчезает, оставляя на поверхности одну безжизненную скорлупу, внушало Долохову страх во сто крат хуже, чем перед покойником. Мёртвых он не боялся, вдоволь на войне нагляделся, самому случалось убивать — привык. А здесь смотреть не мог, все внутри подобралось, холодом могильным схватило. Живой мертвец сидел перед ним. Грудь его мерно вздымалась дыханием, жили беспокойные руки, сминая одеяло, но глаза в тени полусомкнутых ресниц застыли в ледяной, смертельной неподвижности. Долохов не ждал, что он заговорит снова, но Анатоль вдруг произнёс тихим, глухим голосом: — Лёля умерла, ты знаешь? — Слышал. Никто напрямую не называл причин, погубивших графиню Безухову, но все догадывались, цедя с вежливой улыбкой модное слово «angine». — Ты не любил её, — вспомнил Анатоль, и грустная улыбка тенью показалась у него на губах. — Ее нельзя было любить, уж прости, — проворчал Долохов, вспоминать об Элен ему не хотелось. — Глупая женщина, от глупости и умерла. — Лучше бы и я… С ней, — не обращая внимания на его злые слова, вымолвил Анатоль и вытаращился на него диким, почерневшим взглядом. В неподвижных глазах его ярким отблеском отражался свет от зажегшегося фонаря. Он думал об этом прямо сейчас, больше того, каждую минуту, просиженную в одиночестве и стылой тишине, прерываемой чужим, далеким смехом, не имевшим более никакого значения для него. Долохов понял это ясно и ясно увидел нависшую над ним тень смерти, что роковым отпечатком своим зажгла в нем огонь последней, отчаянной решимости. — Ты это брось, Курагин, — он нахмурился, строптиво мотнул головой, отгоняя медленно наползающую жуть. — Право, брось! Заперся тут и впрямь, точно в гробу, глупости высиживаешь. Так и умом тронуться недолго. — Может, тронулся уж, ты почем знаешь?! — осердясь, закричал Курагин. Тут он рванул на себе одеяла, открывая всего одну бледную, худую ногу в домашней туфле, вместо второй была пустота, обрубок скрывали длинные полы халата. Долохов уставился, как заворожённый, хоть и не был особенно удивлён. Но знать, догадываться — не то же самое, что видеть своими глазами. И зачем только сунулся сюда, только душу разбередил и себе, и ему… — Ну, что смотришь, собака?! Нет, ты смотри, смотри, морду не вороти! Учит он меня! — задыхаясь, завизжал Анатоль, в потухшем было взоре пылала такая жгучая ненависть, словно он нашёл, наконец, виновного в своём страшном увечье… Перегнувшись через подлокотник, он приподнялся в кресле и, всем телом подавшись на Долохова, вцепился побелевшими пальцами в мундир у него на груди. — Ненавижу! Не трожь! Убью! Убью!!! Исполненный гадливого, липкого страха перед сумасшедшим, тот оторвал от себя его руки и вскочил на ноги, опрокидывая кресло. Курагина отшвырнуло с такой силой, что он, потеряв равновесие, едва не свалился на пол. Хриплый стон вырвался у него из груди, ужасающий крик угас сам собой. Анатоль затих. Испуганные, ошалелые глаза его кинулись к Долохову. Губы у него тряслись, и всего его била мелкая, лихорадочная дрожь. — Господи! — воскликнул Долохов в отчаянии и — бросился к нему, крепко прижимая к себе его дрожащую голову. Давясь сухими всхлипами, Курагин плакал, сперва тихо, зло, точно противясь, а после что-то будто сломалось в нем, оборвалось. Он вдохнул полной грудью и вдруг взвыл, словно пронзённый чудовищной болью. Пальцы его цеплялись за Долохова, искали его руки и, находя, крепко, просяще сжимали, боясь не удержать. Рыдания душили его, яростные, они накатывали, словно волны в шторм. Он выдохся, ослабел под их натиском и, наконец, сдался, отдаваясь во власть Долохову. — Ну, будет, будет, Толя, — приговаривал тот, ласково гладя его по как прежде мягким волосам, по горячей, взмокшей шее. В нем самом до сих пор билась нервная дрожь. Вот оно как обнажилось все, точно кожу с него сняли. Не любопытство его привело сюда, Долохов знал, что; оно, поруганное, зарытое в чёрной, непролазной глубине, терзало его теперь изнутри безжалостными когтями. Что ему было за дело до Курагина? Он и за человека-то его не держал, брал с него все, что тот только мог дать и с охотою сам же вручал. Как послушного жеребёнка, водил его Долохов за уздечку, игрался его волей и наслаждался тем, что не препятствовали ему, а наоборот, любили в ответ слепо, жадно, ничего не требуя взамен. У братьев Ростовых, Николая и этого, второго, маленького, он находил то же детское преданное, собачье чувство, но то был лишь отсвет, нарисованный огонёк в сравнении с солнцем. И что ж, смерти, стерве костлявой, подарить эту любовь? Нет уж, не отдаст, грызться будет, зубами в него вцепится — а не отдаст. — Я завтра приду, — пообещал Долохов, когда Анатоль под его руками совсем упокоился. — К цыганам поедем, хочешь? Или сюда их привезу, пусть потешат тебя. — Лену мне приведи, — отрешённо отвечал Курагин, отняв от Долохова, пылающее, перекошенное болью лицо. — Да ведь… — начал было тот изумленно, но Анатоль прервал его, оттолкнул от себя, замахав руками. — Иди! Иди, без тебя все знаю! Никого мне не надо, убирайся, ради Бога! Долохов посмотрел на него, усмехнулся, но без злобы, по доброму, а потом снял через голову надетый матерью серебряный крест и протянул Анатолю. — Откуда у тебя, безбожник? — он растерянно поглядел на распятие, но не взял, точно жгло его серебро. Тогда Долохов сам надел на него крест и наказал: — Когда запоёшь опять нашу, цыганскую, заберу обратно. Анатоль поднял взор, выеденный, казалось, без остатка болью и отчаянием, доводящим до безумия. Но на сей раз, пусть и не без труда, Долохов углядел в самой его глубине бледную, едва-едва теплящуюся искру света.