S.O.S.

«Саш, Я на самом деле хотел бы выразить так много, но я не смо просто не Я хочу только найти тебя. Разве может быть, чтобы ты просто исчез? Не как мой друг, мой партнёр, кто угодно, плевать, мне достаточно (ну, я пытаюсь себя убедить) — мне достаточно видеть тебя где-то в жизни, в театре, в сети, просто знать, что ты, чёрт возьми, не моя личная галлюцинация всех этих лет. Почему, почему весь мир разом стремится меня убедить, что тебя никогда не существовало? Мне… чёрт, мне не нужно и трёх секунд, чтобы найти твой профиль везде, где он только есть, но почему, я пишу это и не могу элементарно взять себя в руки, прийти в себя, Саш, почему сейчас просто… "Страница не найдена"? Я сегодня спросил о тебе Веру с Леной, но они ничего не поняли, Саш, они вообще ничего не поняли, и я боюсь подойти с этим к Киру. Я, чтобы ты знал, сохраняю письмо (да, пишу от руки, мне так легче, оно помогает хоть сколько-то), потому что надеюсь, что это ошибка, чудовищный сбой, и что завтра ты всё прочитаешь и мы посмеёмся над странным кошмаром в моей голове, и что ты, ты его остановишь». «Похоже, что завтра не… не наступило, но, знаешь, кошмар может быть затянувшимся. Или вложенным в другой кошмар. Эта цепочка должна иметь некий конец — или, по крайней мере, неопределённость должна прерваться. Саш, жить без тебя так бессмысленно. Вот казалось бы: просто один человек, оказавшийся ложью, пустышкой, ха, просто одна социальная связь, один друг среди многих друзей и одна любовь среди… пары десятков ещё не случившихся, может быть? Боже, подумаешь, прямо-таки мировая трагедия, что я придумал себе родственную душу и слепо верил в неё, а в один миг наконец-то очнулся. Планета вращается, жизнь продолжает нестись вперёд, и те же цели, мечты остаются, не рухнуло же ничего. Только, знаешь, дышать больно. Сашка, вернись или дай мне тебя отпустить». «Но подумай, насколько абсурдно, что я тебя помню, как будто ты правда жил, правда имел своё имя, лицо, биографию, всё, что мой мозг циклически проецирует перед глазами вместо чего-нибудь продуктивного, просто реального. Как объяснить, что я слышу твой голос в своей голове и что я слышу наши дуэты, которые мы с тобой никогда не исполняли? Я всё ещё тайно надеюсь, что кто-нибудь тоже тебя вспомнит. Саш, ну не мог ты не быть со мной здесь, сейчас, всё это время, я… Может, ты просто уехал. Тебе надоело, ты сам себя вычеркнул и удалил все контакты, а Лену и Веру подговорил, чтобы они мне не… Саш, если перестать верить в тебя, я не знаю, во что я ещё смогу верить. Найдись. Где-нибудь в этом чёртовом мире». «Саш, знаешь, я… Мне просто легче выплёскивать всё, что я чувствую, и обращаться к тебе, даже если ты только-то плод моего больного воображения. Не отвечай, только… только позволь мне писать тебе. Можно? Спасибо. Ты всё ещё что-то условное, образ из снов, и я всё ещё не понимаю, насколько когда-либо ты был реален. Мне плохо, мне плохо, мне хочется плакать, пока ты ко мне не придёшь, но я знаю, что это вот так не сработает, я уже знаю, что по пробуждении я не найду тебя рядом, и эта трагедия перестаёт быть центральной, я, кажется, к ней привыкаю, хоть это ужасно звучит. Саш, мне кажется, этот мир, ну, он немного сломался. Не знаю, как это тебе объяснить, но я просто… я чувствую. Что-то не так. И нет, дело не только во мне и моём восприятии, если ты можешь подумать, что я потерял всякий смысл полноценно жить, моя душа наполнилась бесконечной печалью и вообще я психически нездоров. Хотя я не отрицаю последнего. Дело скорее ни в ком одном — или во всех разом. Мы пели с… в общем, неважно, с кем, суть совершенно в другом — наш дуэт, наш с тобой дуэт, Саш, и его глаза были пусты, его голос был так безупречно-фальшив, будто я пою с куклой. Я знаю, что это не то, что когда-либо должно было прийти мне в голову, но я хотел причинить ему боль, только чтобы он что-то почувствовал. Я стоял и пел, очень пытаясь представить, что вместе с тобой, но со мной пел некий робот, и мне хотелось, чтобы он очнулся или перестал существовать. Хотелось просто вывести его из строя ещё миллиона таких, как он, управляемых механизмов. Ещё и Кирилл почему-то был мрачен». «Ты как, Саш? Ведь если ты правда есть, этот вопрос не лишён смысла; если тебя нет, то я буду верить, что у тебя всё хорошо, потому что тогда только я один несу за это ответственность. Сашк, я вчера пересматривал клип "S.O.S." (так подходит сейчас к настроению) и вспоминал, что в придуманной мною реальности мы с тобой пели его вдвоём. Саш, я… мне предложили исполнить его в паре, но это наше с тобой, я об этом рассказывал, и, возможно, всё дело было не только в том, что вот то исполнение, что я слышал, было бесчувственным. Просто ещё я физически не могу петь это не с тобой. Хочется в этом увязнуть, пока ты не… Хочется вытравить эту надежду, забыть тебя (очередная ложь самому себе, знаю, но что мне ещё остаётся). Хочется придать ей силы, надеяться, не сомневаться, дышать этим, и пусть надежды бесплотны. Что, если где-то ты так же грустишь обо мне, потому что не можешь связаться со мной? Где-то ищешь меня? Если мы просто — условно — на разных планетах и если не слышим друг друга, разорванные? Саш, мне… я не справляюсь. Я жду тебя, жду, жду, жду, и я знаю, что наш конец никогда не будет счастливым. Я заперт внутри себя, я не могу кричать, потому что услышит весь мир, но не ты, я пытаюсь кричать своим творчеством, но без тебя оно полуживое, а рядом со мной только те, кто никогда не сможет меня понять. J’suis mal dans ma peau, Саш. Потому что в мечтах я с тобой, а с тобой значит где-то в других мирах, и мне противна реальность, пустая реальность, которая вот-вот развалится, как карточный домик». «Настолько зациклившись на страданиях о тебе, я едва не упустил очень важное, то, что я чувствовал, но не имел сил ни впитывать, ни тем более анализировать. Господи, Кириллу потребовалось буквально меня встряхнуть, чтобы я сконцентрировал на нём взгляд, и почти закричать (ты же знаешь, что он просто само спокойствие, и это было так странно), закричать, что сегодня он потерял их двоих. Я не понял, кого он имел в виду. Рядом с ним были двое, кого он любил, и он даже назвал их по именам, но я, Саш, я забыл их через секунду, и я никогда не знал этих людей, Кир же, помню, всегда был один, ведь так? Люди стали… возможно, сходить с ума? Или терять себя. Многие ищут кого-то, но только никто другой почему-то не может помочь им. Кто-то сказал: все вокруг исчезают, и скоро весь мир перестанет существовать. Неизвестно, придёт ли он к гибели или когда-нибудь возродится. Кто-то сказал: это массовое помешательство. Может, случилось какое-нибудь отравление, повсеместно вызвавшее временные иллюзии, а затем нервные срывы, когда всё пришло в норму. Кто-то остался самим собой, и таких людей тоже достаточно. Они пытаются успокоить тех, кто не справляется. Кто-то сказал: мы утратили тех, кем мы жили». «Саш, всё продолжается столько бессмысленных месяцев. Я не датирую записи, но до дня помню, когда этот мир тебя… вышвырнул. А в новостях по всему миру что-то едва ли реальное: сотни лишённых рассудка и сотни ставших преступниками, сотни погружённых в апатию или покончивших с жизнью. Призывы искать счастья в иной реальности. Призывы искать счастья огнём и чужой кровью. Призывы искать счастья только в себе самих. Тысячи, тысячи, тысячи заявлений о людях, которые бесследно исчезли, но вместе с тем отсутствие о них каких-либо сведений, кроме слов самого заявившего, и вообще никаких материальных и документальных доказательств их существования. Давно выведенная закономерность: об этих исчезнувших заявляют те, кто их любил. Словно свихнувшийся мир вот так вышвырнул, уничтожил саму любовь». «Саш, здравствуй. Суммарно прошло уже чуть больше года, и я хочу кое-что тебе сказать. Ну, во-первых, всем тем, кто кого-либо потерял, было рекомендовано обращаться к специалистам — в конце концов это стало почти принудительным. Я сам решил, что пойду, потому что все месяцы без тебя слились в какую-то нескончаемую тоску и безысходность. Это сложно было назвать жизнью. Нас было много, так много, что я затрудняюсь назвать общее число, даже говоря об одной нашей группе. Там были беседы, занятия, тренинги и назначение препаратов — всё, чтобы вернуться, вдохнуть, наконец-то прийти в себя. Мир разрушался и гибнул: буквально, экономически, культурой и социумом, как угодно, когда погрузился в депрессию невообразимых масштабов. Всё словно бы остановилось, затем устремилось вниз, и для восстановления требовалось идти вперёд. Саш, ты знаешь, я был во всём искренен, но не рассказывал только о том, что общаюсь с тобой вот так с тех пор, как тебя не… как ты исчез. Потому что лечение в целом сводилось к тому, чтобы напрочь забыть, отпустить, подавить в себе чувства, которые разрушительны, недопустимы. Я честно держался, и я не писал тебе несколько месяцев, всё время, пока проходил этот курс. Мы были там вместе с Кириллом, и я обрёл много прекрасных знакомств. Теперь люди так осторожно и медленно подходят к новым привязанностям, так боятся, что всё повторится, но хрупкая дружба, которая у меня есть, придаёт хоть немного сил. Только сейчас не об этом. В конце каждый должен был принять решение, определить для себя, кем был тот человек, ну вернее, кто он для них есть теперь. Знаешь, так многие в конце концов принимали когда-то любимых за отболевшее, за старых знакомых, друзей, за предельно размытые воспоминания, даже за галлюцинации или бред. И они были честны в этом, и в этом было их… их исцеление. Это было единственно правильным, чтобы жить и дышать полной грудью, а не цепляться за прошлое. Я… я просто солгал о том, что я тебя отпустил. Может быть, мне поверили, может быть, дали себя обмануть, я не знаю. Я вернулся к своим письмам, к своим письмам к тебе, потому что… да ничего, Саш, не отболело, препараты притупляли эмоции и позволяли действовать рассудительнее, но мои чувства к тебе не могли никуда деться. Я снова пишу тебе. И я каждый раз буду писать тебе. Ты не вернёшься, и ты только призрак в моей голове, но ты нужен мне, ты очень нужен мне даже таким». «Саш, Когда мир очнётся от мрака и снов, В час, Когда в мир без сердца вернётся любовь, Я Найду тебя, встречу, я в этом клянусь, Нас Никто не разделит сожжением чувств. Саш, Останься хоть выдумкой, образом грёз. Знай, Мы снова споём о сплетении звёзд. Шаг: И пусть, не взлетев, я и падаю вниз, Саш, Лишь в том, чтобы верить, — единственный смысл». «Саш, Саш, Саш, мне страшно. Я думал, что этого больше не… Снова столкнулся с тем, что кто-то слишком бесстрастен и холоден, больше того, без единой эмоции, будто внутри всё сгорело. Я даже спросил у Кирилла, Кирилл говорит: этот человек был одним из тех, кто потерял свою любовь, но я тоже тебя потерял, Саш, и я остаюсь собой! Кир остаётся собой. Если это случится опять? Если я потеряю друзей, родных, кого угодно, к кому я привязан, и если весь мир снова впадёт в то уныние и тоску? Если всё это выльется во что-нибудь ещё ужаснее? Я так надеюсь, что мне показалось, Саш. И… и спасибо, что ты со мной. Ты мой единственный смысл, помнишь?» «Что я там говорил про "ужаснее", а, Саш? Ты… если бы ты был рядом, то мог бы слышать мой нервный смех, знаешь, на грани истерики. Я пишу, толком ещё не проснувшись и даже не выбравшись из постели, а по щекам катятся слёзы, и я смеюсь. Та ещё картина, правда? Одни буквы поверх других, и я едва могу их разобрать. Я не помню твои глаза. В смысле, их цвет. Мне приснился кошмар, где ты вообще не имел глаз (обычное дело, Саш, в свете-то мира, летящего в тартарары); я проснулся, и я хотел вспомнить, но… просто не вышло. Зелёные? Карие? Серые? Что я ещё забыл, что? Мне так страшно впервые, Саш: даже когда ты исчез, это в целом была боль. Неверие, грусть, боль, отчаяние, горечь надежды, которая уже не сбудется. Но я так боюсь начать тебя забывать. Окончательно забыть тебя. Это страшнее всего остального. Останься со мной, Саш, останься со мной в моей памяти. Это всё, о чём я прошу». «Саш. И Кирилл тоже. Ну, ты же наверняка помнишь. Он тоже стал абсолютно напоминающим куклу, он стал ей, он просто ей стал. Я пытался с ним поговорить. Это… эти слова, Саш, и эти движения — ничего общего с моим другом, с тем человеком, которого я знал. И я спросил его о них — о тех, кого он потерял. Он и сам их забыл. Он в конце терапии сказал, что они его тёплые воспоминания, но он по-прежнему помнил их, Саш, а сейчас сам не понял, о ком я ему говорю. И, мне кажется, я сумел это связать. Он… он больше не человек, нет, он человек, но не способный… Мне сложно дать этому название. Он может существовать и дышать, быть настолько же мудрым, спокойным, но он не может по-настоящему чувствовать, чувствовать сердцем, и поэтому они, те, кого он любил, исчезли из его головы насовсем. Понимаешь, к чему я веду? После массовых исчезновений родных душ какая-то часть людей отпустила, забыла их самостоятельно, а остальных попросили, отправили, вынудили пройти курс лечения. Это лечение преподносилось как исцеление разбитых душ, но, Саш, это же просто вело к их утрате. Нас мерно, но верно подталкивали к новым целям и смыслам, и ни один из них не был связан с тем, чтобы вновь полюбить, полюбить что угодно. Наши чувства должны были быть уничтожены — сама способность любить, как я могу судить только теперь, а не чувства к пропавшему человеку. Возможно, что принявшие такое решение просто боялись ещё одной катастрофы. Полмира лишилось опоры, к тому же сама численность населения здорово поредела. Что значило, что те, пропавшие, были реальны и что если всё повторится опять, тогда часть людей тоже исчезнет. Но… Саш, я не знаю, насколько реальна концепция родственных душ, это, знаешь же, только теории даже в современной науке — но есть что-то сродни легенде, что если связь истинная, тогда после смерти одного из пары второй человек больше никогда не сможет любить. Что-то вроде того, как у лебедей; очень красиво, логично и страшно. И что, если это не только легенда? Утратив способность любить, люди просто становятся куклами, роботами, как угодно. А люди теряют способность любить, когда полностью забывают свою любовь, свою родственную душу. Не в тот миг, когда она умирает. Когда они сами её отпускают. Что значит, что окончательной целью лечения было уничтожить в нас способность чувствовать вообще. Это мало того что не приведёт к катастрофе, которая даже в науке до сих пор не имеет никаких предпосылок и рациональных объяснений, так ещё и позволит создать что-то вроде всемирного икаровского Полиса, хоть и акцент несколько на другом. Саш, прости, что ты слушаешь меня так долго. Но кому, кому ещё я могу настолько довериться? Саш, я боюсь, я ведь принимал эти препараты. Они могли действовать незаметно, не сразу? И как я могу справиться с этим воздействием? Я так хочу вспомнить твои глаза». «Ты же играл со мной в ПИ? Я сейчас в очередной раз занимался этим материалом и вспомнил, что ты точно знал его, но в какой роли? Ты был Даламаром и Рейстлином? Или?.. Саш, я не… я просто поймал себя на ещё одной дыре в собственной памяти. Что ж, глупо было надеяться, что я смогу остановить это лишь силой воли. А сколько ещё я забыл о тебе? Это так странно: если я не задумываюсь о конкретном отсутствующем факте вроде цвета твоих глаз, я вообще не подозреваю, что там есть провал. Но если теперь их как минимум два, а вполне вероятно, и больше, то их число будет только расти. Я сейчас снова вспомнил ответы людей о родственных душах в конце терапии: те, кто называли их своим временным бредом, на тот момент уже ничего о них не знали, те, кто говорили об очень размытых воспоминаниях, были предельно близки к финальной стадии. Кирилл говорил о воспоминаниях, и впоследствии он всё забыл. Ну а мой процесс лишь начался. Правда, я его полностью осознаю, я пришёл к определённым выводам и думаю, что они верны, но скажи, что я могу с этим сделать, что? Мог ли я продолжать помнить тебя столько времени, потому что так сильно хранил тебя в сознании и сердце, когда писал тебе? Или всё определяется силой чувств? Или просто стечением обстоятельств? Неважно. Так многое сейчас становится совершенно неважно. Но я не смогу потерять тебя во второй раз». «Саш, Сейчас я пишу тебе и пишу о тебе одновременно. Последнее я не перестаю делать вот уже сутки, и, кажется, чем больше я вспоминаю, тем большего не могу вспомнить. Ты помнишь, я плакал, вернее, смеялся сквозь слёзы, когда нашёл самый первый недостающий фрагмент пазла? Есть некий плюс в том, что сейчас я практически совершенно спокоен. Ну, знаешь, в сложившейся критической ситуации действую разумом, а не… И я так боюсь, что сейчас превращаюсь в ту самую куклу. Я даже стараюсь забиться в истерике, зарыдать, специально довести себя до полного отключения рассудка, до полного преобладания эмоционального, но я не могу, Саш! И это пугает. Пугает не до такой степени, которой бы я хотел. Итак, пока я ещё я (я не знаю, сколько времени это продлится, поэтому тороплюсь) — пока я ещё я, я скажу тебе, сколько исчезло и сколько осталось нетронутым. Я помню твоё лицо в целом; не помню цвет глаз, форму носа и губ. Помню, что ты старше меня, но не помню, на сколько лет. Частично помню имена (но и только) твоих родных. Я ещё помню твой голос. Это важно. Я помню почти все твои роли; не помню, имел ли ты отношение к некоторым проектам. Я помню твою квартиру, но не помню её адрес. Я не помню, как мы начали встречаться. Я очень отчётливо помню, как мы встретились. Я не знаю, какую часть из твоих предпочтений и вкусов я помню, но, кажется, чуть больше, чем половину. Я фрагментарно помню события из нашей жизни; какие-то обрываются на середине, какие-то имеют только логический конец. Этот список можно продолжать очень долго, Саш. Я записываю основное, потому что я знаю, что скоро забуду, но, может быть, я вспомню, если перечитаю. Я вот что хочу сказать: я помню, что я люблю тебя, и я сохраню это до самого последнего мгновения, пока ещё буду тебя помнить». «Саша, Я сейчас перечитываю свои самые старые письма тебе, когда только-только тебя потерял. Я так многого тогда не знал о мире. Но я знал о тебе всё. Сейчас это в лучшем случае четверть. Возможно, тридцать процентов. Я знаю, что я сам меняюсь. Мне сложно понять, что я вкладывал в слово "любовь" тогда, два с чем-то года назад. Вероятно (пару дней назад я анализировал, что в это чувство вкладывали другие люди), любить значит видеть в существовании вместе с другим человеком гораздо больший смысл, чем в жизни без него. Мне сейчас понятнее выражаться такими категориями. Параллельно я читаю то, что начал записывать о тебе, когда понял, что забываю. Сейчас я уже не могу сложить в памяти твой портрет. Тёмные волосы, чёлка, твой прикус, недетализированные черты лица — этого недостаточно, я не могу тебя видеть. Я до сих пор помню твой голос и несколько песен, какие ты точно им пел. К сожалению, я сейчас больше сужу отстранённо, как третье лицо, но я знаю, что знал, почему твой голос был для меня особенным. Кажется, это, опять-таки, связано с чувством любви. То есть твой голос не только был для меня приятным, но и прочно ассоциировался с твоей личностью, что субъективно делало его ещё приятнее. В любом случае ты был для меня кем-то очень близким, я доверял тебе, и нам было комфортно вдвоём, это я тоже помню, не только читаю. Вот причина, почему я продолжаю тебе писать, хотя уже совершенно очевидно (на самом деле всегда было очевидно), что тебя здесь нет и что ты не вернёшься. Вторая причина — традиция: я приготовился писать тебе и уже взял тетрадь и ручку, когда — впервые — задумался, для чего вообще эти письма, если ты их никогда не прочтёшь, а моя эмоциональность существенно снижена, я бы сказал, полностью рационализирована. Что ж, человек вообще совершает довольно много необъяснимых вещей, так что пускай будут письма — они даже помогают привести мысли в порядок. До следующего письма, Саш. Сейчас пора собираться на репетицию роли Рейстлина, который, кстати, тоже не понимал любовь, вернее, не придавал ей значения и пришёл в пустоту Бездны (будь я собой прежним, здесь должен был быть нервный смех). Что ж, надеюсь, ПИ — это не что-то сродни предсказанию». «Здравствуй, Саша. Наверное, это будет одним из последних писем к тебе, хотя не люблю загадывать наперёд, если нельзя просчитать вероятность, а здесь оба варианта приблизительно равновозможны. Пускай я давно убедился, что всё это — куда больше мой собственный анализ произошедшего, но дань давней традиции требует обращаться к тебе и как будто бы говорить с тобой. Честным будет признаться, что я сейчас знаю, а не помню, твоё имя. Я знаю, а не помню, всё, что однажды записывал о тебе для себя самого. Сомневаюсь, что на самом деле ты был таким… идеальным. Анализ описанных мной черт характера говорит, что в целом твой характер был непростым и наверняка у нас были конфликты. Но вот что меня удивляет: я даже твою, как тут сказано, некоторую вредность, ворчливость описывал так, что фактически ей восхищался. Ну то есть ценил в тебе твоё отрицательное качество, чего сейчас никак не могу взять в толк. И да, что уж тут говорить о таких свойствах твоей личности, как внимательность или забота. Мой вывод по этой части рассуждений: я воспринимал тебя необъективно, почему-то отдавал абсолютное предпочтение, хотя вокруг наверняка были люди с большим количеством положительных характеристик, чем ты. Это простая логика, так что не буду вдаваться в подробности, но приведу в пример хотя бы Кирилла, личность которого в целом на данный момент привлекает меня больше. Из этого следует, что моё прошлое отношение к тебе крайне чуждо мне нынешнему. Тем более я совершенно не помню тебя и никак с тобой не контактирую, тогда как другие мои знакомые до сих пор рядом со мной. Таким образом, как я уже говорил, эта странная традиция писем давно не то, чем изначально являлась. Скорее всего, я не брошу тетрадь, а буду продолжать здесь собственные рассуждения — как уж тут повелось — о прошлом, настоящем и будущем человечества и Мировом разделении родственных душ (это общепринятое название; уточнение приведено, потому что до этого здесь не встречалось). Не вижу ни цели, ни смысла писать, обращаясь фактически к несуществующему незнакомцу. Ах да: напишу это здесь, раз уже зашла речь. Все люди, которые в МРРД относятся к Потерявшим, совсем не заботятся о сохранении сведений о своих Исчезнувших. Это просто не имеет смысла и не даёт цивилизации идти вперёд, для чего и проводилась повсеместная терапия. Горжусь тем, что догадался об этом полностью самостоятельно (см. более ранние письма), хотя, конечно, я был в этом не единственным и не первым. Напоследок приведу один факт, который меня забавляет. В МРРД, имевшем место в 20** году и ставшем окончательным шагом к признанию наукой феномена родственных душ, имело место деление всех причастных на Потерявших и Исчезнувших, что складывается в ПИ и тождественно другому ПИ: "Последнему Испытанию", в котором я играл роль Рейстлина Маджере до тех пор, пока театры не были упразднены. Надеюсь, что ПИ (2 вар. аббр.) — это не что-то сродни предсказанию [т.е. что мир будущего исчезнет], написал я в своём предыдущем письме. Спустя около полугода могу утвердить: вовсе нет. ПИ (1 вар. аббр.), иными словами, МРРД, — начало качественно новой научной и вообще человеческой эры».

***

Саша всхлипнула, перелистнув последнюю страницу тетради, где ещё упоминалось имя Александра, тоже Саши, одного из Исчезнувших в ходе МРД… МДД… нет, господи, она не станет использовать эту дурацкую терминологию, от которой только язык сломается! Александр исчез в ходе этой ужасной, губительной для человечества катастрофы, разорвавшей все существующие пары и, что было редкостью, триумвираты истинных родственных душ. Спустя сто с лишним лет так и не было выяснено, какая сила могла это осуществить и что стало тому причиной. Может быть, люди совсем перестали заботиться о своём человеческом роде, стали равнодушнее или злее, а потому сама судьба с яростью вырвала у них из рук любовь, их наивысшую ценность? Конечно же, это был никоим образом не подтверждённый, а просто очень важный смысл, который Саша использовала для своей театральной постановки об МРР… о катастрофе. Саша была выпускницей, почти дипломированным режиссёром и ставила свой спектакль на ту глобальную тему, которая так часто занимала её мысли ещё с детства. Мир возрождался, как на пепелище, когда огонь гаснет, не сразу, но всё-таки появляется новая жизнь. К счастью для всех, после МРРД были люди, которые не прошли терапию и пронесли любовь к своим Исчезнувшим до конца своих дней. Может быть, им тогда удалось вообще не выдать себя перед обществом и государством как имевших родственную душу (её наличие или отсутствие никак нельзя было проверить), потому что они боялись лечения или сами справились психологически; может быть, они сомневались в лечении и вообще стали прятаться, увидев последствия первой волны «роботизации» уже после первой волны терапии. Такие люди повторно вступали в браки, пусть их сердце и верность всегда принадлежали Исчезнувшим, и впоследствии у них появлялись способные по-настоящему чувствовать дети. Кроме того, такие дети появлялись и у тех, кто в момент МРРД ещё не обрёл свою истинную пару, или тех, кому вообще не суждено было её обрести. Интересно и то, что у так называемых «человеческих роботов» — жертв терапии, — в их парах рождались такие же «роботы» (от человеческого здесь было только название, фыркнула Саша чуть грустно), а вот в парах «роботов» и людей преимущественно рождались люди. Они были полукровками, но всегда брали больше от человека и чаще всего могли чувствовать, пусть и не в полную меру. Ветер начал играть с тёмной прядью, и Саша вздохнула, сменив позу и отложив тетрадь в сторону. Она сидела на небольшом камне у самого входа в исторический музей, потому что — она улыбнулась — приятный заведующий средних лет разрешил ей взять экспонат с собой и пойти на воздух полюбоваться открывавшимися отсюда невероятными видами наступающего лета. Спустя столько лет природа возвращала себе своё право оставаться естественной, как когда-то давным-давно. Саша вновь окунулась в раздумья, хотя знала историю противостояния «роботов» и людей назубок. После многих волн терапии в конечном счёте количество «роботов» составило около тридцати пяти-сорока процентов от всего населения планеты. В дальнейшем, чтобы это процентное соотношение росло в их сторону, требовалось проводить терапию с другими людьми, которые начали обретать родственных душ (только гибель родственной души в их сознании могла сделать их «роботами»), но этому уже не было обоснования в виде помощи после сильнейшего эмоционального потрясения, связанного с потерей. В конце концов истинное действие терапии всплыло наружу, и общество всего мира раскололось на ярых сторонников, ярых противников «роботов» и примерно нейтральную часть. Если в общем, холодное противостояние длилось ещё несколько десятков лет, пока не привело к открытому вооружённому конфликту. Для каждой из сторон было смерти подобно утратить себя. «Роботы» презирали людей за их слабость и несовершенство ума, за способность действовать нерационально и глупо, руководствуясь только эмоциями, а люди, в свою очередь, винили тех за уничтожение человеческой любви, бесчувственность, за стремительные шаги в науке, которые могли привести к скорым глобальным катастрофам (определённо, в то время природа всецело служила обществу). И сколько погибло со стороны тех и других! Если честно, Саша не могла смотреть на эту страницу истории без слёз. Но, к её бесконечному счастью, в конце концов процент «роботов» по отношению к людям упал ниже тридцати, а ещё наконец все пришли к соглашению, что человечество не должно истребляться. Все были истощены. Ещё спустя несколько долгих лет непростого, но всё-таки мира большинство стран приняли закон о противозаконности терапии, и постепенно этот самый процент начал падать ещё и ещё. Да, «роботы» продолжали рождаться в том случае, если к этому виду принадлежали оба родителя, но, во-первых, не так уж и редко «роботы» примыкали к людям или вообще оставались одиночками, потому что не видели смысла в таком социальном явлении, как семья, а во-вторых, были случаи, когда сами «роботы» очень хотели… попробовать чувствовать хотя бы немного. Ведь, в отличие от людей, они никогда не могли быть счастливыми. И Саша лично знала нескольких «роботов», у которых даже начало получаться. Это не имело никакого сравнения со всей гаммой истинно человеческих чувств, но они испытывали что-то сродни внутреннему теплу — по крайней мере, им было комфортно, — когда их обнимали или иным образом проявляли привязанность. Сейчас их количество составляло что-то около десяти процентов, и, воспитываясь среди людей в социуме или даже семье, они вовсе их не презирали, и люди платили им тем же. Сейчас немногочисленные «роботы» находили призвание в науках, детективном деле и многих других отраслях, но всё же служили обществу людей, а не стремились его подчинить, и мир возвращал себе хрупкую гармонию. Саша задумчиво засмотрелась на небо. Возможно, вторым её спектаклем станет очень светлая постановка на тему «робота», который учится чувствовать и в конце концов даже влюбляется — не по-человечески, конечно, но на свой лад. Что-то по-настоящему светлое и правда было необходимо им всем, пускай даже прошло столько лет. Только в первом спектакле она обязательно должна была показать трагедию — ужасную трагедию потери любви и потери самой человеческой личности… — Что, Саш, замечталась? — тепло-иронично хмыкнули прямо над ухом, и она, чуть испугавшись, вскочила. Ей лишь протянули заваренный чай, и она не смогла сдержать улыбки. Здесь, на ветру, ещё было немного прохладно, как вообще нередко бывало поздней весной. — Ну как успехи? — Прекрасно и больно, Иван Геннадьевич, — погрустневший Сашин взгляд вновь упал на тетрадь. — Вся их история. Ярослав так любил его и так стремился запомнить, ещё не зная, но постепенно догадываясь, что от последствий терапии не может быть никакого спасения. Ярослав даже пытался понять, что такое любить, когда стоял в единственном шаге от полной потери способности чувствовать. Ну почему он не смог… не смог остаться собой… Саша выдохнула, очень стараясь сдержать слёзы. Она будто прожила их борьбу, обречённость, забвение вместе с ними, и на душе было тяжело. Её вопрос был риторическим — обращённым, наверное, к самой судьбе, — но Иван Геннадьевич дал на него ответ. — Ярославу не повезло попасть в первую волну терапии, прийти туда добровольно. Иначе он мог бы начать догадываться, наблюдая её последствия на других Потерявших, а не на себе самом. — Но когда он всё понял, его превращение в «робота» было лишь вопросом времени, — проговорила Саша практически шёпотом. — И тем не менее он до последнего… вот, вот, смотрите: я помню, что я люблю тебя, и я сохраню это до самого последнего мгновения, пока ещё буду тебя помнить. Ведь так и случилось. Иван Геннадьевич улыбнулся немного печально. Наверное, эти слова по-своему отозвались в каждом из них двоих. — Вы не знаете, что с ним потом стало? Ну, с Ярославом, — спросила Саша чуть погодя. — Раз его личность установлена по этим письмам, его судьба тоже известна. — Я знаю не так много, — он пожал плечом, также всматриваясь куда-то вдаль. — Ярослав занимался творчеством, пока оно не сошло на нет во всём мире, но его последние работы несли в себе видимый отпечаток того, кем он стал. Затем он стал проводить исследования, связанные с различием «роботов» и людей, и активно выступал за холодный ум, логику и прочие преимущества своего вида. Возможно, он позже создал семью, может быть, нет. Поищи о нём в сети или в архивах. — Конечно, — ведь Ярослав стал прототипом её героя, и Саша должна была узнать о нём всё. Но ценнее всего остального были записи, сделанные им, пока он ещё был человеком. — Меня поразили строки его стихотворения, написанного, когда его память об Исчезнувшем уже начала незаметно разрушаться. Да где оно… вот: шаг, и пусть, не взлетев, я и падаю вниз, Саш, лишь в том, чтобы верить, — единственный смысл. Падение вниз — это символ потери им главного, что он имел? Нет, тогда он ещё не знал… но сейчас оно видится именно так. Я возьму это в свой спектакль — так, как он написал. — Я надеюсь, что ты пригласишь меня, когда поставишь, — Иван Геннадьевич усмехнулся. — В конце концов, это ведь я предоставил тебе этот материал. — О, несомненно! Вы будете первым, кого я решу позвать, — Саша вздохнула свободнее. Может быть, разделённые души встречаются где-то за гранью? Она обязательно сделает такой финал. — Я хотела у вас спросить, — она тронула своего собеседника за руку. Тот лишь в ожидании изогнул бровь. — Почему… почему вы здесь? Ведь вы… — Саша замялась, но Иван Геннадьевич точно бы прочитал её мысль в её глазах. — Если ты всё ещё сомневаешься, то мы с тобой и правда относимся к разным видам, — признался он, а затем взглянул на неё будто бы даже с весельем, насколько оно могло отразиться на его всегда почти неподвижном лице. — Впрочем, я совершенно уверен, что для тебя не составило никакого труда догадаться. — В вас, знаете, есть человеческое, — Саша посмотрела на него внимательнее. — Иногда совсем не отличить. — Я ведь рос почти в том самом мире, в котором росла и ты. — Да, я знаю. — Я здесь, потому что хочу видеть своё различие с теми, кем я был рождён, и с самым первым поколением. Потому что хочу видеть эту историю поражения целого мира и освещать её. Безусловно, я мог бы достичь куда большего, развивая и применяя свои потенциальные способности, но это имеет смысл для меня лично. — Что для вас значит чувствовать? — Саша снова поймала его взгляд. — И способны ли вы чувствовать? — Я затрудняюсь сказать. Мне известно, что иногда это приводит к фатальным последствиям, а иногда, только чувствуя, можно чего-то достичь; это шире рациональности, но, в конце концов, даже среди всех действительных чисел рациональные — только отдельные точки несчётного множества. Саша хихикнула: — Думаю, я не могла ожидать от вас какой-то другой аналогии. Иван Геннадьевич поймал её ладонь совсем человеческим жестом. — Я пытаюсь учиться. Я в основном контактирую только с людьми, и, я думаю, я понимаю, как они ощущают привязанность. Саша заверила: — Я поставлю спектакль и об этом, и, может быть, даже спишу что-нибудь лично с вас, — она мысленно похвалила себя, когда словно застывшие губы снова тронула лёгкая искренняя улыбка. — И, вы знаете, я всё придумала. В этой, первой, истории центральной песней должна звучать «S.O.S.», о которой писал Ярослав — что они с Сашей пели её вместе. Во время изучения этого письма я набрала в сети её текст, и там даже есть строчка — буквально — «J’ai pas envie d’être un robot». Опять этот неслучайно-случайный символ, возникший, когда об этом ещё никто не мог знать. — Но ты снова грустишь, — Иван Геннадьевич, конечно, не упустил это из виду. — Я… я сделаю им хэппи-энд, ну, знаете, воссоединение родственных душ после смерти, но даже их встреча будет пронизана опустошением и болью, так что конец для них будет только условно счастливым. И я… я так хочу, чтобы это никогда больше не повторилось. Но я вряд ли могу знать наверняка, и иногда от этого становится очень страшно. — Дай всем твоим зрителям поверить, что повторение МРРД или спасение на самом деле зависит от них самих, пронеси эту идею через спектакль. Тогда они обретут веру во что-то. Тогда ты сама сможешь в это поверить. Саша только пару секунд прокручивала в голове эту мысль, а затем, развернувшись, в порыве обняла Ивана Геннадьевича, заставив почти поражённо застыть на месте. Она вскоре отстранилась, чтобы заглянуть ему в глаза (даже если для этого всякий раз требовалось запрокидывать голову вверх, Саша не переставала делать это снова и снова). Она была невыразимо ему благодарна, и она очень хотела, чтобы спустя время он больше не затруднялся ответить о собственных чувствах и их смысле. Какая-то часть души — всё ещё — переполнялась печалью, которая пронизывала собой рассказанную в письмах историю, но теперь эта грусть не была беспредельной и хранила в себе надежду. Над густой зеленью простиравшегося вдалеке леса, заливая её светом, горело солнце.