Джедтавиусный сборник

— Знаешь, как бы я тебя убивал? — Тихо мурлыкал Октавиус прижимаясь к Джедидайе сбоку, приобнимая мужчину поперёк живота рукой и так по-собственнически перекинутой через него ногой, словно какую-то мягкую, плюшевую игрушку; слегка касаясь губами, распухшими от многочисленных поцелуев, его скулы и щекоча горячим дыханием оголённую кожу, рядом, с оставленной им самим в исступлённом огне ночного влечения, пылающей лиловой отметиной, о которой скульптор точно будет жалеть утром, поскольку тому не нравилось когда "холст" чем-либо "осквернён", а сам "холст" будет ворчать о том, что опять придётся надевать одежду с высоким воротником, поскольку нельзя показываться в таком виде перед детьми в школе. Блондину не требовалось даже в данный момент смотреть на него, чтобы быть осведомлённым в том, что пара тёмно-карьих широко открытых глаз с пронзающим голодом смотрят... даже не так, правильнее будет сказать изучают его. Каждый взгляд, обращённый к нему, будь то мимолётный, то в порыве физической близости – без разницы, – от Октавиуса он всегда был насквозь пропитан оценивающим восхищением, легко скользящий всюду, от чего ему даже иногда казалось, что тот аккурат проникает и под кожу. Этот слишком внимательный, вдумчивый взор обдавал неясным холодом, (в такие моменты скульптор сам, почти немигающим видом, был похож на свои неживые работы) не взирая на теплоту оттенка горько-шоколадных омутов – в таких, гворят, "черти пляшут" – это всё равно жутко и не привычно, особенно учитывая то, что до Октавиуса он никогда не получал подобной сосредоточенности к своей персоне. Но Джеду следовало понимать: этот исследующий взгляд неспроста. Тут имеется в виду, что он не более чем обыкновенный мимолётный интерес, который может в скором времени наскучить художнику, с явно поехавшей набекрень крышей. Он одержим, а не эмоционально привязан, он не спешит узнать его поближе, однако второй, за всё проведённое вместе время, невольно подмечал о нём довольно много. Например: от чего-то брюнета всегда, такого разморённого сексом, тянуло на разговоры об убийствах, а если быть точнее, то о самом "увлекательном" процессе. Смит же в такие моменты не мешал ему: когда тот заводит речь, где хотя бы косвенно упоминаются скульптуры или сам блондин, его просто не возможно остановить. — Я тебя люблю, поэтому старался делать с тобой это как можно нежнее и деликатнее, – конечно, я ничего не обещаю, если ты будешь сильно брыкаться, – тщательно уделяя внимание каждому сантиметру твоего удивительного тела. Ты был бы лучшей моей работой, и я бы поставил тебя на самое видное место, и любовался каждый вечер и свободную минутку всеми прекрасами твоего естества, каждого его плавного и неповторимого изгиба... А блондин тем временем погружался в дрёму, не то что не отвечая тому, а уже даже не обращая внимания на расплывающиеся слова Октавиуса, как больше был ведомый усталостью, его убаюкивающим низкотемборным с хриптцой голосом и своими тянущимися размышлениями, которые слипались в однородную кашу, становясь полным бредом в сонном мозгу. Он уже чувствовал как проваливается в ласково-обволакивающее его всего царство Морфея, когда вдруг услышал еле улавливаемый краем уха шорох, доносившийся с боку, и почувствовал исчезновение тепла другого тела, что заставило его сонно разлепить глаза. Джед приподнялся, самым кончиком толком не проснувшегося сознания панически понимая что сейчас может произойти что-то не хорошее, но среагировал слишком поздно, чтобы остановить брюнета, который развернулся к нему и резким выпадом свалил обратно на кровать, вкалывая шприц куда-то между плечом и шеей. Мужчина обрывисто вскрикнул, сталкивая с себя напавшего, шипя, и вытаскивая предмет. — Какого чёрта!? — рявкнул он, яростно смотря тому в глаза и с силой прижимая его кровати. — Что ты, твою мать, вколол мне!? Но Октавиус, лишь молча улыбаясь, выжидающе смотрел не него. — Ты оглох что ли!? Сейчас же говори или я... Он не может поднять рукú... Табун мурашек прошёл от копчика, по линии спины и дотянулся до самого затылка, вздымая волосы на загривке Джеда, когда он с липким нарастающим страхом осознавал, что перестаёт чувствовать свои конечности. Те быстро начинали неметь, теряя свою привычную подвижность, ощутимо наливаясь свинцом, от чего блондин тяжело опадает не по своей воле, не имея и возможности удержаться, теперь всем телом наваливаясь на скульптора. Тот оскалился в ухмылке, поворачивая голову в бок и горячо шепча в оказавшееся рядом ухо Джедидайи: — Вот и попалась пташка. Он перевернул мужчину обратно на спину, сел сверху и по-лашадиному дёрнул головой, чтобы убрать щекотавшие вспотевший лоб кучеряшки волос. — Нейротоксичный яд. Обновлённая формула, которая не позволит тебе терять кровь, когда мы приступим. Не скажу точно что в нём содержится, не сильно в них разбираюсь, всё-таки я скульптор, а не токсиколог, однако скажу, что всё что ты ощущаешь – совершенно обычный для этого яда эффект. Чего только не отыщешь, имея нужные связи и внушительные средства. — Он подобрал использованный шприц и повертел его в руке. — А знаешь как важно рассчитать дозу? Пара лишних милилитров и эффект подействовал бы куда более быстрее. Конечно, летальный исход неизбежен, но мы же не хотим, чтобы он настал раньше необходимого, верно? Окончив своё самолюбование, скульптор отбросил уже ненужную вещь в сторону и та с характерным треском пластика упала на деревянный пол, прокатываясь пару сантиметров. — Не стоило тебе терять бдительности, — с каплей издёвки сказал Октавиус, склонясь над ним и надавливая руками на его грудь, проводя ладонями по круглым плечам, спускаясь к подтянотому животу и обратно, будто что-то намечая. — Знаешь, ты достался мне сложнее остальных, но твоё великолепное тело явно стоило того. Просто не могу поверить, теперь всё это принадлежит одному мне. И с чего только заслужил такое чудо? Никто другой, как сам Бог приложил к этому свою руку. Август наблюдал прекрасно читаемый ледяной ползущий ужас осознания и одновременного не понимания случившегося, что метались в прикованном к нему одному взгляде двух широко распахнутых невероятных голубых глаз, а в перемешку с яркой, беспорядочно-искрящейся злобой, стараемой вытесниться поверх ажиотации, великолепно смотрелась в дополнение этому коктейлю эмоций, на что он довольно, даже с толикой победы, растягивал губы в улыбке. — Ну-ну, не смотри на меня так, amore mio, ты же всегда осторожен, тебе стоило ожидать этого. Или ты просто не можешь принять того, что на сей раз я оказался проворнее? Дежд попытался съязвить, дабы прекратить монолог безумца, выплюнуть хоть что-нибудь резкое в самодовольное лицо на против, но только и мог немо раскрывать рот, словно рыба, волей синих, освирепевших во время шторма, волн, предавших свою обычно спокойно-голубую морскую гладь, выброшенная на сушу. Язык не поддавался желанию своего хозяина, как и остальное: будто окаменел. Октавиус перетаскивает недвижимое тело в свою мастерскую. Приходится потрудиться, но в конечном итоге он, будто статуэтку, ставит его на специальную подставку, которая всегда верно служила ему поддержкой основ для его новых детищ, фиксируя блондина в необходимом положении. Брюнет слышит болезненные мычания, видит как искажается чужое лицо, мускулы которого всё ещё не до конца утратили возможности двигаться, в невыносимые гаримассы от агонии острых, медленно вонзающихся под спину, входящих с заметным трудом, что приносит больше мучительных терзаний, отделяющие кожу от позвоночника, устанавливаемый, как основной каркас, плотно сдавливающих по бокам рёбра так, что начинающие замедляться дыхание под действием яда, становиться ещё более затруднительно, пронизывающих на сквозь руки в удобной скульптору позе, заострённых железных палок, и это выражение — всё, что ему остаётся по силам. Ни дёрнуться, лишь безмолвно кричать, мысленно метаться, довольствуясь последними крупицами трезвого сознания, однако уже его покидающего, и последними невероятно болезниными ощущениями – полнейшее ужаснейшее бессилие. И видеть эти беспомощные, умоляющие в последней надежде, глаза мужчине становится в тягость. — О, прошу прощения, в последнее время эти новые экспериментальные препараты не такие качественные как раньше. Потерпи немного, скоро всё утихнет. И прекращай, ты же знал, что рано или поздно мы будем здесь, это было лишь вопросом времени. А теперь не шевелись... Замешивая гипсовую смесь, скульптор предвкушает мыслям от предстоящей работы. Конечно, возможно, подобные вещи были своего рода жульничеством, однако Октавиусу они очень нравились. Благодаря невольным натурщикам, они приобретали свою особенную и неповторимую "живость". Утром Октавиус утирает пот со лба, смотря как проникающие через окно ранние золотые лучи солнца озаряют его новоявленный шедевр.